Поскольку я остро ощущала свою некомпетентность, я решила помочь себе тем, что было в моих силах: пунктуальностью и улыбкой. Пусть я дура, зато веселая дура. И я ехала на работу, разгоняя лучезарной улыбкой серые ноябрьские облака и удивляя попутчиков автобуса.
Приехала я в суд за час до заседания. Я боялась непонятных акцентов и решила познакомиться с адвокатами заранее, а также выяснить суть дела.
То, чего я боялась, сбылось. У рыжего адвоката был глазговский акцент восемьдесят третьего уровня, а у адвоката-брюнета был дефект горла. Может, рак или последствия. Голос его звучал странно и механически.
Делили ребенка. Мать малыша подала на развод, и теперь обговаривали условия отцовского участия в воспитании четырехлетнего сына. Сначала я ознакомилась с материалами дела адвоката матери. С ее слов, разводилась она с чудовищем, которое грозило прокрутить ее в мясорубке. Я вздрогнула.
Потом рыжий дал мне зачитать версию мужа, и я удивилась, как быстро я оказалась на его стороне. Тайно, конечно, ведь этика переводчика не позволяла мне личного мнения и пристрастия. Согласно версии мужа, жена его была женщиной ветреной и собралась разводиться просто потому, что ее натура требовала новых впечатлений. И мать ее так же бросила отца, а бабка деда. Семейные традиции.
Никакой сложной лексики я в делах не обнаружила, все было житейское и простое.
Мы вошли в зал.
За гигантским круглым столом заседал судья в парике. Слева встал муж с рыжим адвокатом, справа жена с каркающим адвокатом, а посередине, напротив судьи, я.
Я стояла, замирала от ужаса и улыбалась так широко, что, казалось, у меня вот-вот лопнет кожа на щеках. Началось. Судья неторопливо зачитал официальное, неудобоваримое вступление. Я решительно ничего не поняла. Ничего. Улыбаясь, попросила повторить. Судья, видимо опытный в общении с переводчиками, медленно, выделяя каждое слово, зачитал вступление еще раз. Я открыла рот для перевода. Поехали! Согласно указу такому-то от такого-то года, поправка номер 183, все присутствующие извещаются...извещаются…
Судья доброжелательно повторяет конец предложения, я что-то мямлю, и вдруг понимаю, что делящие ребенка и без моих дурацких переводов все прекрасно понимают.
Потом что-то прокаркал адвокат жены. Я перевела.
Потом рыжий адвокат сказал одно короткое простое предложение, но я не могла понять последнее слово. Сердито обернувшись на меня, с налитым кровью лицом, он повторил слово. Я была уверена, что такого слова не было ни в одном словаре мира, что он выдумал его прямо сейчас, и растерянно хлопала глазами. «Трррррюн», прорычал адвокат. «Thrown”, пояснил судья-англичанин, и сразу все встало на свои места. После этого судья объявил о переносе заседания. Как я была счастлива, что термин «перенос заседания суда» я знала с университетского курса.
Словно плиту сняли с моей груди. Но радоваться было рано. Меня попросили переводить беседу отца ребенка и его рыжего адвоката. Я поплелась за ними в маленький кабинет, как на казнь. Но о чудо, при ближайшем рассмотрении и почти в отсутствии третьих лиц, рыжий оказался совсем не страшным. Словно из моих ушей вынули затычки, и я уверенно переводила сорок минут, так, что о моем присутствии даже забыли. На отца малыша было жалко смотреть. Его семья распалась, жена уезжала далеко, и сын исчезал из его жизни. Мужчина он был, по-видимому, импульсивный и эмоциональный, и вдруг прервал скучную тягучую речь своего адвоката: «А если я возьму и украду своего сына, что вы тогда будете делать, что?» И с вызовом сверкнул глазами. Рыжий сухо пожал плечами: «Я? Ничего.» Мужчина понял нелепость своего выпада и сел на стул, ссутулившись.
На следующий день позвонил Джордж. «Все были вами очень довольны, а судья просил передать, чтобы вас присылали еще.»