часть первая
Быкавнянские сосны были на много больше чем , те что растут в Куропатах, хотя растут также на песчаном грунте. И лес как будто чище, теплее. Как у нас на Брестчине. Среди сосен есть акации, которым лет по двадцать пять. Свежая трава, которой этой весной покрыли раскопки, замаскировали следы эксгумации. Еще и березки, также в этом году посажены, - в светлом детском неведении они красиво принялись, зеленеют новой листвой, нежно пестрят тоненькими стволами ветками.
Простодушный румянец больших пионов - букеты в наших руках. Я приехал сюда со своим давним другом, украинским писателем. Цветы положим к памятнику из красного гранита, перед которым стоим. На нем надпись: «Вичная память», а что было еще в правом нижнем углу - о жертвах ... немецко-фашистских зверств - аккуратно сдолбленно недавно. Под давлением общественности.
«У меня не убили никого - ни матери, ни жены, ни брата ...» Вспоминается такое начало военного стихотворения одного из наших поэтов. Эта первая строчка засела в памяти давно и часто повторяется с каким то непростым смыслом.
Вспоминается недавнее, из телепередачи об открытом, показательном суде между сторонниками разных лагерей: просталинского и нового, современного.
Слово свое прогрессивный ответчик начал с того, что в семье его никто не был репрессирован, поэтому он будет говорить совсем объективно. Как тот, у кого не убили никого, поэтому он о зверствах гитлеровцев также говорит с высшей позиции.
И слава Богу, что не убили, не репрессировали.
A у меня здесь брат, у жены моего друга, отец. Все народное мы чувствуем через своих. Сужу так по себе, потому. что мы конечно молчим о них, тех которых здесь под старой и новенькой травой многое множество. Все кому близки, а из этих близких и состоит необъятная, ужасающая цифра сталинских жертв, о которых так проникновенно говорят слова поминальной молитвы: «... имена же их Ты, Господи, веди ... »и от своего, от родного, я как-то вижу, представляю множество тех, кого не видел, не знал, а пытаюсь почувствовать иx живыми, в невыносимых страданиях. С еще большей массой их семей, также же жертв, страдальцев.
Совсем недавно я впервые посмотрел дело брата.
Один из корреспондентов, не тот, что звонил мне два месяца тому назад, а сейчас в отъезде, - второй, старший, знакомый уважаемый довольно давно, помог мне и другу связаться с городской прокуратурой. Там нас принял следователь по Быкавни, средних лет товарищ, интеллигентный скромный.
Неожиданно, сразу разволновавшись, я стал говорить ему то, что слышал и думал до сих пор о брате, повторять полувековую семейную легенду о «сыне польского помещика», замученного в Белоцерковских застенках, который на свидания с женой сказал, - я повторил это с особой гордостью, - что он ничего не подписал ...
И тут товарищ следователь по особо важным делам подсунул слева к себе какую-то папку, раскрыл ее и приветливо, печально сообщил страшное, поворотное:
- Подписал. Подписал ...
И сразу добавил об очной ставке с братом в тюрьме, о чем в папке имеется запись.
Тот человек, с кем была очная ставка брата, товарищ по работе, вместе арестован в тридцать седьмом по подозрению во вредительстве, в пятьдесят шестом, когда готовилась Володина реабилитация, засвидетельствовал - признание брата во всем, что ему навязывали, выбито пытками.
A главная его «вина», одно из трех обвинений, - знаменитый, универсальный шпионаж. Но не в польском варианте, как можно было бы по простой логике судить, а ... немецкий, в пользу Германии, еще с догитлеравских начал, с двадцатых годов ...
Кажется, что не позже, a именно тогда, в горьком исступлении таким поворотом трагедии, я вспомнил. не только то наше письмо о градобитие тридцатого года и слова из Володиного письма: «Вы пишете, что у вас побил град. А кто у нас побил - черт его знает ». Если он мог писать такое за границу, то мог же и думать так, и говорить с кем-либо. Я вспомнил другое. Сначала то, как мы уезжали из Одессы, как Володя, плача, никак не мог закончить прощаться с отцом, на ходу спрыгнул с проема товарного вагона, в котором мы уже тихо поехали, и долго махал вслед своей студенческой шапкой. И тут же вспомнил я, как весной двадцать четвертого Володя нам писал, что получив известие о отцовской смерть, он бросил все и поехал к нам, однако на границе его задержали, вернули обратно. Это могло бы считаться доказательством, но менее того нашлось другое ...
Корреспондент, которого с нами не было, который предварительно договорился со следователем о нашем свидании дал нам с другом свою служебную машину, сначала в прокуратуру, потом в Быкавню, сказал мне по телефону, что дело брата скорее всего, мне не покажут:
таиное "не положено ...».