часть третья
Летом тридцать третьего года мы получили в Загора еще одно коротенькое письмо с подписью И., и я с удивлением увидел по каштоновому штемпелю слово М.. . Сколько разных предположений мнений в нашей деревенской глуши! .. Намного подзней стало известно, где он был, откуда возвращался. С «перековки», досрочно, как ударник. Так вспоминает его сын. А я читал недавно, что, если это знаменитое строительство было триумфально закончено, начальство вручало ордена, а каждый шестой зэк отпускался домой. Видимо, наш оказался шестым.
Забрали отца Игнатия в pяcсе, a вернулся он в каком-то бушлате, лагерного кроя, разрезанным на левой стороне, где внутренний карман. Рассказал, что в вагоне он заснул на средней полке, а через проход лежала какая-то женщина. Якобы во сне, она махнула рукой - он услышал сквозь дремоту - хлопнула по левой стороне его груди. А потом, когда он проснулся, - там было разрезано, документы и кое-какие деньги исчезли. Соседка - тоже. Через какое-то время, уже на станции, дядя Павел принес с вокзала его бумаги, найденные в мусорной урне: их отдали по фамилии.
Вскоре приехал Володя. Шура видел ту встречу. Мамы, она работала фельдшером, дома не было. Обнимая брата, дядя Володя расплакался, но сразу тогда сказал:
- Ну что, помог тебе твой Христос?
На что Игнат отмахнулся:
- Обь этом не будем.
По характеру он был сдержанный, аскетичный. В молодости купался в море, зимой - проверял себя длинною голодовкой, строго занимался гимнастикой по системе Мю... Безжалостно муштровал по ней Колю и Мишу, с обливанием холодной водой включительно. Только меня еще не трогал, по малолетству или по маменому запрету. В деревню он это пособие нам все-таки положил в корзину, вместе с другими книгами, и мы с Мишей, вернувшись с учебы домой, в разгаре самообразования даже и того Мю... не обошли, что было смешно для юношей, скажем, после кидания навоза или молотьбы цепями. A Игнату этот Мю.., его голодовки и моржевание, помогли и в тайге, и на канале пригодились как приобретенная закалка.
О сдержанности.
В сорок шестом, когда они с Шурой приехали ко мне, я был на работе. Прибежал домой, куда было недалеко, запыхавшийся, бросился здороваться заплакал. А брат, такой незнакомый и такой свой по рассказам и письмам, в то время не священник, а временно, десять лет, преподаватель русской литературы, географии и немецкого языка в Троицком рабфаке, сорокапятилетний, немного усатый мужчина в выгоревшей косоворотке, - он поприветствовал сдержанно.
Рассказывая о той встрече отца с дядей, где был затронут Христос, Шура мне сказал, что отец тогда очень обиделся. Эту обиду я помню по рассказам брата о встрече cо старшим, который в то время, можно сказать, в расцвете своей карьеры: и премии получал, и на курорты ездил, даже с наркомоми встречался. И обида та, справедливая, все-таки в чем-то была для меня с какой-то горькой недоговоренностью ...
Сухарем Игнат не был. В один из тех радостных дней, над речкой его детства, над нашей тихой, живописной рекой, мы сидели с ним вдвоем, с удочками, смотрели на поплавки, на родную красоту, неспешно беседовали. И вот он начал постепенно подбираться со своим заветным - уговаривать, чтобы я окрестил свою Галю, которой не было еще года.
После «перековки» он снова попробовал стать священником, но его снова, уже в другой области, вызвали и строго предупредили. Пришлось податься за Урал, благо там были надежные знакомые. Они, сами уже там обжились и смогли устроить его учителем в иx рабфаке. Директор, правда, косился на тот разрезанный и зашитый лагерный бушлат, однако и преподаватели были нужны, и рекомендовал его солидный человек. Учительствовал он на хорошем уровне, пользовался почетом студентов и преподавателей, однако в душе оставался самим собой. Что и всплыло наверх через год после гощения у нас. Он по здоровью уволился с рабфака и снова облачился в рясу.
Но пока что мы с ним над рекой.
Мама жила тогда у меня, она осталась в Минске, не с ее здоровьем было ехать в деревню на попутках. На тему святого крещения они с Игнатом успели наедине поговорить. И вот он продолжил эту тему .
- Не лишай ты своего ребенка благодати, которую сам получил ...
Я уже хорошо освоился с ним и в ответ, с теплой рыбацкой ленью, ответил как-то так: я очень рад, что вы с Шурой приехали, что мы наконец увиделись, и я могу тебе, пожалуй, уступить - окрестить малышку ...
И здесь он совершенно неожиданно сошел с благочестивого тона, засмеялся свободным мужским смехом:
- Чудак! К разве же это - для меня?
Однако неясное, неприятное впечатление от той его суховатой обиды на Володю за Христа не только затронула меня в те наши Загорские дни - я это вспомнил в прошлом году, после рокового звонка.
Горько думалось мне, после того звонка вспомнилось, что если бы самому ему, Игнату, после ареста, - Шура рассказал: нет битому, - пришлось так страдать в бесконечных, знойно опытный пытках, то, быть может, и он сказал бы о своем кресте - в душе или вслух:
- Боже мой! Боже мой! Почему ты оставил меня?