Автор: Александр Седнин
- Шах, - сказал Петрович, - помнишь, салага, что будет, если ты мне и эту партию сливаешь?
И он улыбнулся. Его небольшие хитрые глаза лучились радостью, и я понял, что у него в голове всё давно уже просчитано.
- Помню, - ответил я и передвинул короля на клетку вперёд, - давай делай свой ход.
- Походил?
-Да, походил.
Я убрал руку от короля.
- Ну, тогда мат вам, голубчик! - и Петрович захохотал на всю палату.
Я взглянул на доску. Точно мат. Разыграл, шельма старая, как по нотам.
- Что-то уж больно хорошо ты для слесаря играешь.
- Либо делай, либо с тебя бутылка.
- Да иди ты к чёрту.
- Я у него на рогах, сынок.
Я встал с постели и нехотя побрёл к двери. В холле пахло затхлостью и какими-то лекарствами. Медсестринский пост был от меня в пятнадцати шагах, но для меня это было сродни километру. Нет, я вовсе не азартный, но, к сожалению, увлекающийся. А Петрович - дитё неразумное. Под шестьдесят мужику, седая борода, дети, внуки, а ведёт себя как подросток.
Наташа сидела на своём посту аккурат под табличкой «Хирургическое отделение» как дозорный или надзиратель в тюрьме. Дородная женщина с тёмными волосами, немного ассиметричными чертами лица и безумно ровными красивыми ножками, с которых я бы слепил скульптуру, умей я её хоть немного лепить. Я подошёл к ней практически вплотную. Огромные карие глаза уставились на меня, будто хотели пробуравить во мне дырку. Я старался не смотреть на её огромную грудь, но глаза в глаза мне отчего-то упорно не гляделось.
- Чего тебе?- спросила она немного уставшим голосом.
Я немного помялся, и перевёл взгляд на дверной проём свой палаты. Головы Петровича и второго нашего соседа Егора, высокого тощего светловолосого парня, лет двадцати трёх, торчали оттуда в предвкушении отличного зрелища.
Я набрал воздуха в грудь, встал на колено и выпалил:
- О, прекрасная, Наталья, будьте моей женой!
Мой дрожащий голос, казалось, отразился от стен и эхом разнёсся по всему больничному крылу.
- Чего?
- Я не могу больше скрывать свои чувства, будьте моей навеки! - также нарочито громко повторил я, - сделайте мне, пожалуйста, одолжение!
- Ты там таблетку, что ли не ту принял, или за обедом борща переел?!
- Нет, просто вы, лиричны как строка поэта, как луч солнца в дождливый осенний день, поэтому я прошу вас оказать мне огромную услугу, став моей женой.
- А ну-ка, пошёл вон в палату! - Наташа вскочила из-за стола и стукнула по нему своей крепкой ладонью, ещё раз выкинешь подобный номер, попрошу главврача вкатить тебе дозу успокоительного, чтобы ничего нигде не шевелилось, придурок!
- Вы разбили мне сердце, - шмыгнув, ответил я и медленно, понурив голову, поплёлся обратно в палату.
Спиной я чувствовал, что её взгляд пытается пробуравить меня насквозь.
Петрович катался по полу от смеха. Его полное лицо раскраснелось, а из глаз текли слёзы.
- Ну, ты, брат, отмочил! В актёрский поступать не пробовал, нет? Попробуй, у тебя получится.
- Да, ну тебя, опозорил меня на всё крыло.
- Да, ладно, как не в больнице лежишь. Погоди, вот пойдёшь на процедуры, она тебе ещё отомстит – так укол заделает, век помнить будешь. Сидеть дня два не сможешь.
И он снова захохотал.
- Она может, - буркнул Егор, уже лежащий на своей койке и смотревший в недавно побелённый потолок.
Петрович видимо устал издеваться надо мной, и переключился на Егора:
- Ты чего какой хмурый, а Егорка?
- А чего веселиться?
- А чего грустить? Постоянно ведь все грустят: здесь грустят, там, - он кивнул в сторону окна, - грустят. А ведь смеяться нужно, без смеха жизнь не мила.
- Вот и смейся, а я не хочу. У меня, между прочим, гастрит.
- Это всё, Егорка, от пепси-колы вашей. Я вот водку пью, и ничего.
- Ага, вот только язва твоя с тобой не согласна. Я уже в третий раз здесь лежу, и слыхал, что ты здесь последние лет пять раз в полгода точно здесь отдыхаешь.
- А это у меня, Егорка, отпуск такой. Надоест мне унитазы прочищать, я стопочку водочки, и отдыхать. Как силы восстановлю, снова на работу.
- Так и помереть не долго.
- И что с того: кто пил шёл, кто пьёт – уйдёт, а кто не пьёт, две жизни проживёт? А, Егор?
Но Егор только махнул рукой и отвернулся к стене.
Петрович помолчал минут пять, а потом обратился ко мне:
- А ты чего по этому поводу думаешь? Или теперь до самого ужина дуться будешь?
