«Когда вечернее солнце во всём великолепии склоняется за Воробьёвы горы, то войди в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу. Вся панорама Москвы за рекой… Чудесное смешение зелени с домами, цветущих садов с высокими замками древних бояр; чудесная противоположность видов городских с видами сельскими. Одним словом, здесь представляется взорам картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной величайшим народом на приятнейшем месте. Тот, кто, стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на деревянные монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим Отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо всё великое, ибо он был жалостно ограблен природой при самом его рождении...»
Сие есть отрывок из сочинения К.Н. Батюшкова «Прогулка по Москве», писанного в 1812 году, буквально накануне грозной поры – Отечественной войны. Скоро, очень скоро той самой «мирной», допожарной Москвы, Москвы юности В.А. Жуковского и Д.В. Давыдова, детства П.А. Вяземского, А.С. Грибоедова и А.С. Пушкина, не станет. Она исчезнет в сокрушительном и вместе с тем очистительном пламени. Завершится целая эпоха городской истории, городского ландшафта.
Заметим, к слову, что Первопрестольная рубежа XVIII-XIX веков отнюдь не была похожа на европейский город. За раскинутость и усадебный характер современники называли её «большой деревней».
Действительно, если бы взглянуть в то время на Москву с высоты птичьего полёта, она показалась бы сложенной из множества поместий. Ни прямых улиц, ни больших площадей не было. Не существовало ни планового строительства, ни городского благоустройства.
Желавшие обосноваться в старой столице дворяне покупали так называемые «пустоши», которых тогда было ещё много, и строили особняки в один-два этажа с мезонинами. Все эти магнаты жили с необычайной роскошью. Вокруг них было много крепостных театров и часто царила атмосфера праздника и бала, в которую погружался «весь город». Балы сменялись маскарадами, танцевали по два раза в сутки: и утром, и вечером, а в дворянских домах разыгрывали шарады и ставили живые картины.
Своего рода московское Сен-Жерменское предместье – средоточие столичного бомонда – представлял квартал вдоль Новинского бульвара. Этот особый замкнутый мир был связан узами родства, дружбы, лукулловых пиров, безудержного мотовства и одуряющих сплетен.
Ещё и теперь здесь, на углу Большого Девятинского переулка, сохраняется дом, где провёл детство Саша Грибоедов. Он рано увидел, что всё здесь сковано тупым коснением в родовых барских традициях, нерушимых обычаях и приличиях, строгом местничестве и чинопочитании, наконец, в тех самых старых предрассудках, о которых Чацкий вопиет: «Порадуйтесь, не истребят ни годы их, ни моды, ни пожары».
В этой характерной среде были свои оракулы и стражи великосветского культа, те самые княгини Марьи Алексеевны, строгих приговоров которых боялись даже убелённые сединами и заслуженные Фамусовы. К числу подобных законодательниц принадлежала и матушка Грибоедова, Анастасия Фёдоровна– женщина заносчивая, тяжёлого характера, всех в доме подчинявшая своей властной воле.
Тем не менее, в письме своему другу С.Н. Бегичеву Александр Сергеевич искренне признавался: «Отечество, сродство и дом мой в Москве». Ведь, если посмотреть с другой стороны, то время для Первопрестольной было стремительным и ярким. Сменялись моды и стили жизни. Желанными гостями любого приличного дома стали студенты и профессора Московского университета, писатели и журналисты. Несколько газет, десяток журналов, сотни учебных и популярных книг каждый год выходили из типографий. Образование становилось популярным. Рос интерес к своей истории, к своему языку, к древней культуре.
Таковую Москву в своём детстве застал и Саша Пушкин. Не исключено, что родители брали будущего поэта в гости к московским вельможам, у которых он мог близко видеть «фамусовское» общество.
Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горестей и бед.
(«Воспоминания в Царском Селе», 1814)
Детские впечатления, видимо, настолько глубоко врезались в память Пушкина, что через много лет (в 1819 году) в послании «Всеволожскому» он мог дать абсолютно исчерпывающую характеристику допожарной Москвы, перекликающуюся с грибоедовским «Горем от ума»:
Разнообразной и живой
Москва пленяет пестротой
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами,
Забавной, лёгкой суетой
Невинной прозой и стихами.
