Около входа в мастерскую стоят молчаливые скульптуры. Мальчик, играющий на дудуке, будто замерз и немного ссутулился. Остальные просто отстранены и не спешат поздороваться. Но это лишь первое впечатление. Спустя секунду открывается деревянная дверь — внутри горит яркий свет, словно приветливый камин разгорелся и зовет погреться. Статуи сразу оживают, и ты понимаешь, что во внешне холодных изваяниях таится очень много жизни и тепла. Все это закладывает в них скульптор — тот самый, у которого мы в предновогодних гостях. Ваге Согоян.
— Как-то автор Армянского музея Москвы уже брал интервью у вас, вашего отца и брата (Фридрих и Микаэль Согояны) в 2016 году. Так совпало, что это было тоже в декабре прямо перед Новым годом. Скажите, Ваге, у творчества бывают выходные или праздники? Может, вы работаете по графику?
— Нет, графика нет. У творческих людей не бывает графика.
— Даже если заказ?
— Даже когда заказ. Ну стоит какая-то определенная дата, к которой надо закончить. Но это не значит, что ты встал в 8 утра и идешь до шести вечера работать. Я часто ночами работаю. Бывает, целый день. Но даже если не леплю, то работаю, потому что работает голова.
— А как много времени уходит на создание скульптур?
— Всегда по-разному, поэтому тяжело точно посчитать. Все время делаешь несколько проектов одновременно. Не бывает так, что что-то одно начал и закончил.
— Бывает такое, что вы забываете пообедать?
— Вот вчера такое было. Дочь напомнила, что нужно.
— Вы как-то говорили, что отец (речь о народном художнике России и Украины, заслуженном художнике Армении Фридрихе Согояне) заинтересовал вас и вашего брата своим творчеством и, в целом, скульптурой, потому что ничего не навязывал. Насколько я знаю, ваши дети тоже любят творить: сын Миран уже, наверное, окончил архитектурный колледж, дочь Микаэла рисует. Они тоже пришли к этому сами?
— Конечно. Как можно навязывать занятия творчеством и искусством? Это же будет через силу. Ты просто направляешь и смотришь, есть ли у ребенка талант, тяготение, интерес к этому. Если есть, пытаешься развивать, но не мешать. Мы почувствовали в свое время, что сыну Мирану больше нравятся точные линии, черчение, архитектурные проекты, поэтому отдали его в архитектурный колледж, а потом в институт, который он уже окончил. Дочь Микаэла на втором курсе ГИТИСа учится на художника театра, рисует и фантазирует. Очень талантливая девочка и целеустремленная. После 9 класса ушла из школы, чтобы закончить 10-й и 11-й экстерном. И все для того, чтобы попасть в институт именно к тому мастеру, у которого она сейчас учится.
— У вас есть любимые армянские художники?
— Конечно, да. Я очень многих люблю. Сарьян, Минас [Аветисян. — Прим. ред.], отец мой дружил с Эдуардом Арцруняном. У нас вот несколько работ его есть. На кухне висят. И даже есть его скульптурный портрет работы отца.
В то время как мой коллега Александр настраивает фотоаппарат для съемки бронзовой работы, на которую указал Ваге, тот мягко, но настойчиво добавляет: «Нет, со вспышкой не надо, я вас прошу. Потому что скульптура плоской получится».
— А любимые скульпторы у вас есть?
— Папа.
— А кто-то еще?
— Еще мне очень нравятся итальянские скульптуры в целом, ну и конкретно, например, Манцу [речь о Джакомо Манцу — итальянском скульпторе XX века. — Прим. авт.].
— Что главное в работе скульптура?
— Трудолюбие очень важно. Потом важно быть недовольным собой в хорошем смысле слова. Не так, что сделал и все: «я — гений», и отошел в сторону.
— Что для вас есть скульптура?
— Это жизнь моя. Это источник вдохновения. Это взгляд на мир. Мне вообще кажется, что из-за того, что скульпторы имеют дело с камнем и бронзой, они более замкнутые, чем представители других видов искусств.
Пока разглядываешь гипсовые, каменные и бронзовые работы, выставленные по периметру мастерской, так или иначе проводишь параллель с мастером: мне показалось, что в характере Ваге сочетаются твердость руки скульптора и одновременно мягкость, которая только и в состоянии создавать такие плавные перетекающие формы.
— Чем бы вы занимались, если бы не скульптура? Может, живопись?