- Не знаю, - замялся я, - вроде бы я не встречал ещё ни одного примера, когда кому-то удалось избежать смерти.
- Вот это правильно, мой подход.
- Слушай, Петрович, а ты боишься смерти?
Вдруг, отчего-то, мне захотелось задать ему этот вопрос.
- Боюсь, конечно, хотя вроде бы нечего бояться. Но если я скажу, что, мол, раньше боялся, а теперь не боюсь, то совру, а врать я не люблю. Знаешь, брат, думаю, люди всегда чего-то боятся, кто-то смерти, а кто-то жизни. Жизни даже больше боятся. Вот ты сегодня не побоялся дурака повалять, это хорошо, это по мне.
А вот помню, был у меня в доме один профессор, ну прям интеллигент интеллигентом, кровь такая голубая, что небо ему, наверное, завидовало. Так вот, он всё время боялся себя выставить в плохом свете. Всю жизнь ходил с прямой спиной, в отглаженных брюках, чистенький такой, аккуратненький, а лицо, словно на доску почёта фотографироваться идёт. В общем, ты меня понял. Вечно со всеми здоровался, дверь подъездную местным старушкам придерживал, а дома, веришь, нет, у него жена, трое детей, собака, а тихо так было, что казалось, что там никто и не живёт вовсе.
Так вот, однажды выхожу я на балкон покурить, второй этаж, прямо на подъезды выходит, словом, всю улицу видно. Курю, никого не трогаю, и тут появляется из-за угла этот самый профессор с собачкой на поводочке. Идёт в чёрном плаще, в шляпе, гордо так, степенно тут собачка начала фонарный столб обнюхивать. Ну, он её не торопит. Остановился, осмотрелся – время позднее, никого на улице нет. И тут достаёт он из кармана плаща пистолет, небольшой такой, пневматический, видел, наверное. Достаёт его, ещё раз озирается, как вор, а потом прицелился прямо в фонарь и курок спустил. Бабах!!!
Звон разбитого стекла, фонарь естественно тут же тухнет, а этот, точно вор во время шухера, ныряет в кусты и через них, осторожно так, семенит к своему подъезду, как бы кто не увидел.
- Ну и к чему всё это? – пробурчал Егор, которому Петрович, видимо, мешал уснуть.
- Да, так, ни к чему. А может быть, и к чему-то, вам лучше знать.
- А, по-моему, ты бред какой-то несёшь.
И Егор уставился на меня, как бы ища поддержки. Я молчал.
- Может и бред. Зато говорю то, что думаю, разве это плохо? Коли плохо, то уж, какой есть, не переделаешь.
Помню, был у меня ещё один сосед, Царствие ему Небесное, хороший был мужик, трудяга, всю жизнь слесарем, как и я, отработал. Простой деревенский мужик, худой, высоченный, суровый. Выпить был не дурак. чего греха таить. Но мужик хороший, на рыбалку меня возил, на охоту, по выходным бутылочку брали, соображали на двоих. Так, о чём это я? Ну, вот. Была у него дочь. И встречалась эта дочь с инженером из соседнего подъезда, из приличной семьи. Раньше ведь инженер благородной профессией считался ни хухры – мухры, не то, что сейчас. Мать и отец тоже у него должности какие-то высокие на заводе занимали, сейчас уже не вспомню, да и не важно это. А знакомый мой, человек простой, деревенский, он матом не то, что разговаривал, он матом как воздухом дышал. Ложкой ел и первое, и второе и салат, чавкал, руки перед едой не мыл, локти на стол клал, пил всё, что нальют. Ну, полный набор, чтобы перед благородными людьми опозориться.
А дочь-то замуж захотела за того инженера, а отца стыдится вести с родителями его знакомиться. И они с матерью порешили его поучить манерам. Перед тем, как идти к тем на ужин, усадили его за стол, дали нож и вилку и стали его воспитывать, мол, ешь так, а не сяк, говори то, а не это, а лучше вообще рта не раскрывай, говорить мы будем, а ты только «да», «нет» и т.д. Много не пей, галстук не тереби, за хлебом через весь стол не тянись, ну и всё в этом роде.
И как вы думайте, что было дальше? Сосед мой, отсидел три часа, ни слова не говоря, руки чуть ли не по швам, только головой кивал как баран и салат по тарелке размазывал и на рюмку искоса посматривал, но не притрагивался.
А когда они уходить собрались, отец семейства к нему подошёл, руку жмёт и говорит с улыбкой во весь рот:
- Чеcтное слово, со сколькими людьми мне доводилось встречаться, а вы приличнее всех. Я таких, как вы, ещё не встречал. Сразу видно, интеллигентный, образованный человек. Современной молодёжи бы ваши манеры.
Тут уж не знаю, что на бедного моего соседа нашло, то ли от голода, то ли от напряжения, то ли ещё от чего, принял он слова отца за издевательство. Он тут же сорвал с себя галстук, быстро расстегнул три верхние пуговицы на рубашке и разразился такой отборной бранью, аж стены задрожали. Обложил по матушке всех родственников того мужика до пятого колена. А потом вышел, хлопнув дверью так, что штукатурка осыпалась.