Ты там на шумных вечерах
Увидишь важное безделье,
Жеманство в тонких кружевах
И глупость в золотых очках,
И тяжкой знатности веселье,
И скуку с картами в руках.
Теперь та, навсегда исчезнувшая московская романтика, «портрет городского пространства» остались лишь на живописных холстах, акварелях да на гравюрных оттисках.
Архитектурный пейзажист Фёдор Яковлевич Алексеев – последователь знаменитых итальянских ведутистов Антонио Каналетто и Бернардо Беллотто – писал виды Петербурга, где обучался в Академии художеств, а позднее был профессором и академиком; писал виды Венеции, где прожил шесть лет академическим пенсионером; писал Малороссию и Крым, путешествуя по следам императрицы Екатерины II.
Но делом его жизни стало снятие видов Москвы на стыке XVIII-XIX веков. И нашу столицу накануне Двенадцатого года, накануне её гибели мы до сих пор воспринимаем глазами Алексеева. Сам Фёдор Яковлевич, приехав сюда в первый раз, сообщал президенту АХ графу А.С. Строганову: «По усмотрении Москвы я нашёл столько прекрасных предметов для картин, что нахожусь в недоумении, с которого вида прежде начать: должно было решиться, и я уже начал первый эскиз площади с церковью Василия Блаженного и зиму употреблю для написания картины». Такие Алексеевские полотна, как «Красная площадь», «Площадь в Кремле у Спасских ворот», «Соборная площадь в Кремле», «Вид Большого Каменного моста», «Вид на Воскресенские и Никольские ворота от Тверской улицы», исполненные в 1800-1801 и 1811 годах, стали поистине знаковыми.
А некоторые из его работ загадочны, поскольку загадочна сама ушедшая Белокаменная.
Вот, скажем, всем известное место – Арбатская площадь, кинотеатр «Художественный», вестибюль станции метро «Арбатская».
Однако в XVIII веке на месте кинотеатра помещалась усадьба графа Гавриила Ивановича Головкина. На плане 1770-х годов показан главный фасад дома с переходом над улицей к церкви Святого Тихона Амафунтского.
На Алексеевской акварели мы видим палаты (возможно, еще Петровской эпохи) и устроенный самим графом переход к церкви, которая была его домовым храмом. А общая перспектива – давно закрывшийся переулок, в створе которого когда-то открывался вид на Кремль. Атрибуцию подтверждает фрагмент колоннады в правой части работы: это дом графа Апраксина, вошедший в объём нынешнего здания Министерства обороны на Знаменке.
Загадка номер два. Почему в начале улицы Мясницкой (современное владение 6) показана пятиглавая церковь в духе XVII века, когда на самом деле храм во имя Гребневской иконы Божией Матери был одноглавым?
Ответ – в акварелях (с людьми и без), предшествующих живописному варианту: там всё показано правильно. Возможно, это специальный заказ некоего петербуржца, пожелавшего видеть московскую церковь с пятью главами.
В перспективе картины – Никольские ворота Китай-города, там, где сейчас Никольская улица выходит на Лубянскую площадь.
Гребневская церковь (не исключено, что она даже XVI столетия) была снесена в 1930-х годах. Участок долгое время пустовал, потом появился то самое здание под номером 6. А вот в глубине стоит дом, где жил Владимир Маяковский, и где ныне создан его музей. Именно там сохраняется память о храме, как о месте погребения В.К. Тредиаковского, поэта, реформатора русского стихосложения.
"Ильинские ворота и дом графини Разумовской».
Теперь узнаётся лишь сам дом – его нынешний адрес: улица Маросейка, 2. Варвара Петровна Разумовская, сестра графа Николая Петровича Шереметева (владельца усадеб Кусково и Останкино и знаменитого крепостного театра) и оставленная супруга графа Алексея Кирилловича Разумовского, обитала здесь примерно тогда, когда художник писал свой вид.
На повторении сей работы, выполненной учеником Алексеева И.А. Мошковым, добавлены люди, среди них хрестоматийный фонарщик, а на балконе дома – господа, в том числе, возможно, сама хозяйка.
