(Продолжение. Начало тут - 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8.)
Впрочем, по беспроигрышному отцовскому принципу «рассчитывай на худшее, тогда лучшее будет подарком» я, родившись, практически успела убедить себя в обратном. Сидела между двумя подругами, громко оспаривавшими пальму первенства знакомства со мной (с Ольгой мы были неразлучны с семи лет, Женя помнила меня в четырёхлетнем возрасте), и обдумывала, как бы втихаря похлюпать носом в укромном углу – большая стрелка настенных часов уже подползла к «счастливой» цифре семь. От дребезжания телефона отмахивалась – за последний час он обманул меня пять раз, и поздравления принимала мама.
– Марина, –затормошила и вернула меня к реальности Женя, коммуникабельнеший корреспондент городского радио. – Общество предполагается исключительно женское, или как?..
– Конечно, «или»! – Я решила, что пора прекращать хандрить, и обстоятельства всё же выиграли «орлянку». – На каждую из вас приглашено по шикарному бизнесмену...
– Женатому? – заранее разочаровались подруги.
– Увы. Где ж я вам наберусь приличных, да ещё холостых? Один, правда, теоретически свободен, но тут уж, девочки, извините... Как говорится, от винта, пожалуйста... – Я собралась уверенно сообщить, что «персона грата», к которой приближаться нежелательно, запаздывает, но мельком глянула на входную дверь –и застыла.
Очередная фигура с цветами в руках входила бочком, чуть смущённо.
Ликующий мой вопль «Йес!» вместил всю гамму торжества победы над миром и всех рассмешил. Расхохотался и он, тень скованности растаяла.
– Я тебя поздравляю... вот цветы...
– Какая прелесть! Спасибо... – Оглохшая и ослепшая, я продержалась на вежливой узде последней капли отчуждения и правил хорошего тона ровно то мгновение, что понадобилось Ольге –подхватить гвоздики, и – отдалась протянутым навстречу мужским рукам с сумасшедшей свободой исполнившейся мечты, повисла на шее, как хотелось – беззастенчиво, самозабвенно, отрешённо, зажмурившись от восторга, только ощущая поцелуи, поцелуи на совершенно не накрашенной своей мордочке.
Мне дали немножко ещё повисеть, потом осторожно поставили на пол, всунули в руки пакет:
– Это подарок. – На его переобувания в прихожей и мои охи по поводу вытряхнутого с любопытством из пакета трёхтомника Владимира Даля ушли несколько долгих секунд, а потом...
– Костя, может – продолжим?..
– С удовольствием.
«Сегодня ты – мой самый главный подарок!!!»
«Я знаю. Поэтому я – здесь...»
Губы наши встретились впервые нечаянно и кратко, быть может, случайно, но даже если он и испытывал неловкость от взглядов десятка незнакомых людей, то меня от неё –загородил, защитил. Мне было звеняще легко и покойно, если можно назвать покоем бурные, взахлёб попытки перезнакомить его со всеми гостями одновременно. Мою правую руку милостиво оставили для объятий и рукопожатий с родственниками и друзьями, а левую, как и всё моё существо в целом, захватили в ласковый плен. Пальцы переплелись в крепкий замок, и я иногда сжимала их ещё крепче в примитивном страхе – вдруг исчезнет, испарится мираж?
«Моменты свидания... суть для многих самые великие моменты в жизни»...
Мамуля превзошла себя – на столе всеми красками разгара крымской осени она написала восхитительный натюрморт, который искренне жаль было рушить ножами и вилками. Каждый из гостей был близок и, по-своему, дорог мне, каждого я любила, но со стыдливой безмятежностью позволяла блюдам, улыбкам, словам плыть мимо сознания, упоительно поглощённого одним человеком, сконцентрированного на нём. Я даже не брала на себя труд скрывать столь бессовестное равнодушие. Его извиняло и всем всё объясняло мое светящееся счастье – не всегда же врут гороскопы. Повинуясь одному лишь умоляющему взгляду, беспрекословно отошла на другой конец стола и уступила своё законное на протяжении четверти века место рядом со мной верная Ольга. Тесное тепло твёрдого мужского бедра воспринималось как должное, о плечо так же тянуло потереться щекой. Что я не замедлила и сделать – близость одурманивала туманом несмущения похлеще шампанского, которое я старалась закусывать. Но не могла.
– Костик, –попросила тихонько, в самое ухо, – на случай, если я совсем распоясаюсь, существует фраза: «Аэлита, не приставай к мужчинам!».
