Она была святым отцом. Каждое утро, собирая волосы в тугой седоватый конский хвост, она следила, чтобы пробор был ровным, а чёлка лежала ровно, на манер какого-нибудь старомодного клерка. Чёрная рубашка скрывала всё, что могло бы смутить прихожан, белая полоска под горлом делала её смуглую кожу только более желтой, что вполне соответствовало её сану. Чёрные брюки и чётки из слоновой кости довершали её образ.
Мария никогда не скрывала, кем она является, но её приход закрывал глаза. Казалось, они не помнят, кто она, не хотят знать и просто не видят.
А ей принадлежал огромный древний храм с потолком, прячущимся за звёзды, с колоннами, которые подпирали судьбы, с подвалами, которые уходили вглубь на века. Гулкое эхо сопровождало каждое движение и ласкалось о деревянные скамьи и алтарь. Древние витражи, которые с годами напоили сами себя солнцем, слезами и причитаниями, делали внутреннее убранство храма как-то слишком богатым… то не солнце, то вековые молитвы давали пространству жизнь.
Она выходила рано утром, вставала на колени перед распятием и начинала свою тихую молитву. Каждый день, каждый месяц, каждое время года, всегда в одинаковой одежде, в одной позе, практически не шевелясь и не отрываясь, вот уже много лет она проводила этот обряд. У неё за спиной время от времени появлялись люди, они жертвовали храму, молились, иногда более искренне, иногда менее – она стояла. У неё за спиной проходили бракосочетания и заупокойные службы – она стояла. У неё за спиной праздновали праздники, крестили детей, служили всенощные. Иногда плакали. Иногда смеялись. Так часто просили прощения. Ещё чаще помощи. Она стояла. Без воды. Без еды. Без движения и, казалось, без дыхания.
Пока не зайдёт солнце.
Как только опускались сумерки, двери храма закрывались с древним скрипом, она падала без сил и вдыхала холод камня. У неё болели руки, спина, колени, пересыхало во рту от безудержно повторяемых слов. Так она лежала, пока ночь не захватывала её тело и сознание. Тогда, с новым лёгким скрипом открывалась дверь, и кто-нибудь обязательно приходил. Каждую ночь, всегда. Она вставала, шла за кафедру и читала длинную проповедь собравшимся. Эмоциональную, с жаром и блеском в глазах… тихую неслышную мессу служила она.
Ближе к рассвету она удалялась в исповедальню.
- Святой отец, я согрешил, - раздавалось тихое шипение из-за ажурной решётки, - в последние полнолуние, обернувшись свирепым зверем, я загрыз трёх младенцев… и надругался над невинной девушкой.
- Сколько лет было девушке? – деловито спрашивала она.
- Не знаю… пятнадцать-шестнадцать.
- Когда в последний раз ты убивал, сын мой?
- Это впервые за десять лет, святой отец.
- Наш Отец простит тебя. Это было вынужденное убийство. Убийство ради пропитания, ради жизни. Но это было убийством, а Отец наш завещал нам не убивать. За этих трёх детей, которые, конечно же, теперь рядом с нашим Отцом, ты три раза отдашь своё потомство людям на убой. Раз в десять лет…
- Это жестоко, падре, - взмолился оборотень.
- И на протяжении этих тридцати лет ты будешь замаливать свой грех. Тридцать лет читать «Отче наш»… - она задумалась, - и ещё пять за невинное создание. Ступай с миром.
Оборотень уходит с воем и негодованием. Он клянёт небеса за неродившихся волчат, за неслучившихся душегубов. Он трясёт кулаками и причитает, рвёт волосы, но исполняет.
- Святой отец, я согрешил, - снова шепчет кто-то, - я обескровил пять дев за последний месяц… Святой отец, я грешна, я загубила неродившийся плод из зависти и желчи, забрав себе его годы жизни… святой отец, нет мне прощения, я криком кричу, смерть предвещаю или смерть кличу… святой отец… святой отец… - шебуршит ночь, шепчут шторы…
Но всходит солнце, бездыханные уходят, благодаря ли, проклиная ли. Ничто их больше не тревожит, никто их больше не трогает. Они клянутся, конечно же, но всё равно возвращаются.
На восходе солнца она поворачивается и, чаще всего, видит души тех, чьи смерти она только что простила. И ей страшно. И ей жутко. Но она выпрямляется (не гордо, нет), она возвышается над ними и с высоты своей власти вещает:
- Ибо все равны перед Отцом нашим!
После чего она поворачивает к ним свою спину, без страха, с доверием, и идёт в своё древнейшее из подземелий. Там, стоя перед зеркалом, она переодевается в свежую одежду, заново туго завязывает свой низкий хвост, осматривает себя скептически, окидывает взглядом келью, горящие ароматные свечи…
- Ибо все равны… - бормочет она, почёсывая своё разлагающееся от времени ухо и идёт к распятию.
По другой легенде, эта соляная статуя появилась здесь из слёз женщины, убившей своего ребёнка и замаливающей свои грехи. Таким образом, её долг растянулся на вечность.
Так или иначе, но женщинам вход в этот многовековой храм запрещён. А теперь проследуем далее, здесь вы можете увидеть…
…вдох… сумерки… занавес… шёпот.
