Задним ходом я медленно и осторожно начинаю отползать от комка земли, затем переворачиваюсь; меня охватывает какое-то чувство торопливости. В конце концов открыто бегу к окопам, где меня ожидает Даниленко. Безумная радость, неудержимое желание говорить, почти кричать охватывает меня; сердце готово выскочить из груди; скорее, скорее дальше отсюда, и я не замечаю жары, чувствуя необычайную легкость. Сбегаю с холма, затем по лощинке, мимо резервов, все дальше и дальше, громко делясь впечатлениями с Даниленко.
Впоследствии мне пришлось испытать артиллерийский обстрел, много смертельных минут; смерть витала кругом, но нигде я не был в столь беззащитном состоянии, ожидая смерти по воле немца. Своих переживаний в те минуты я никогда не забуду.
Отступая на юго-восток, мы стали вытягиваться из местечка Бугач к мосту через Стрыпу. Это было во время постыдного бегства трех русских армий, уже с избытком напитавшихся революционным духом, не пожелавших выполнить наступление «18 июня», разжигавшимся опьяняющими истерическими речами Керенского и теперь объятые волной самоспасения, без задержек катившихся к русской границе, оставляя не наседающему, даже ocлабевшему немцу всю завоеванную с таким трудом, омытую русской кровью Галицию.
Мы с неделю как отступали, не имея ни минуты отдыха, двигаясь по ночам и частично днем. А во время кратких остановок там, где высшее начальство имело еще кое-какие надежды остановить сперва нашу пехоту, а затем противника, нам, артиллеристам, приходилось мыкаться, выбирая батарейные позиции, наблюдательные пункты, проводя телефонную связь. А затем все это приходилось быстро снимать и усталым двигаться дальше.
Так было и теперь. Наша артиллеристская колонна трех батарей и управления дивизиона, втесавшись среди узких улиц Бугача в общий грохочущий, стучащий, скрипящий и кричащий поток отступающих частей, понуро и угрюмо увлекался этим потоком, имея в перспективе снова длинную ночь движения. Временами ползущая лавина повозок, двуколок, зарядных ящиков, пушек, всадников и пеших, заполнявшая в несколько рядов все шоссе до самых канав, вдруг останавливалась. Впереди - какая-то заминка. Воцаряется относительная тишина. Пехотинцы, уже давно отбившиеся от своих частей, пользуются остановкой и продираются вперед под мордами лошадей, между колес транспорта.
Но вот впереди снова быстро продвигающаяся волна криков и грохота: она докатывается, захватывает нас и несется дальше; и снова в металлическом стуке и гаме мы движемся. Из поперечных, узеньких, кривых улиц Бугача вливаются новые струйки в этот поток. Кажется, их положение безнадежно, им никогда не втиснуться в нашу катящуюся, скидывающую, как пену, в стороны в канавы каждого зазевавшегося или затормозившего общее движение, лавину. Но обозники знают свое дело, и ценою страшнейших криков, ругательств, ударов по своим обезумевшим лошадям, а иногда украдкой и по чужим, они, пропустив десяток-другой повозок или пушек, если вовремя взводные фейерверкера не заметят и такими же криками и ударами не осадят, все же влезут, разбивая весь порядок движения артиллерийской части. И долго, иногда до конца перехода, будут толкаться в ногах несколько чужих повозок. Поэтому такой ор стоит над всем местечком! Дисциплина уже давно улетучилась и теперь перед обезумевшим воображением свободных революционных войск витает призрак паники, призрак конца, который по бегущей по устам молве ночью должен занять Бугач. Нас сзади охраняют несколько рассеянных эскадронов кавалерии. О пехоте уже давно помину нет.
А между тем знойный июльский день догорал. Воздух наполнялся благодатной свежестью. Солнце опускалось над холмами, величественное, невозмутимое, огромное и красивое. И все кругом было красно. Горели седые огромные развалины старинного средневекового замка, на крутом обрыве вздымающемся среди Бугача над каменистой журчащей Стрыпой. Могучие основания башен, обломки массивных стен, поросших мхом и деревцами, уже нечувствительны ко всем внезапным превратностям, ведь испытали на себе длинный, все сглаживающий поток времени. И эти седые старцы, отчеканиваясь своими контурами на огненном небе, казалось презрительно смотрели с высоты скалы на эту суету мятущихся у их подножья и на окрестных холмах.
Весь Бугач разрушен войной. И все эти куски стен самых причудливых форм, готовых вот-вот завалиться; печи в немом испуге на кучках мусора с отчаянно торчащими в небо трубами, залитые, как пожаром, кровавыми лучами, готовы, кажется, вопить о постигшей их судьбе голосами своих бывших обитателей с пейсами и в черных лапсердаках. Алым огнем пронизаны тучи неподвижной пыли над шоссе и всем городом. И сквозь эти облака, в этом красном сиянии движущаяся лавина войск принимает какие-то фантастические неясные очертания. Кажется, что у города выползает и спускается к реке какая-то бесконечная извивающаяся змея-чудовище, гремя своими панцирями; оно спешит уползти к себе в дикую страну, оставив здесь - в культурной стране - лишь следы разрушения.
Все кругом красно! И только там, далеко-далеко на юге, в малиновом небе виднеется темно-лиловая полоска Карпат: такая отчетливая, такая таинственная, загадочная, манящая.
3а Бугачем шоссе раздваивалось. Одно большое, как стрела, уходило прямо на восток на Чортков и на нем, сколько глаз хватало, все было черно от обозов и людей. Другое, маленькое, скорее похожее на шоссированный проселок, как все главные дороги в Галиции, бежало по холмам на юго-восток на Язловец. По нему тоже шли части, но не сплошной массой. Наш маршрут был на Язловец, а оттуда на восток на Ягельницу. Cтало тише и просторнее, и мы пошли быстрее. Кругом холмы, убранные поля, местами еще с копнами, лесочки, красивые фольварки. Прямое шоссе то взбегало на холмы, то проваливалось в лощины с каменными мостами внизу. Словом, знакомые пейзажи родной уже страны, исхоженной и изъезженной за эти длинные годы.
Сумерки юга быстро опускались, темнело. Сначала такое кровавое небо сделалось нежно-розовым, затем - оранжевым, зеленоватым. Карпаты смешались с горизонтом, в воздухе полосами ходили холодные сырые струи. Мы нагнали какие-то обозы, и снова наше движение затормозилось. Иногда подолгу приходилось стоять перед лощиной с мостом, дожидаясь, пока неумелые обозники протиснутся.
Расчистить дорогу высылались вперед разведчики. Слышались крики, перебранка. Иногда удавалось прижать несколько подвод в сторону, и мы проходили мимо. Нам предстоял 35-верстный переход, и хотелось поскорее добраться до места, чтобы успеть хоть немного поспать. Люди до того изморились этим отступлением, что при малейших остановках валились, как убитые, на откосы шоссейных канав, и начальству приходилось все время следить, чтобы при возобновлении движения они не остались там лежать. Мой Неждан совершенно изнемогал и качался. Я вспомнил, что у нас есть одна сравнительно свежая казенная офицерская лошадь одного заболевшего и эвакуировавшегося недавно офицера. Получив разрешение от командира, я сменил своего Неждана у фейерверкера, и с удовольствием почувствовал под собой более сильное и бодрое животное; ехать сразу стало легче и веселее. Это был Дункан - не крупная, но сильная, умная и горячая донская лошадь с хорошим ходом.