– А зачем говорить, если сама знаешь? – поддразнил легко, но я, задохнувшись шутливым возмущением, внезапно, по-детски растерялась:
– Я серьёзно... Может, тебе надоест мой дурацкий щебет... Так и скажи сразу!
– Ладно, – прервал он. – Если будет что не так, я сразу скажу. Тебе что ещё положить вкусное?
– Себе клади, пожалуйста. Ты же с работы, голодный. –Почему, не пропуская ни одного тоста в честь именинницы, он почти ничего не ел, я понять тоже не могла.
Самоуверенный, высокомерный и невозможно переборчивый в еде зверь – Даша, – обойдя почётным кругом под столом всех гостей, уселась возле нас.
– Надо же! Я, знаешь, что загадала? К кому Дашка подойдёт – тот лучше всех ко мне относится...
– Так она же к тебе подошла, – продолжал ласково дразнить он, искоса поглядывая смеющимися глазами.
– Нет, к тебе! Она не права?
– Права, наверное... – Кошка, словно в подтверждение своей правоты, аппетитно зачавкала веточкой петрушки из его рук. Он фыркнул, как мальчишка: – Ты глянь – петрушку трескает! Ну, даёт!..
Точно дети, мы почти скрылись под скатертью, и ситуация – добродушно-нелепая – напоминала сцену из старой киносказки: Золушка и принц в волшебней отгороженности от реальности, в одиночестве среди толпы шумного бала... Только в сказке принц время от времени не отдалялся от Золушки в свои какие-то мысли, тучей набегавшие на высокий лоб и заставлявшие темнеть глаза. А Золушка в наивности своей не знала, что радость не бывает безоблачной. И не прикладывала все силы к тому, чтобы рассеять тучи, мучившие принца. А заодно и свою тучу – самое древнее чувство, древнее, чем любовь, – необъяснимое, подспудное чувство страха.
Ох, и тяжкая это работа – быть счастливым!.. Или пытаться осчастливить усталого, измученного, издёрганного человека, который самоотверженно старается помочь тебе сделать его счастливым.
Кто-то из гостей включил музыку. И удачно.
– Обрати внимание, это любимая кассета моего отца. И моя. Тебе нравится?
– Фаусто Папетти? Хороший оркестр.
– Ты точно знаешь, что это Папетти? А то мы с батей долго не могли её идентифицировать. Ты разбираешься в музыке?
– Только в той, которую знаю.
Подчинившись наконец догрызавшим угрызениям совести, я с сожалением вынырнула из флёра разговоров о Даше и возбуждающей хрипловатости соло на саксофоне, попыталась сконцентрировать хоть видимость внимания на поздравлениях. Лучше бы я этого не делала – пришлось сразу и неудержимо покраснеть: застолье превратилось в рекламную кампанию, развёрнутую с целью в лучшем виде продать меня... кому? Я была, оказывается, «сильной женщиной, профессионалом высочайшего класса, солнышком для всех»... Но тот, кого присутствующие дружно сочли за покупателя, прекрасно понимал это и сам. И тост, поднятый самопроизвольно выбравшимся тамадой – мужем моей крёстной – негромко и скупо («Извините, я не умею и не люблю много и красиво говорить...») говорил о том же: «Я Марину знаю давно... ещё по газетным публикациям... в них – она вся...» А мне хотелось, чтобы он понял то, что в открытке, не предназначавшейся первоначально для чужих глаз и ушей, написали Валентина с мужем: «Мы очень рады, что вместе с тобой дожили до этого знаменательного юбилея. Цифра «33» знаменует собой таинство многообразий одной человеческой жизни, заключённой в одном отрезке Вселенной. И ты ждёшь от этого таинства великолепного разнообразия земных Любви –Мысли – Творчества Форм! Что осознанно, что подсознательно – не важно. Мы с радостью поддерживаем все эти зародыши отсчёта нового времени твоей жизни и желаем, чтобы они пустили прочные корни, успешно расцвели и принесли созревшие плоды, которые мы, естественно, тоже хотели бы увидеть, находясь рядом с тобой...»
Но подобные темы явно не предназначались для обсуждения в состоянии подпития. Которое, впрочем, не в силах было заглушить мозг и душу мне, не в силах было помочь расслабиться ему.
Ровно минуту я высидела за столом после того, как из-за него молча аккуратно выскользнул Константин Григорьевич... А в другой комнате меня уже ждали нетерпеливые, протянутые с готовностью навстречу руки:
– Пойдём, пойдём подышим!
