Я стоял, вглядываясь во все глаза. Наши повозки куда-то сгинули. Я медленно поехал навстречу движению. Поток повозок становился более редким, пошли перерывы с пустым шоссе. Вот еще большая куча пехотинцев, несколько повозок - перерыв; вереница двуколок - большое пустое пространство. Вот еще едет рысью догоняющая двуколка. Не наша ли? Нет… И все пусто. Становится тихо. Грохот удаляется. Молчат белые хатки, все вымерло.
Вдруг где-то в переулке за садами возникают раздирающие ночную тишину девичьи вопли, затем отчаянные крики и стоны. Какой-нибудь революционный «солдат-гражданин», почувствовав свободу и безнаказанность, проявляет свою истинную животную природу. Хочется поскакать в переулок и выстрелом из нагана покончить с этой его свободой. Но беспокойство за потерявшиеся повозки берет верх, и я еду дальше.
Горько вспоминается рассказ, переданный очевидцем посещения нашего корпуса военным министрам Керенским в июне, когда он перед представителями всех частей корпуса, окончив свою речь, полную нервных выкриков и раскатистых лозунгов, прощаясь, крепко пожал «рабочую руку» одного из стоявших перед ним с разинутым ртом «солдата-гражданина» с огромным красным бантом на груди, и в то же время стоявших тут же старых офицеров с многими золотыми и серебряными нашивками на рукаве (обычай нашивать на левом рукаве по золотой полоске - по числу ранений и серебряный - контузии был перенят в русской армии к концу войны от союзнической) удостоил полуштатским, полувоенным поклоном с приложением руки к фуражке. Как все это было обидно и горько после четырех лет кровопролитной войны. У всех были свои грехи, свои, может быть, устарелые, брошенные старой службой привычки, свои личные и профессиональные недостатки от неограниченной и часто бесконтрольной власти, но во все времена русское офицерство в целом было на высоте положения, отдавало свою жизнь в боях, несло тяжелое ярмо службы и неблагодарную, часто непосильную обязанность держать в повиновении, воинской дисциплине и творить «доблестное русское воинство» из этой разнородной толпы полудиких людей.
В каких-нибудь два месяца после демократизации Керенского это воинство, по его же выражению, обратилось в «стадо взбунтовавшихся рабов». Преступно оскорблять и унижать русское офицерство, только что перенесшее великую европейскую войну. Это преступно не только по отношению к офицерам. Это преступление перед Россией.
При выезде из деревни я натолкнулся на большую кавалерийскую колонну. Маленькие лошадки-черкесски, башлыки… Это были осетинцы, уже дня два как охранявшие наше движение и державшие связь с противником. «Э, товарэш, куда едэш? Немцу сдаваться хочэш?» - окликнул меня восточный гортанный голос. Я подъехал к офицеру, спросил, не видали ли они повозок на дороге, объяснив их вид. «Никого нет за нами», - недовольно отрезал он. «Оставил разъезд в 10 человек, но они сейчас подтянутся. А там немец подходит. Впрочем, какая-то повозка стоит у последнего фольварка».
Молча и неслышно прошла в деревню колонна, только лошади хлябали копытами. Я остановился в нерешительности. Что же делать? Ехать назад к батарее или еще доехать до этой повозки удостовериться? Куда же они могли деваться?! В Бугаче они были в колонне, двуколка только попала в хвост, так как телефонисты с чем-то замешкались при снятии с позиции. Неужели мы, так благополучно до сих пор спасая все свое имущество, теперь вдруг без всякого повода так глупо и зря теряем самое ценное - телефонное имущество, стереотрубы и все наши личные вещи. Досадно, что при выезде из Бугача не пропустил мимо колонну при разделении шоссе. Но все, и я в том числе, так устали от всех этих переживаний, волнений и суеты, что, втиснутые в этот оглушающий поток отступающих, двигались как оцепенелые в беспрестанной полудреме, не соображая уж, что надо делать. И теперь я стоял, борясь с этой одолевающей усталостью и желанием на все махнуть рукой и вернуться к батарее, погрузиться в ее усыпляющее движение и ни о чем не думать. С другой стороны, было сознание, что нужно сделать еще эти полверсты до Ржепинце и посмотреть повозку. «И в Ржепинце еще раз заеду», - подумал я. Лошадь еще свежая, не то что моя кляча, на которой в последнее время было утомительнее ехать, чем идти пешком. Бодрость лошади передавалась всаднику, сразу куда-то слетел сон и усталость, и я поехал звонко по шоссе тронув рысью.
В эту минуту я заметил зарево. Какое-то расплывчатое, ровное оно сияло не мигая. Неужели русские, отступая, это жгут, а может, мародеры? Зарево делалось ярче, принимая серебристо-оранжевый оттенок. Да ведь это луна! Она медленно вылезала над черной землей – огромная, кособокая на ущербе. Все освещалось, выплывало, мрак испарялся, сгущаясь в фантастические тени, вползал в деревья, кусты, превращая их в страшные призраки с причудливыми формами. Все поля кругом освещались потоками серебристо-белого холодного света. На большое протяжение убегало вперед белое шоссе, жутко пустынное. Вот впереди, направо, большая темная масса - фольварк Ржепинце, а налево, все время от шоссе, пологий спуск, за которым в полверсте виднеется непрерывная, черная полоса леса. Этот лес тоже хорошо знаком, мы там два года назад много ходили, искали ежевику, вкус и вид которой переносит воображение к нашим родным тaмбовским лесам. Перед этим лесом вьется местами такой чистый, местами илистый, непролазный Ольховец - хорошее было купанье! Вот и Ржепинце. Направо, за вагоном, сверкают на луне большие низкие сельскохозяйственные постройки из белого известняка с темными драночными крышами. Когда-то здесь была жизнь, гудела молотилка, скрипели возы. Теперь все мертвенно, тихо кругом.
Спокойные холодные лучи луны подчеркивают эту мертвенность. Но что это там впереди, на краю шоссе? Какая-то огромная, привалившаяся на один бок черная бесформенная масса. Подъезжаю ближе. Вижу уткнувшуюся в канаву громадную неуклюжую военную повозку вроде гигантского гроба со сломанным колесом. Вот эта повозка, о которой говорил офицер. «Напрасно съездил», - досадливо проносится мысль. Лошадь испуганно сторонится этого чудовища с торчащим над шоссе задом, с неимоверных размеров колесами. Заеду, по крайней мере в последний раз посмотрю фольварк, а затем - назад.