В сентябре в Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков открылась выставка «Дом», посвященная творчеству Владимира Цивина — петербургского художника с мировой известностью.
В специальном интервью для МИСП автор рассказал о том, что общего между советским строем и египетским искусством, где в Петербурге можно найти библейские «ковчеги» и почему возле античного храма он чувствует себя как дома.
Владимир Александрович, расскажите о выставке «Дом» в МИСП: какие работы представлены на экспозиции и почему были выбраны именно они?
Я делаю персональные выставки довольно редко: раз в 7-10 лет в среднем. Последняя была в галерее дизайна BULTHAUP, приуроченная к 60-летию. До этого — к 50-летию в академии Штиглица. Выставок в Петербурге у меня не так уж и много, чаще они проходят в других странах. Я хочу показать, что я сделал за эти 10 лет. Появилось много новых работ, и не только скульптур — я довольно энергично и активно рисую. По ряду причин: во-первых, потому что крупных заказов сейчас практически нет, скульптура в основном камерная. А рисую я много и с удовольствием — поэтому на выставке много графики, около 120 листов, большая часть из которых ещё не выставлялась. Кроме новой пластики представлен ретроспективный «отдел» — я решил показать и свежие работы, и ранние. Я люблю круглые числа: с 79-го года получается довольно большая ретроспекция, то есть за 40 лет. Я в то время уже был вполне зрелым художником, мне было 30 лет — может быть, тогда я создавал одни из лучших своих работ. Вот такая драматургия.
Кроме того, мы решили сделать такое разделение: первый этаж — скульптура и рабочая графика, так как довольно много графики связано с пластикой. Это проекты каких-то скульптур, натурные рисунки. Сейчас я много и регулярно рисую своих внуков, с огромным пластическим интересом и азартом; их у меня двое, мальчик и девочка, с разницей в полтора года. И это складывается в большую серию, которая продолжается уже лет 7-8. Количество рисунков уже давно за тысячу перевалило. Для меня это большой источник радости и вдохновения: ведь это какое-то племя абсолютно новое, незнакомое, безумно интересное. Часть этой серии тоже представлена на выставке вместе с фарфором. Я люблю показывать «кухню», чтобы было понятно, что из чего растет. Вначале рисуешь и внимательно смотришь, как меняется и одновременно сохраняется пластика у детей, как они растут, а потом это как-то проявляется уже в формальных, полуабстрактных работах, которые создаются на основе внимательного изучения натуры, характеров и так далее. Это такая удивительная отдельная тема — дети.
А вообще я «семейный» художник, у меня очень много всяких семей и семейных пар. Я когда-то в монографии назвал эту семейную автобиографическую серию «Дом». У меня есть старая работа, 1979 года, с таким названием. И она дала название всему периоду. И вот этот самый «Дом» продолжается. А сейчас, когда я решил сделать такую тематическую выставку, это все легко собралось, потому что практически всё ложится в эту тему.
С другой стороны, я довольно четко работаю большими циклами, они иногда длятся десятилетиями, иногда дольше. Это получается как-то само собой, я ничего не планирую. Я это заметил, когда стал выпускать свою монографию: увидел, что всё делится на такие циклы, связанные так или иначе с искусством, с культурой, со «второй природой». Всё началось с цикла античного: я очень люблю античность, и в детстве пропадал в Эрмитаже, на первом этаже — это был мой любимый этаж, да и сейчас таким остаётся. И первые работы, которые, кстати, тоже есть на выставке, посвящены античному искусству: Античная Греция, Египет, Шумеры – это ведь тоже дом, дом нашей культуры и цивилизации. А потом я неожиданно стал двигаться не в сторону современности, а, наоборот, назад: после античного появился египетский цикл. Мне очень нравится египетская пластика — мощная, имперская, сильная. Я пытался разобраться, в чём её секрет. А никакого секрета и нет — просто это по-настоящему монументальная скульптура, спокойная, без резких движений, статичная, вечная. Вообще скульптура делится на пластику статичную и пластику движения — это два принципиально разных направления. В Петербурге есть яркий пример — два гениальных памятника Петру: один — Фальконе, где Петр скачет на коне, того и гляди упадёт, а дальше — не знаешь, что будет с ним. Он у меня с детства вызывает чувство опасности. Не зря пушкинский Евгений от него бежит. Второй — спокойный, изображающий начало движения, первый шаг с пьедестала — это работа Растрелли, которая стоит у Инженерного замка. Вот это «будущее движение» по сути и есть египетское искусство — статичность, начало пути, когда вся потенция впереди. И я, в общем, откровенно довлею к монолиту, к весу, к статике. Поэтому, может быть, египетское искусство меня так увлекало и привлекало. Однажды я делал выставку в Израиле, на которой были египетские работы, и один довольно толковый искусствовед неожиданно заключил, что я к египетском искусству расположен потому, что это очень напоминает нашу империю. Это было советское время, Брежнев, застой. Использование рабовладельческого труда при Сталине, огромные массы людей, которые были превращены в пыль ради того, чтобы построить «подземное царство». Может быть, такая параллель и правда возникала в подсознании, я не знаю. Во всяком случае, я не мог не заметить, что все эти «шинельные» памятники вождю народов безумно напоминают памятники какому-нибудь Ашшурбанапалу, деспоту Ассирии.