– И покурим? – Я споткнулась, смутилась: –Ты не думай, я обычно шампанское закусываю, а тут прямо...
– Догадываюсь, – насмешливо хмыкнул он, а некрупные, но сильные и горячие ладони уверенно и по-хозяйски обхватили мою талию, настойчиво указывая направление движения на лоджию. – Кстати, курить я бросил.
– Давно?
– С месяц.
– Ты молодец, – хотела добавить ещё что-то банальное о силе воли, но виноградные, начавшие увядать листья так терпко и пряно пахли в вечерней осенней прохладе...
Однако просто помолчать в тишине и полутьме, просто взявшись за руки, нам не дали:
– Это здесь курят? – Моя мягкая, уютная, многокилограммовая подруга всегда стремилась быть человеком деликатным, и чем больше стремилась, тем хуже у неё сие получалось,
– Здесь, вообще-то, салон для некурящих!
Ольга мужественно не повела ни глазом, ни ухом, зажгла сигарету, а Костя посмотрел на меня с такой откровенной, весёлой и доброй насмешкой, за стёклами очков спрятавшейся, что сразу стало мучительно неловко за нечаянное, ребячливое хамство.
– Константин Григорьевич, я вас не успела как следует друг другу представить: Ольга – моя самая долгоиграющая подруга, почти сестра, если судить по нашим отчествам! Сколько лет мы знакомы, Муся? С первого класса?
– Или чуть раньше... – Ольга, такой же флегматик, как и стоявший рядом с нами мужчина, невозмутимо пожала плечами.
– И главное: мы ни разу по-человечески за это время не поругались! Так, всё по мелочам... Разбежаться пытались. Сколько раз, Оль?
– Раз восемь.
– Ты с ума сошла! Я помню только один... Нет, два!..
Костя не выдержал, прыснул, обнял меня легонько за начинавшие зябнуть плечи.
– Ты знаешь, – проигнорировала моё возмущение Ольга, – с этой девушкой практически ведь невозможно поссориться. Если она видит, что не права, – она всегда придёт и первая это скажет... – Ольга обычно держала меня в чёрном теле, и от комплиментарно льстивой, навязчивой, но с любовью делавшейся рекламы впору было разомлеть.
– Я знаю, –уверенно прервал рекламный ролик он.
«Откуда?!» Мои глаза решились в удивлении подняться к близкому чёткому профилю.
«Отовсюду...» Его взгляд отказался откровенничать.
– Я, между прочим, давно заметил, что школьная дружба – самая крепкая. Можно годами человека не видеть, а встретишься – и он тебе как родной. Только вот в ссорах мне всегда бывает трудно. Иногда понимаю, что не прав, что надурил, а признать это первому – тяжело до чёртиков.
– Научить признавать ошибки? Это не так трудно, как кажется...
– Не получится.
– Тогда есть выход проще: ты рассказываешь мне, с кем тебя нужно помирить, и...
– Спасибо, – коротко рассмеялся он. – Я уж как-нибудь сам...
Так не хотелось отдавать его снова во власть хмурой озабоченности. Если бы я умела бегать, спровоцировала бы игру в догонялки. Но пришлось ограничиться лишь тем, что пощекотала нахально не шершавую жёсткую мужскую ладонь. Шаловливый мой палец был пойман мгновенно, и тут же, испуганный собственной смелостью, ускользнул из ловушки...
– Марина, –так же деликатно кашлянула подруга, решившаяся всё же напомнить нам, что мы – не одни. – Посмотри, я тут тебе стихи написала. Беспомощно, конечно, я понимаю...
– Почему «беспомощно»? Очень даже прилично. – Выбор между крупными торопливыми строчками и необходимостью шевелиться, читать, вникать был возмутительно жестоким, но честолюбие и возможность погордиться взяли верх – всё-таки высшая оценка твоей личности – оценка, данная людьми, окружающими тебя. – Спасибо, Муся, ты – прелесть. Положи, пожалуйста, листочек на стол. – Едва Ольга послушно ретировалась, я смутилась, смешалась, однако постаралась это скрыть за задорной требовательностью: – Видишь, мне стихи пишут!
– Увы, вот этого я делать не умею – данная наука оказалась мне не доступна. Хотя помню: есть ямб, хорей... Чем они отличаются?
– Ямб –стихотворная стопа, состоящая из двух слогов, с ударением на втором из них, в хорее – ударение на первом слоге, – машинально отчеканила я крепко заученный урок
– А дальше? Там ещё что-то из трёх слогов...
