(подробности по тегу "закреп")
Он был совсем коротким, но настолько ярким и необычным (особенно в этой ситуации, когда я вообще начал отвыкать от понятия «сон», как такового), что я даже почувствовал нечто вроде ужаса, когда он мне приснился, и ещё с минуты три приходил в себя, когда поднялся на кровати и пришёл в сознание. И я, разумеется, запомнил его, и вероятнее всего, запомню навсегда, уже хотя бы потому, что даже не знаю, какие были предпосылки для его у меня появления.
Я даже допускаю то, что это и вовсе был не совсем сон, в привычном для любого нормального человека понимании.
В нём я вновь оказался на том самом поле между интернатом и рощей Монтеброт, на котором был в том сне, который приснился мне ещё до того, как здесь это всё началось; правда, теперь в этом поле не было ничего, кроме тёплого пепла и костей, похрустывающих у меня по ногами, словно вязанки прутьев, а от Монтеброт осталось только лишь нагромождение угольных шпилей без единого листа и ветки — пожар, чьё приближение я видал во сне предыдущем, очевидно, уже добрался до этих мест и выжег здесь всё напрочь, ни оставив ничего живого, разве что каких-нибудь мелких травяных тварей, которые сумели закопаться поглубже в землю, и теперь выжидали часа, чтобы выбраться обратно и попытаться начать своё существование заново. Вокруг не было ни души, не было видно даже здания Санхилл впереди, только лишь устланная пеплом и кое-где ещё тлеющими углями равнина до самого горизонта. Ощущение было такое, словно бы весь существующий мир успел пережить апокалипсис, и умерев, теперь уже навряд ли будет иметь какой-то шанс вернуться к жизни снова. Не сейчас, не через десять лет, и даже не в ближайший век — в лучшем случае, он подымется для того, чтобы зацвести снова, только лишь спустя эпохи. Небо над моей головой было низким, покрытым пепельными тучами поднявшейся в воздух гари, но теперь они двигались вяло и неспешно, словно вражеские дирижабли, на которых авиаотряды противника неторопливо кружили над убитой ими бездыханной землей, и оценивающе наблюдали дела рук своих. В этом сне на меня опустилась тоска — я чувствовал, что в мире нет ни единого живого человека, кроме меня, что все большие города превратились в руины, маленькие города и посёлки превратились в такой же пепел, какой устилал от края до края и это поле, что теперь не будет ничего — ни новых книг, выпущенных известными писателями, ни новой музыки, записанной модными и только лишь начинающими исполнителями, не будет урчания машин, едущих по дорогам нашего мира, ни смеха детей на улицах, ни мерного, похоже на гул гигантского пчелиного улья бормотания взрослых, идущих по своим делам, обсуждающих свои дела, претворяющих свои дела в жизнь, ни горящих квадратиков окон в домах в покрывшей мир невесомым покрывалом ночи или позднего вечера, что во всём нём теперь остались лишь только кроме пепел, угли и обгорелые кости. Мне хотелось плакать, потому что я чувствовал себя маленьким ребёнком, оставленным на перроне отдалённой пригородной железнодорожной станции, в каких-то дебрях, настолько глубоких, что, куда бы ты сейчас из них не устремился, ты только бы лишь снова оказался в дебрях ещё более дремучих, чем прежде; мне хотелось плакать, и я вдруг почувствовал, как по моим щекам катятся слёзы. Я прикоснулся к лицу, и на пальцах моих и впрямь осталась солоноватая влага; и я понял, что хотя бы здесь, на этой мёртвой равнине, я вновь стал нормальным. Впрочем, сиюминутная радость от этого немедленно прошла — нормальный или нет, но идти-то мне теперь всё равно было уже некуда... Я вдруг почувствовал нечто непонятное, какой-то ток, мощное биение где-то вдали, непонятно где, что-то настолько мощное, что, несмотря на то, что оно находилось на весьма значительном от меня расстоянии, возможно даже, что где-то в глуби материка, я ощущал это так, словно это нечто нависало надо мной какой-то тёмной, непостижимой громадой, возвышавшейся до самых небес, заканчивающейся только лишь в верхних слоях ионосферы, а, возможно, и дальше, в открытом космосе. Да и заканчивалось ли вообще? Я не имел никакого понятия, я беспомощно, словно кот с подрезанными усами, озирался по сторонам, топчась на месте, не понимая не то чтобы, что это, но и где оно вообще находится. Может быть, оно было везде? Это нечто было настолько могучим и безраздельным в своей силе, что, казалось, будь у него своя воля (впрочем, трудно отрицать, что таковая у него всё-таки была, возможно, оно просто не торопилось как-то её проявлять), то оно запросто может разом возвратить на все эти несчастные земли траву, растения и животных, возвратить к жизни всех погибших людей, а затем столь же просто, мгновенно уничтожить всё это, превратить в прах, ещё более мелкий и бесплодный, чем этот.