— Я рисовал в детстве, и сейчас хочу к этому вернуться. Живопись — это, прежде всего, цвет. Не важна анатомия и т.д. Это все второстепенно. Я так считаю. Цвет, глубина — это очень важно для восприятия. А в скульптуре главное — форма. Она все же трехмерная и должна быть ближе к анатомии человека. Если это абстрактная фигура, то она должна быть такой интересной формы, чтобы ты посмотрел на нее, а потом постоянно хотел вернуться к ней взглядом. Это хороший критерий оценки скульптуры, когда не можешь оторваться, а не просто прошел мимо и забыл.
— Значит, вы могли бы стать художником?
— Нет, просто любой ребенок изначально рисует. Потом лепит.
— И в итоге вы остановились на лепке.
— Потому что папа скульптор.
— А если бы не был?
— Такого не могло быть. Он скульптор на сто процентов.
— А вы?
— Я тоже. Не представляю себя в другом. В детстве, когда я был совсем маленьким, я хотел быть таксистом, а потом клоуном. Но даже это параллельно со скульптурой.
— Что самое сложное в вашей работе?
— Мне кажется, закончить ее. Все время кажется, что ты можешь еще что-то добавить. Вот, например, это скульптура папы. Он мне приснился, и я его слепил за одну ночь. Накрыл тканью, но потом все время открывал, 3 месяца прошло, наверное, а я все время думал, что что-то не так. Но в итоге закончил и подарил сыну в июне в честь защиты диплома.
— А что самое приятное в работе скульптора?
— Процесс — самое приятное, конечно. А еще я бы не назвал скульптуру работой. Это удовольствие. Нравится вставать утром и знать, что меня ждет что-то такое незаконченное. Или, допустим, мне некая идея приснилась ночью, я проснусь и с удовольствием ее воплощу. Это чувство такое, что ты нужен сам себе прежде всего.
— У вас есть любимые скульптуры лично вашей работы?
— Я больше тяготею к монументальному искусству, то есть памятникам. С этим размером я чувствую себя комфортно, здесь есть где развернуться. Беру большие инструменты и пошел вперед. Но это не значит, что небольшие станковые вещи представляют для меня трудность. А скульптуры любимые все. Я их всех помню, год в который их создал и обстоятельства с этим связанные.
Кстати, некоторое время назад мне прислали фотографию памятника Андерсену [работа Ваге Согояна и Микаэля Согояна, установлен в Москве. — Прим. авт.]. Прошлой зимой люди повязали красные шарфики на утенка и на Дюймовочку, чтобы они не замерзли. Трогательно. А потом оказалось, что есть общество фанатов Андерсона, они ходят и опекают этот памятник, чистят от снега. Это очень приятно. Такие памятники вообще не только приятно делать, но и полезно. Они не очень большого размера и несут добро: люди любят фотографироваться рядом с ними, а дети любят на них сидеть.
— А подобные памятники у вас еще есть?
— В прошлом году с братом открыли памятник семейству бобров в «Парке Света». Эти скульптуры детки тоже очень любят. Там трое детенышей и мама бобер. Был еще папа, но заказчикам денег не хватило и пришлось папу убрать. Так жалко, семья неполная стала. (Смеется.)
— А насколько стиль ваших работ похож на стиль вашего отца?
— Похож, конечно, но не сильно. Однако сложно ответить, это должны зрители говорить. Может, немножко больше сентиментальности у меня.
— Над чем вы сейчас работаете? Это заказ?
— Это мы с братом работаем над памятником ополченцам в Ростокино. Они ушли на фронт в 1941 году в сентябре добровольцами и в ноябре уже почти все погибли. Ценой своей жизни фактически защитили Москву от фашистов в 41 году.
В процессе обсуждения мы переходим на кухню, где Ваге начинает варить нам кофе. На стене висит красивый армянский ковер, который раньше лежал в доме Фридриха Согояна. «Он рос на нем, — рассказал Ваге, — ковру больше 80 лет». По нему и не скажешь, только краски потеряли былую яркость и глубину: «Выцвел немного, но от этого стал еще лучше», — замечает скульптор. Обсуждение плавно переходит к теме семьи.
— Как это: работать не одному, а с кем-то?
— Мы понимаем без слов друг друга. Что с отцом было, что с братом. Знаете, это не имело значения, кто какой вклад вносит в памятник, мы и подписывали втроем всегда. Кто-то меньше работал, кто-то больше, кто-то вообще, может, ничего не делал, а занимался какими-то организационными вопросами. Но мы всегда подписываем втроем, потому что мы семья. Сейчас, когда отца нет, я, наверное, буду все равно подписывать от троих. Сейчас с нами работает и мой сын во многих проектах. Отвечает за архитектурную часть, потому что она существует в любом памятнике: где установлен, как размещен и т.д.