Но может самым знаменитым здешним владельцем был наполеоновский маршал Эдуар Мортье, командир Молодой гвардии, назначенный императором губернатором Москвы. Именно он руководил минированием и взрывами Кремля и покинул город 11 октября 1812 года во главе арьергарда.
У левого края картины мы видим колокольню церкви Николы в Клённиках – храм этот, по счастью, уцелел. В то же время нет моста через ров, как нет и самого рва (засыпан в 1810-х годах) перед бастионами и стеной Китай-города.
Довольно большое количество московских пейзажей запечатлела кисть французского живописца Жерара Делабарта, работавшего в России в 1787-1810 годах. Произведения его – «Вид на Москву с балкона Кремлёвского дворца в сторону Москворецкого моста», «Ледяные горы в Москве на Неглинной улице во время Масленой недели», «Вид Моховой и Пашкова дома», «Вид Яузского моста и дома Шапкина в Москве», «Вид Серебренических бань в Москве»– приобрели особую популярность после того, как существенная часть облика Москвы была утрачена во время пожаров и разрушений в период войны 1812 года. Отметим, что с Делабартовских картин и акварелей выполнялись целые серии гравюр, причём как в России, так и в Западной Европе.
Австриец же Фридрих (Фёдор) Гильфердинг по основной своей профессии был театральным художником и машинистом сцены. Приехав в 1759-м по приглашению императрицы Елизаветы Петровны в Россию, он служил в придворном Оперном театре в Петербурге, а позднее перебрался в Москву, где работал в Петровском театре. Также исполнял эскизы декораций и костюмов к балетным спектаклям театра графа Н.П. Шереметева.
Кисти Гильфердинга принадлежит несколько полотен и акварелей с видами Первопрестольной столицы. Наиболее известны «Красная площадь» и «Сухарева башня» (обе 1780-е годы).
Первая является важным историческим и художественным документом эпохи. Кремль ещё сохраняет здесь черты крепости: у Алевизова рва видны земляные укрепления, возведённые в Петровское время в связи со угрозой шведского нападения. Вдоль него в строгом порядке расставлен ряд пушек. Восстановленная после пожара 1737 года зодчим И.Ф. Мичуриным Никольская башня имеет барочное оформление. Справа – старые одноэтажные торговые ряды.
Героическая роль древней столицы в тяжелые месяцы Отечественной войны была глубоко осознана русскими патриотами всех сословий. Лицеист Александр Пушкин, находясь вдали от родного города, пережил горькие дни при захвате Москвы французами и вместе со всем народом испытал чувство гордости при известии об изгнании захватчиков из Белокаменной. Переполнявшие его чувства вылились позднее в знаменитых строфах:
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принёс я мщенья вам и жизни,
Вотще лишь гневом дух пылал!..
Где ты, краса Москвы стоглавой
Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый
Развалины теперь одни;
Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей
Всё пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.
И там, где роскошь обитала
В тенистых рощах и полях
Где мирт благоухал, и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах.
В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
Веселье шумное туда не полетит,
Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
Всё мёртво, всё молчит.
(«Воспоминания в Царском Селе»)
Но время бедствия миновало, враги, теряя людей, лошадей, артиллерию и обозы, с позором бежали. Да иначе и быть не могло, ибо, слегка перефразируя слова императорского манифеста, «храброе потомство храбрых Славян неоднократно сокрушало зубы, устремлявшихся [на него] тигров и львов».
И спустя почти четверть века воспоминания о тех событиях, о немеркнущей славе Москвы и Кремля нашли пламенное выражение у другого гениального поэта, Михаила Лермонтова:
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою… и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!
(«Сашка», 1835)
Рассказ о Москве до и после Двенадцатого года, о Москве сгоревшей и уцелевшей может быть бесконечным.
Практически сразу по завершении войны началась энергичная обстройка города. Целый ряд талантливых мастеров работает над созиданием храмов, дворцов, особняков нового стиля – русского ампира. И на месте выжженных пустырей рождалась новая, так называемая послепожарная Москва.
Как же заказчики и архитекторы, восстанавливая город после буйства Красного петуха, сохраняли то, что осталось от него, подчёркивали, даже экспонировали саму материю?