Где-то примерно на юго-востоке отсюда (я никогда особенно не разбирался в сторонах света, но сейчас почему-то особых сомнений по поводу того, что это именно юго-восток, у меня не возникало), между небом и землей, словно там в этот самый момент всходило солнце, пылало яркое и мощное жёлтое сияние, разлившееся над горизонтом едва ли не на одну восьмую неба. При этом через каждую секунду оно становилось всё ярче, всё мощнее, всё больше; пепельные тучи, идущие на него, немедленно пропадали, словно бы оно пожирало их, как комья сахарной ваты. Оно пульсировало, и разгоралось всё больше и больше, как будто бы кто-то невероятно сильный выламывал бронированную дверь в каком-нибудь бункере, до времени сдерживавшем его, нанося по ней удар за ударом. Это было невероятно прекрасно, словно бы после долгой ночи, длившейся целые тысячелетия, в этот мир вновь решило явиться солнце, на ум мне немедленно приходило что-то торжественное и радостное, знаменующее собой конец всего зла и мерзости под нашими небесами — что-то вроде Второго Пришествия Христа, возрождения Короля Артура или нового наступления Сатья-Юги в индуистском временном цикле. Я чувствовал — теперь, чтобы там не случилось с нашим бедным, измученным мирозданием, какой бы жуткий пожар не накрыл его, уничтожив при этом всё живое, это неведомое прекрасное нечто воскресит всё, заставит луга цвести, животных — бродить по полям, лугам и горам, а людей — радоваться и любить друг-друга.
Это было спасение всего, спасение, которое было в нашем мире ещё до того, как о необходимости его кто-то вообще задумывался, дверь, которая была всегда открыта, но которая до поры до времени была скрыта от наблюдателей.
Ощущая, как слёзы ручьями бегут по моим щекам, я, сам практически не ведая, что делаю, направился к этому сиянию, подсознательно — да даже ещё глубже, чем в подсознании — чувствуя, что если где-то и есть выход из этого пепельного ада, то это — он, и он единственный.
Тем более, что я чувствовал, как оно звало меня.
