Миру — мир.
Шаху — мат.
Господи, что ты пил?
Не видишь, ты пьян в умат?
Только посмотри, чего ты наделал,
И старая дева
С ребёнком,
В отребье одетым,
Под приказом кого-то,
Сидящего слева,
Задастся вопросом: «А гдé ты,
Всевышний?».
И никто не расскажет ей.
Никто.
Потому что все вышли.
Все вышли.
Только гулко
Проносится
По закоулкам
Играющий голос
На крыше.
Только все, как обычно,
Растворясь в синеве пограничной,
С утра примеряют на шеи бычьи
Маски, из которых вычли
Все людские дела,
И невзначай отмечают чего-то,
Да только
Умер новый почин,
И, облакав капучино,
Причину кончины
Чинно источит мужчина
В облачении белом облаков-облачин.
Источит:
«Перочином начинили бочину».
Мне истошно всё это выглядывать,
И сейчас обращаюсь к тем,
Кому не дали ничего,
Кроме мешка за плечом.
Кому нечего больше давать,
Кому остаётся только колядовать:
Ты никому не нужен.
Так разве от этого хуже?
Шагайте по лужам
Под светом седого Слепого,
Который деменцией облýчен к тому же.
И, может быть,
Я обездушен
И обесточен
По отношению к тем,
Кто не внутрь, а наружу,
Кому ангел косой, а бес точен,
Но голос мой до сих пор не иссяк.
Но в костлявых руках как прежде
Истлеет стяг.
Возможно, всё это и мимо,
Всё это и этак, и так, и сяк,
И под светом седого Слепого
(Экий он оголтелый добряк),
Всяк — ишак,
И даже святой не свят.
Так что же, Господь,
Неужели не слышишь
Тот визг, что вздымают мыши,
Засунув лохматые головы
В кадку с маслом?
Неужели чтоб до тебя достучать,
Нам нужно быть выше
И чище,
Как чан, индийским переполненный чаем?
Но сам ты не краше,
Раз оставил нас здесь воевать.