— Вы продолжили дело отца. Ваши дети двигаются немного в другом направлении. Не грустно оттого, что скульптурное ремесло не будет развиваться далее в семье?
— Нет, не грустно. Главное, что они занимаются искусством — это важно. А каким видом — совершенно не важно, потому что любой вид искусства — это прекрасно. Я не боюсь, что что-то затеряется. Сейчас мы затеяли открыть музей папиных работ в Гюмри. Нам дали помещение, осталось сделать довольно серьезный ремонт. Помещение мы получили в сентябре, и вскоре начались война, карантин. Как только все закончится, мы с братом сразу рванем туда. Планируем открыть музей в 22-м году, но там как пойдет.
— Ваши дети будут участвовать в создании музея?
— У сына диплом был на музейную тему, так что привлеку его обязательно. И дочь тоже. Они сами не останутся в стороне.
«У вас глаза разбегаются», — неожиданно замечает Согоян и улыбается. Это так. Пока мы пьем черный кофе из старинных армянских чашек, я замечаю большое количество деревянных ложечек, украшающих часть кухни. «Это, знаете, как-то так повелось. Кто-то подумал, что отец собирает ложки, и все начали приносить их и дарить. Лет уже 15, еще со старой мастерской. У нас еще 2 ящика этих ложек. Один раз повесили, больше не добавляем, и так много. Некоторые подписаны. Колоритно смотрятся».
Медные блюда, которые висят на стене у меня за спиной, оказались с блошиного рынка в Ереване. Все дороги ведут туда. Когда попадаешь на «Вернисаж», невозможно уйти без приобретений. Рынок огромный, конца не видно. Сейчас там продают и старые вещи, и самодельные, и чашки, из которых мы пьем, тоже оттуда.
— А есть в Армении еще места, в которых вам нравится бывать и которые вдохновляют?
— Монастыри, само собой. Они любого человека вдохновят. Это святое место — заходишь и сразу чувствуешь.
— Как армянская культура влияет на ваше творчество?
— Армения — это же родина, и ты не можешь от этого оторваться, понимаете? Она же в крови, это гены. Конечно, это переходит и в искусство. Вот если вы внимательно посмотрите, у нас все скульптуры собранные. Нет отдельных рук и ног, редко, когда бывает. Это тяготение к каменной скульптуре, а Армения — это страна камня. Вот «Единый крест», например [памятник Фридриха Согояна и Ваге Согояна. — Прим. авт.], установлен на площади Никитских ворот в Москве в 1997 году.
— Это в комнате у вас модель скульптуры стоит?
— Да, модель. Сначала лепишь совсем маленькую, потом чуть побольше, потом делаешь скульптуру уже в натуральную величину.
— А совсем маленькие вы куда деваете?
— Что-то хранится.
— А зачем?
— Да даже ни за чем, просто на полках лежат. Не потому, что жалко.
— Если бы вам нужно было создать скульптуру под названием «Армения», что бы вы изобразили?
— Я, наверное, слепил бы людей. Группу людей в национальной одежде. Мне кажется, Армения — это, прежде всего, люди. Не кажется, так и есть. Армяне очень характерны: лица, фигуры, даже движения. Разного поколения людей бы слепил.
Вот, смотрите, сделал для себя, посвященная беженцам во время Геноцида 1915 года. Это все еще актуальная тема, с этой Карабахской войной.
— Вы хотели бы на ее основе создать памятник?
— Любой скульптор мечтает, что его работа стала памятником.
— У вас есть небольшая скульптура «Героям Арцаха».
— Первые дни, когда война началась, я сделал несколько эскизов. Больше ни о чем думать не мог. Кулак — знак сопротивления. Он связан с Карабахом. Я видел много источников карабахских с этим символом. А сзади пламя — это пламя войны.
Конечно, такую вещь хотел бы поставить большую в Карабахе, но война закончилась не так, как мы все ожидали, поэтому сейчас не до этого.
— Не могу не спросить о духовно-культурной стороне последних событий в Карабахе. Не верится, что юридически были потеряны такие памятники культуры, как Дадиванк, сооружения на территории города Тигранакерт, монастырь Цицернаванк, средневековый монастырь Амарас и другие. Что сейчас чувствует Армения? Что это значит для вас?