– Дактиль, амфибрахий, анапест – с ударением соответственно на первом, втором и последнем слоге в стопе...
– Умница, правильно.
– Что значит «правильно»? Я тебе что, экзамен сдаю? И откуда ты-то знаешь, правильно или нет? – я одновременно возмущалась розыгрышем и несказанно рада была, что остались ещё на свете технари, разбирающиеся в теории стихосложения.
– В нашем классе словесник был очень сильный, царство ему небесное. Литературу буквально впечатал в мозги...
– Оттуда и чудный Даль?
– Ну да. А тебе, правда, так понравился подарок?
– А ты думал, будто я повисла на твоей шее, дрыгая ногами, исключительно по причине восторга при виде твоей персоны? Умный подарок умного человека. И вообще, пусти под мышку, мне холодно!
– Добрая, милая и – очень целеустремлённая! – смешавшись с иронией, восхищение не перестало быть восхищением.
– Ты что ли – цель? – я лениво фыркнула в последний раз: в тёплой неге даже дикой кошке хочется мурлыкать, а не царапаться. – Ой, Костик, смерть от скромности тебе не грозит!
«А разве –нет?» – вопросительно промолчала тишина.
«Да. И какая же я ещё? Красивая, безобразная, робкая, наглая...»
«Вся –моя!» Тишина была категоричной и непререкаемой.
Молчание было понятнее слов. Но моя страсть к конкретизации всего и боязнь поверить в услышанные слова и мысли всё же подлили в его бочку мёда ложку дёгтя:
– Тебя положение вещей не устраивает? Я делаю что-нибудь не так?
– Всё хорошо. Всё так.
– Ты уверен?
– Да. – Свою паузу он сам же и прервал: – А Андрюха-то – не пришёл!
– Галкин? –я даже опешила от торжествующей победоносной ребячливости. – Ну и что?
– Так собирался же. Меня спрашивал: пойду или нет... – Моя реакция – снисходительное равнодушие, – казалось, даже обескуражила его слегка.
«Он спрашивал, или всё-таки – ты его?»
«Ну, я...»
– Чёрт с ним, с этим Галкиным. Не беспокойся, так, как тебя, с визгом и воплями, его на этот день рождения никто не выцарапывал, – поспешила я на помощь самолюбию, уличённому в лукавстве. – А не пришёл он потому, что за собой должки знает, да отдавать не желает. За материалы о Кузине и о Заозёрном он ведь так и не рассчитался. А обещал клятвенно золотые горы.
– Это на него похоже.
Польщённое мужское самолюбие облегчённо вздохнуло и притихло. Напрасно. Неуклюжая и не завуалированная – это у дипломатической-то натуры! – попытка ревности развеселила меня настолько, что даже позволила порезвиться коварству:
– Ты сам, Константин Григорьевич, обещания свои когда думаешь выполнять? Курортный сезон закончился, ночные клубы позакрывались, дельфины из дельфинария сбегут, пока мы к ним доберёмся...
Он не ожидал подобного вероломства, даже обиделся – слегка, но явно:
– Ты же знаешь, я не люблю конкретно обещать что-то, если не знаю, когда смогу выполнить.
– Всё ещё –«не могу»? – на мгновение я сдёрнула шутовскую маску.
– Да.
– Ясно. Значит, в гости в следующий раз ты теперь выберешься лишь на следующий день рождения?
– А ты и не заметишь, как этот год пролетит! – Мы рассмеялись вместе со столь легко взятого реванша, и я уже сама, без спроса, снова нырнула под приятную тяжесть тёплой руки.
– Ладно, будем коротать время звонками! Кто – кому?
– Конечно, ты.
– И как часто мне позволят беспокоить занятого человека?
– Сколько угодно и когда угодно. Как только захочется.
– Да неужели? А если оборзею?
– Ну, борзеть не надо...
– Постараюсь. Жаль, что в подвальчик теперь нельзя звонить...
Взгляд был коротким, резким, острым – таким же, как тон:
– Кто тебе сказал, что нельзя звонить в офис?
– Миша, кажется... – растерялась я. –А что?
– Ничего, всё нормально. Если Миша, то всё нормально. А звонить будешь домой. Договорились? – Изо всех сил он старался снова стать заботливым, предупредительным, весёлым, но даже переплетённые с моими в замок пальцы руки его закаменели. Как и скулы.