В общем, после египетского цикла был шумерский, библейский, а потом я неожиданно увлекся неолитом. После того, как я увидел Стоунхендж, я совершенно обалдел от этой мощи, этого веса, масштаба, от этой силы. Увидел лучшую в мире скульптуру, как сказал Генри Мур. Ведь что такое архитектура? Практически это та же скульптура — гармоничное сочетание объемов, только очень больших. Это очень сильно меня потрясло и направило в сторону каких-то архитектурных решений. В общем, у меня есть целая серия неолитических работ — они на выставке тоже показаны.
Циклы — такая вещь, они как бы проходят, но в то же время к ним возвращаешься. Я вот сейчас делал вещи из костяного фарфора, и вдруг неожиданно опять получились какие-то античные работы: камеи, характерные профили. То есть я не перевернул страницу. Хотя так тоже иногда бывает: где-то в 2010 году я нарисовал 50 видов со своего балкона. У нас под окном на набережной стали неожиданно намывать территорию, а раньше здесь был дикий берег, и мне это ужасно нравилось. Никого, ничего — только море. Я был рад, что можно приехать из города и только море видеть. Потом стали активно намывать, и так энергично, что моя жена даже предлагала уехать. А я люблю свою мастерскую и уезжать не хочу. Но все стало оправданно после того, как выяснилось, что здесь построят пассажирский порт, будут приходить большие паромы. И я вдруг втянулся, мне это стало очень нравиться. Я неожиданно для себя стал следить за ними: они приходят на три дня, в 6 вечера дают гудок — уходят, потом опять низкий гудок в 6 утра — приходят. И я стал их узнавать — их не так уж много, по пальцам можно перечесть. А главное, что они гармонично «вплывали» в мой библейский цикл, я много работ на ветхозаветные темы делал. Потому что, оказывается, эти паромы сделаны по чертежам Ноева ковчега. Это единственное сооружение, которое не тонет во время бури. Форма взята оттуда — ведь в Библии есть точные до сантиметра чертежи. И мне очень нравится, что вот такие «ковчеги» подходят и стоят у меня под окном. Так вот, я сделал такую серию, с восторгом рисовал два месяца каждый день, практически с одной точки, но, как мне казалось, все время по-разному. Потому что состояние все время менялось, и это было ужасно интересно. Вот есть 50 видов Фудзиямы у Хокусая, где с разных точек изображена одна и та же гора, — и я тоже, откровенно беседуя с ним, сделал 50 видов со своего балкона. И, что интересно, сделал — и больше меня уже не тянет. И уже смотришь на этот вид совершенно равнодушно — вроде как высказался. А с пластикой так не бывает: она возвращается.
Вы упомянули работы из фарфора — это для Вас новый материал?
Не совсем. Я с фарфором давно работаю, но работал с твердым фарфором, вот в чем разница. И в Англии, и в Германии, и в Польше работал с хорошим, качественным твердым фарфором.. В 2001 году проводилась интересная акция «Академия фарфора» на заводе Ломоносова. По совместному решению Эрмитажа и руководства завода пригласили 50 художников из России, самых разных. Пытались, как объяснял Пиотровский, спровоцировать интерес к фарфору, какой был в 20-е годы, когда появился агитфарфор. Устроителям показалось интересным пригласить разных художников — не обязательно только фарфористов или керамистов. И это был довольно интересный эксперимент. Так что еще 20 лет назад я с удовольствием работал с твердым фарфором, но вот с костяным фарфором работал очень мало. Завод Ломоносова в то время давал материалы художникам — и часть я взял, чтобы работать дома. Я не очень люблю работать в коллективе, такой волк-одиночка. Этот костяной фарфор был у меня запасен во флягах, но я так его весь и не использовал. А несколько лет назад на них наткнулся и подумал — Господи, они же уже 20 лет стоят, чего это я их не использую? Стало даже как-то неловко: зачем тогда взял? И это меня подтолкнуло: я стал продолжать идеи, которые у меня возникали еще в то время, и как-то постепенно перешел на античную тему. Понимаете, материал иногда диктует образ, а технология диктует всё на свете. И когда идея совпадает с технологией, получаются самые хорошие работы. И у меня как раз созрела идея работать по-новому: я на гипсе отливаю шликером тончайшие пласты, буквально толщиной с лист бумаги, и потом уже из них крою и склеиваю фигуры внуков в фарфоре. Белизна, прозрачность, хрупкость, чистота материала очень точно попадают в детскую тему.
Есть ли у Вас любимый материал? С каким работать интереснее всего, какой — самый сложный?