— Я думаю, в целом, очень упадническое настроение сейчас у армян. Все сильно зависит от политической составляющей. Я думаю, что люди искусства воспринимают такие потери монастырей и церквей как личную драму. Это так и есть. Потому что это невосполнимо. Православные ли храмы рушатся, или наши армянские в Карабахе. Это ужасно все. Но это жизнь. И в любом случае, жизни людей гораздо важнее. И слава Богу, что все это закончилось, а история все поставит на свои места. Там было много подлости и много предательства, а также много непонятного — это же политика. Мы никогда не поймем, они сами, политики, по-моему, не понимают, что творят.
— Как это событие может повлиять на армянскую культуру в современной Армении?
— Любой вид искусства не может существовать отдельно от политики и людей. Если народ живет очень плохо и тяжело, это отражается и на искусстве. В целом, на культуре страны. Взять меня: война началась, я сделал три композиции на тему Карабаха, месяц их делал, но ничего нового не начинал. У тебя растерянность, апатия полная, одни источники читаешь — наши побеждают, другие — наши проигрывают. Ты не можешь понять ничего. Потом жертвы, дети, которые умирают. Это трагедия. Армения ведь маленькая страна. Три тысячи, пять тысяч детей потерять — это огромные цифры. Сразу думаешь о будущем Армении, как она будет из этого всего выходить.
— Все гадают, что сделает с религиозными армянскими памятниками Азербайджан. Есть мнение, что в мечети не превратит, но может назвать церкви албанскими. Фактически, захотят поменять историю, стереть прямую принадлежность Армении к святыням. А вы что думаете по этому поводу, как поступят с церквями?
— История в корне не поменяется, по мне так. Ну назовут албанскими, лишь бы не разрушили. Даже если превратят в мечети. Настроят минарет — ничего страшного. Главное, чтобы не разрушили.
— Вдруг со временем церкви начнут считать по-настоящему албанскими?
— Это зависит от историков, как они все будут переписывать. Они и сейчас же фальсифицируют кругом, но армяне не забудут ничего. Это важно. Но я не думаю, что они будут в корне разрушать церкви или осквернять, зачем им это нужно? Мир смотрит на них. Может, с небольшими церквями, которые в деревнях, о которых можно замолчать, они постараются что-то сделать, но крупные монастыри вряд ли тронут.
Пример этому есть на Кипре. Остров разделен на две часть —греческую и турецкую. Многие христианские костелы они превратили в мечети, но в целом архитектура осталась: отдельно пристроили минарет, естественно, убрали иконы и стали служить свою службу. Это касается и маленьких, и больших костелов. Ты приходишь и видишь, что архитектура христианская, даже немного смешно становится. Но главное — здания стоят.
— Что может сделать каждый человек — в своей сфере и на своем уровне, — чтобы поддержать Армению в этой ситуации?
— Нужно говорить об этом, не замалчивать. Все, кто имеет какой-то голос. Например, я с вами говорю и стараюсь не увиливать, хотя тема такая, с политикой все связано. Только своим трудом, своим авторитетом, своим общественным мнением на все это можно влиять.
— Как, по-вашему, будут продвигаться события в ближайшие месяцы и через более долгий промежуток времени?
— Я не знаю, как будут развиваться, но у меня есть пожелание, чтобы внутри страны что-то поменялось. Мне кажется, нужно, чтобы там сменилась власть. Я не могу говорить, что премьер-министр хороший или плохой, сделал что-то правильно или неправильно. Я далеко от этого, я совершенно не политик. Но в любом случае война была проиграна. Поэтому надо иметь смелость уйти в сторону, дать другим управлять страной. Остается надежда на то, что все как-то встанет на хотя бы довоенные рельсы. Уровень экономики повысится, с этим ковидом начнут как-то справляться. Потому что пока безобразие происходит.
— Как вам кажется, вы вернетесь в своем творчестве к теме войны в Карабахе?
— Возможно, почему нет. Это вопрос вечный, мне кажется. Как тема Великой Отечественной войны.
— А природа Армении вас когда-нибудь вдохновляла на творчество?
— Именно природа — нет. В целом, Армения — да. В Армении я рисовать начал, потому что там невозможно не рисовать. Из-за красок, цвета и видов.
— И к живописи вы хотите вернуться просто для себя?
— Конечно, как и лепка, так и рисунок. Всегда изначально делаешь для себя.
Пауза. Я перевожу взгляд на большие медные чаны, что стоят на кухне над рабочим столом. Ваге объясняет, что в них в Армении, во время Великой Отечественной войны 1941‒1945 годов, по традиции, готовили обед на несколько семей, живших в одном закрытом дворе. На этом наш разговор с Ваге завершается. Мы просто допиваем вкусный кофе.
Журналист, искусствовед Алиса Поплавская специально для Армянского музея Москвы
Обложка © Александр Мощаков