– Хорошо, я поняла, не волнуйся! – Ничего я не поняла, ничегошеньки, кроме того, что душу вдруг затопила бездонная жалость. – Костик, что, совсем плохо? Трудный год получился?..
– Паршивый, – он ронял слова тихо, как капельки боли. – Проклятый год! Скорее бы закончился! Дожить бы его...
– Доживёшь. Обязательно. А я помогу. Это ведь и мой год, я догнала тебя. И обязательно помогу, слышишь? Всё обойдётся. – Я осторожно гладила его по спине, по плечам – смывала, стряхивала боль, но её было слишком много. Её и тревоги.
– У тебя не получится – помочь, – упрямо покачал головой он.
– Я попытаюсь. Получится, вот увидишь! – Я не знаю, о чём я говорила, в каких своих несуществующих силах и возможностях убеждала. Единственное, что я могла, – страх, подавленность, загнанность, безысходность, всё то, что прорвалось нечаянно из его мира в мой, всё, в чём он никогда не признался бы вслух, – принять на себя. Не уточняя, не детализируя. Просто принять. – Ты только постарайся поосторожнее... В городе такое творится! Стрельба, менты депутатов обыскивают. Володю тоже шерстили, знаешь?..
– Лучше бы они своими делами занимались и не лезли в чужие! – злость была красноречивее всего сказанного и утаённого.
– Так ты с ними не поладил? Я, конечно, знаю, понимаю, что там, где Кузин и Галкин, – там всегда криминал, но, может быть...
– А если понимаешь, зачем спрашиваешь? – Лишь снисходительность, словно к ребёнку, сгладила резкость. Я схватилась за последнюю соломинку:
– Костик, плюнь, а? На всё и на всех. Пожалуйста... Помнишь, ты говорил, если что – бросишь всё и уйдёшь...
– Не могу. Уже не могу.
– О, Господи... – беззвучно сломалась соломинка.
Он отстранился, явно нехотя: «Подожди минутку, мне позвонить надо...», и за те мгновения, что он отсутствовал рядом, я впервые ощутила ледяную пустоту вселенского одиночества – она хотела заползти в сердце, но меня ей не отдали: вернулся он быстро и прикрыл, защитил тревожным, но всё же теплом: «Не замёрзла?».
– Немножко. – Я не знала ещё, не догадывалась, что с этих минут обречена без него мёрзнуть до озноба. – Домой звонил? – новая какая-то степень близости разрешала и извиняла любопытство,
– Ещё чего? – тихо фыркнул он. – Зачем? Нет, просто рано утром ехать надо будет... – Помолчал, прислушиваясь. – Слышишь, гитара где-то лабает?..
– Мальчишки на улице, наверное, балуются...
– Наверное.
– Тебе тоже нравится гитара?
– Когда хорошо.
«Играют?..»
– Костя...
– Ну?
– Дай, я повернусь удобнее. – Теперь глаза смотрели в глаза. – Можно, я поглажу тебя по голове?
«Разве об этом нужно спрашивать?..»
– Ёжик... Колючий и вредный... – Я обвила его шею руками, прижалась крепко, откровенно, вся. – Ничего нет мудрее на свете человеческих тел. – Молчание, между прочим, знак согласия... Ты это знаешь?
– Да.
Глубокий вздох был как порыв к освобождению от всего, что терзало внутри. Он сомкнул руки за моей спиной, обнял – крепко-крепко и совсем не больно... Он знал грань между болью и нежностью.
...«Если где-то в чужой неспокойной ночи ты споткнулся и ходишь по краю, не таись, не молчи, до меня докричи – я твой голос услышу, узнаю. Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи. Потерпи! – я спешу, и усталости ноги не чуют. Мы вернёмся туда, где и воздух, и травы врачуют, – только ты не умри, только кровь удержи. Если ж конь под тобой – ты домчи, доскачи, – конь дорогу отыщет, буланый, в те края, где всегда бьют живые ключи, и они исцелят твои раны. Где же ты? – взаперти или в долгом пути, на развилках каких, перепутьях и перекрёстках? Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трёх соснах и не можешь обратно дорогу найти? 3десь такой чистоты из-под снега ручьи – не найдёшь, не придумаешь краше. Здесь цветы и кусты, и деревья – ничьи, стоит нам захотеть – будут наши. Если трудно идти, по колено в грязи, да по острым камням, босиком, по воде по студёной, пропылённый, обветренный, дымный, огнем опалённый, хоть какой – доберись, добреди, доползи»...
(Окончание следует.)