Честно говоря, любимый материал — тот, с которым ты сегодня работаешь. Я очень люблю работать в разных материалах. Я делаю и проектирую каменные надгробия, одно из моих любимых — на могиле Завена Аршакуни на Смоленском кладбище. Большой гранитный мольберт с огромным белым куском мрамора, который обозначает не начатый холст. Работаю с удовольствием в бронзе, в фарфоре, в каменной массе. В шамоте — это один из самых любимых моих материалов. Также в бумаге — да в чем угодно. Если бы была возможность, работал бы в дереве, полированном металле — у меня есть эскизы.
Материал — лишь язык. Я очень завидую полиглотам. Я знаю только два языка — английский и русский, и ещё плохо помню немецкий. А вот поехал, например, в Швейцарию, и там каждый говорит минимум на трех языках. Это так здорово — что-то тебе хочется сказать по-немецки, что-то — по французски или по-итальянски, в зависимости от того, кто с тобой. Вот так и материалы: важно, что ты хочешь сказать, кому ты хочешь это сказать и какой материал для этого лучше подходит. Иногда очевидно, что нужен камень: я даже когда леплю из шамота, сразу вижу, что это будет каменная, монументальная вещь. А иногда это должен быть тончайший фарфор, и свет должен быть другой. Иногда это смесь материалов — например, я смешиваю шамот с фарфором и получаются очень странный эффект, когда шамот «вылезает» из фарфора и «выдавливает из себя раба», как сказал Чехов. Шамот — это примитивный материал, а фарфор — очень аристократичный. И когда они сталкиваются в огне, происходит такая «битва». Кроме того, есть разные печи. Разные обжиги дают совершенно разные результаты. Газовая печь — одно, электрическая — совсем другое. Это как разные медицинские операции. А самое потрясающее — это «грязные» обжиги: дровяные печи, старые японские, корейские печи, обжиг «раку», который даёт свои эффекты — об этом можно говорить бесконечно. Я довольно хорошо знаю все эти обжиги, за столько лет в печах разобрался — настолько, что более или менее могу прогнозировать, что получится. Обычно говорят, что художник-керамист никогда не знает конечного результата своей работы. Нет, хороший, опытный керамист это знает, тем более, если печь своя — к ней пристраиваешься, знаешь, что в этом углу воздух идёт так, в другом — иначе.
На этой выставке можно обратить внимание на то, что есть разные материалы и разные обжиги. И если, скажем, античная серия — как белый мрамор, тончайший, прозрачный, просвечивающий фарфор, то неолитическая — почти вся из дровяных обжигов, грязная, закопченная, как будто из земли выкопанная. То есть язык всё время подбирается в связи с темой — это очень важно. В рисунке так же — что-то ты рисуешь тушью, что-то — пастелью, углем или чернилами. Все время пытаешься найти соответствующий материал. Я не очень люблю, когда художник на одном приеме, на одном материале работает всю жизнь. Тогда получается, что все кругом одно и то же. Мне кажется, что каждый новый мотив должен диктовать свой материал. А художник должен быть как флюгер в этом смысле — услышать, какой язык применить, чтобы получился диалог. Среди моих коллег есть фанаты материала, которые считают, что мы призваны «выразить душу материала». Это так, я не спорю, но все-таки я не раб одного материала — для меня важнее пластический язык. Мотив диктует материал, а не наоборот. Это очень тонкий момент, разные подходы. Я не отрицаю ни того, ни другого, но мне важнее пластическая идея, а материал я легко могу поменять. Дело в пластическом мышлении, в том, что ты хочешь сказать, а на каком языке – твой выбор.
Почему Вам интересны именно группы людей — пары, семьи?
Трудно сказать. Получается, что я все время к этому возвращаюсь — и в автобиографических работах тоже. На выставке представлена работа «Дом» — я там подростком сижу на крыше дома с корабликом. Я очень любил залезать на крыши. Были дома, которые еще с войны не были отстроены, и там было совершенное античное царство руин. Я туда залезал, смотрел на город, и у меня было ощущение, что я — царь всего города. С одной стороны — это тема города, крыши, высоты, неба, подростка, который мечтает. А с другой — бесконечные колодцы дворов, которые меня чуть позже очень угнетали. Мне казалось, что это вертикальные гробы, в которых стоят фигуры. Что-то очень страшное, трагическое.
Все работы всегда связаны с личной биографией. Даже если ты вроде как говоришь об античности, все равно говоришь о себе: ведь мы же продолжаемся, мы жили в античности, есть генетическая память. Я возле античного храма в Пестуме в Италии чувствую себя абсолютно как дома. А ведь в Петербурге, наверное, больше портиков, храмов и колонн, чем в Греции. Я уж не говорю про всех этих греческих героев и богов кругом. Это же все впитывается. Я думаю, родись я в Москве, все было бы по-другому. Так что все всегда завязано на что-то очень личное, на то, что тебя окружает и формирует, все идёт изнутри.. И если я изображаю дом — то всегда в связи с человеком.