Пройдем для начала на Пречистенку, в квартал между Гагаринским и Хрущовским переулками. (К слову, это не тот Гагарин и не тот Хрущёв!) Последние сохранили имена дворян-домовладельцев.
Угол Пречистенки и Хрущовского переулка занимает великолепная усадьба, известная ныне москвичам и гостям столицы как Государственный музей А.С. Пушкина. До 1812 года она принадлежала князю Фёдору Сергеевичу Барятинскому, он приобрёл её в самом конце XVIII века, когда император Павел I приказал ему жить в Москве. Жилой флигель розового цвета вдоль переулка горел, но не сгорел, и благополучно стоит до сих пор. Далее помещались ворота, место коих в послепожарном доме занял главный вход. От прежнего строения остался и белокаменный низ. А вот верхний, парадный, этаж был деревянным и он, разумеется, стал жертвой пламени.
В 1814-м княжеские потомки продали погорелую усадьбу дворянину Александру Петровичу Хрущову, который незамедлительно начал восстановительные работы, поручив это дело известному представителю московского ампира А.Г. Григорьеву. Дом снова строился в дереве, и трудно поверить, но перед нами сейчас именно он.
На рубеже позапрошлого-прошлого столетий усадьбой владел дворянский род Селезнёвых, и это их герб мы видим на фасаде.
А на месте нынешней соседней школы стояла церковь Спаса в Чертолье, и звон её колоколов дважды в день разносился над усадебным садом.
...От частного пространства к общественному. От дома екатерининского вельможи к екатерининскому дару Москве – Университету.
Он долго проектировался великим Матвеем Казаковым и долго сооружался – с 1786 по 1793 год. На центральном дворе запроектирован был столб с глобусом и солнечными часами. Не те ли это часы, что в послевоенное время перенесли на фасад правого крыла? А в круглом помещении того же крыла при Екатерине II располагалась университетская церковь Святой Татианы, которая позднее была перемещена через Большую Никитскую улицу, в другое здание.
Великий пожар уничтожил кровлю, перекрытия, интерьеры старого университета, уничтожил его научные собрания, библиотеку. Но само здание было каменным, потому выстояло и было восстановлено зодчим Доменико Жилярди. Мы наблюдаем как раз его фасад, обращённый к Манежной площади. Тем не менее, это тот же екатерининский, Казаковский университет. И если взглянуть на здание сзади, то видно, что Жилярди бережно воссоздал и допожарный фасад: граница между «старым» и «новым» проходит по боковому скруглению.
Университетский актовый зал – полностью Жилярдиевский. То, что было задумано Казаковым, увы, не уцелело, и нам не известно, какова была, скажем, колоннада и т.д. Жилярди, впрочем, сохранил прежнюю планировку, однако увеличил высоту купола и добавил орнаментальную роспись в технике гризайль (под лепное).
Напоследок перенесёмся на площадь Яузских ворот. Квартал между бульваром и Серебряническим переулком занимает бывшая усадьба чаеторговцев Филипповых. А в XVIII веке владельцами её числился знаменитый род Гончаровых, основатель которого, Афанасий Абрамович (прапрадед Наталии Николаевны Пушкиной-Ланской), один из богатейших людей России, за заведение и распространение парусных и полотняных фабрик был пожалован в 1744 году чином коллежского асессора, что давало право на потомственное дворянство. По преданию, он снабжал парусиной английский флот. В 1760-м финансировал строительство колокольни своей приходской церкви – Троицы в Серебряниках с приделом Иоанна Предтечи.
Усадебный дом появился при деде Наталии Николаевны, Афанасии Николаевиче. М.Ф. Казаков настолько высоко оценил сие строение, что включил его в свои альбомы лучших партикулярных зданий города.
Еще в 2000-е годы можно было видеть зияние между двумя крыльями усадьбы. И нигде больше экскурсантам, да и любому зрителю так отчётливо не представлялась история пожара Двенадцатого года. Потом нашёлся инвестор, предложивший восстановить главный дом по Казаковским альбомам.
Решение спорное, но оно состоялось. Эдакая вольная игра со временем – не через пятьдесят или семьдесят, а через двести лет. Конечно, местность стала красивее, но что-то и ушло – зрелище жертвенного московского огня.
Как символично – и спустя два века Первопрестольная восстанавливает себя после пожара...