(иди ко мне, дэл)
Загребая ногами пепел, я плёлся навстречу сиянию, даже не понимая, что может там меня ждать, счастье или погибель, или может быть просто скалистый обрыв на берегу острова, с которого я непременно повалюсь вниз, и сверну себе шею и переломаю все кости на голых и холодных камнях у его подножья, да мне, впрочем, всё это было совсем не важно, потому что я чувствовал, что
(иди, дэл, иди скорей, время возвращаться домой)
что бы со мной не произошло в итоге этого пути, это будет наилучшим вариантом из всех возможных окончаний поисков всей моей небольшой жизни, наилучшим итогом всех моих мук и блужданий, что приключились со мной до этого, что это — цель всех возможных для меня путей, какие я только бы мог пройти в этой жизни, и что самый длинный из них, идя по которому я потратил бы сто, и больше, лет, всё равно бы привёл меня к этому чудесному жёлтому свету, или к тому, что было за ним, потому что цель моего существования, как частицы бытия заключалась именно в том, чтобы
(приходите ко мне оба, приходите, я жду, мои двери открыты для вас, ждут, когда вы в них войдёте)
придти туда, и
(король проснулся, и ждёт тех, кто ему верен)
занять там своё место. Даже если бы я не захотел, я бы не смог противиться этому зову, и всё равно бы явился туда, и оказался бы там, где должен был оказаться, как было предписано ещё до моего рождения. Я продолжал идти и идти, и с каждым шагом моя усталость, отчаянье и безразличие ко всему на свете уходили из меня, испарялись, как туман по утру, сменяясь на радость и торжество, спокойствие и воодушевление — я знал, что до этого я мог прожить миллиарды самых разных жизней, миллиарды раз умереть и воскреснуть, потерять всё, и вновь приобрести, но теперь этому вот-вот придёт конец, и я вот-вот займу свою нишу, стану тем, чем должен был быть всегда, и что нет той силы, которая могла бы теперь помешать мне сделать это. Я шагал через пепел и обгоревшие останки мертвецов, и сияние впереди заполняло весь мой разум, и я уже начинал видеть за ним что-то, суть и источник этого мощного и неумолимого зова, жёлтый свет, словно кокон, окружал меня, я погружался в него, постепенно переставая быть самим собой, и одновременно становясь самим собой больше, чем когда бы то ни было. Сквозь свет мне виделось нечто настолько одновременно страшное и прекрасное, что у меня едва хватало сил, чтобы смотреть на это, хотя свет ещё был достаточно силён, чтобы я с трудом различал это; но я не мог отвести от этого взгляда, и продолжал смотреть, смотреть, смотреть. Я видел что-то тёмное, возвышавшееся посреди равнины, казавшейся бесконечной в своих размерах, равнина эта была залита ярко-жёлтым, как будто бы сгущённым солнечным светом, а небо над ней было ярким, безоблачным и голубым. Наконец, свет пропустил меня, и я увидел море цветов, ярко-жёлтых, цвета восходящего солнца, похожих не то на огромные ромашки, не то на миниатюрные подсолнухи — я не ведал, как они называются, но они были невообразимо прекрасны, словно бы все имеющиеся во Вселенной звёзды превратили в цветущие растения, и высадили на этом гигантском поле; я увидел бессчётное множество дорог, изрезавших всю эту долину, ведущих со всех сторон света, увидел, что на одной из них стою я, и что она, как и все, ведёт к чему-то тёмному и грозному в самом центре, возвышавшемуся над полем, словно одинокий скальный пик посреди океана. У меня не было никаких сил созерцать это нечто, но я сознавал — именно оно говорило со мной, именно оно звало меня к себе, и именно оно и было конечной целью всех возможных для меня путешествий. И не только лишь — я стоял посреди этого сладкого, медового запаха цветущих растений, под небом, светлым, как в полдень, но лишённым всяческого солнца, слышал какой-то неясный гул — не то роев насекомых, опыляющих все эти цветы на равнине (хотя это навряд ли, мне почему-то казалось, что эти цветы вовсе не из числа тех, что нуждаются в опылении), не то ещё чего-то, и, смотря на это тёмное и грозное в центре, ощущал, что это — причина всех вещей и явлений, начало и конец всех судеб и процессов, точка начала и завершения всех возможных отсчётов, нечто настолько могучее и всевластное, что кроме как
(Богом?)
назвать это по другому нельзя. Хотя я знал, чувствовал, что это — не Бог, что это что-то гораздо большее, чем Бог, и что у этого есть своё имя, одновременно известное и неизвестное всему живому и неживому в этом мире. Я не мог смотреть на него, хотя оно хотело, чтобы я поднял взгляд на него, не мог идти к нему, хотя оно требовало, чтобы я сделал это немедленно, потому что боялся что любой неосторожный взгляд на это, как и любой, самый робкий и коротенький шаг к этому разорвёт мне сердце той мощью, что исходит от этого предмета в центре бесконечной, усыпанной ярко-жёлтыми цветами равнины. Тогда эта неведомая сила, очевидно, устав меня убеждать, попросту вошла внутрь меня, заполнила меня, как вода пустой кувшин, и, заставив меня поднять голову, потащила к своему источнику, тёмному и всемогущему...
Тут я закричал и проснулся.