Естественно, скандал был страшный. Свадьба сорвалась. Дочь года два видеть его не хотела.
А потом, через полгода где-то сидим мы с ним на рыбалке, и я его спрашиваю:
- Семёныч, что ж на тебя нашло-то тогда.
- Не знаю, - отвечает, - просто, знаешь, чувствую, что вроде и я стою, а вроде и не я. А ещё эта рожа лощёная стоит и лыбится, вот-вот рот разорвёт. Мне чего-то в тот момент так обидно стало, что держаться больше сил не было.
Такая вот история.
Петрович захохотал, а потом посмотрел на нас. Егор спал, а я наблюдал, как за окном падает снег.
- Петрович, а дочь-то с ним потом стала общаться? – спросил я.
- Стала, а куда бы она делась, отец всё-таки. Да, разве важно это?
- Не знаю, мне кажется, что всё важно.
- Правильно, ты молодой, тебе всё важно. А вот мне уже ничего не важно, поэтому я на боковую.
Петрович ещё раз улыбнулся и подмигнул мне, потом кинул тапки, повернулся к стене и моментально захрапел. Я тоже решил прилечь.
За окном кружила вьюга, надвигалась первые сумерки. Слышно было, как она завывала, скрывая под толщей снега всё живое. Мне хотелось выйти из больницы и пойти, куда глаза глядят, и чтобы под ногами скрипел снег, а вокруг бы кружились небольшие снежинки, которые медленно ложились бы на кусты, деревья и землю.
Я задремал. В коридоре слышались шаг, гремели тарелки – через час должен был начаться ужин, над моей кроватью висело радио, из которого едва слышались чьи-то голоса. Они не раздражали, а больше убаюкивал. Я стал проваливаться в какую-то яму. Рядом со мной летели Петрович, его соседи, удочки, пистолеты, тарелки…. Летела жизнь, целая жизнь одного человека, которую он расстилал перед нами как скатерть. По этой скатерти шли люди, ехали машины, вырастали деревья и дома, на ней рождались и умирали новые судьбы, и новые истории. Странно, жизнь ведь такая маленькая, но сколько всего в неё успевает порой уместиться событий.
Я проснулся среди ночи. Ужин я благополучно пропал, и, похоже, что Наталья начинала медленно осуществлять свою коварную месть за тот балаган, который я утроил ей после обеда.
Петрович стоял у окна. Егора в палате не было. Я подошёл к нему и встал рядом.
- Снег идёт, - тихо произнёс он.
- Да, красиво, - ответил я, при этом, не переставая смотреть на Петровича. Он очень отличался от того весёлого розовощекого пожилого человека, которого я привык видеть вот уже несколько дней. Его глаза потухли, лицо стало каким-то совсем старым и морщинистым. Он не улыбался, не шумел, не пытался шутить. Сейчас рядом со мной стоял кто-то другой, тот, кого я до этих пор не знал.
- Видишь, вон там церквушку?
Не знаю, есть ли где-то ещё что-то подобное, ведь я не был в больницах, других городов, но у нас, посреди больничного городка действительно стояла небольшая белая церковь. В темноте ночи, она, чуть подсвечиваемая фонарями, гордо белела на фоне искривлённых стволов деревьев. Её купола и кресты были сплошь засыпаны снегом. Мы смотрели на главный вход. Прямо над дверями была нарисована какая-то библейская сцена (я не берусь предположить какая). Обычно некоторые пациенты или их посетители заходили туда поставить свечку, помолиться за здравие или купить что-нибудь вроде крестика или иконки.
- Вижу.
- Я никогда там не был.
- Я тоже.
- А в Бога веришь.
- Не знаю. А ты?
- А я верю. Раньше не верил. Точнее, думал, что не верю, а на самом деле верил.
- Разве так можно?
- По-всякому можно. Был у меня знакомый, так он однажды зашёл в храм, подошёл к батюшке и прямо так в лоб спрашивает: где у вас тут Бога можно найти? Уже сколько обошёл, гонят отовсюду, говорят: «Иди, проспись». А он им «мне Бога позарез увидеть нужно» и всё тут.
Вот в одном храме батюшка помолчал немного и отвечает ему:
- А чего его искать? Он всегда с нами, только мы не всегда его замечаем.
Мой знакомый прям так и просветлел:
- Правда? И со мной, выходит, тоже?
- И тобой тоже.
Он захохотал, как ненормальный, потом тихо сказал: «Спасибо» и вышел вон. А на следующий день помер. Родные говорят, легко помер, чуть ли не с улыбкой. Странно, да?
- Может быть.
- Я после этого долго не мог понять, что это значит, а теперь вот понял.
- И что ты понял?
- Не скажу, потому что ты молодой, тебе пока рано знать. Потом сам своим умом дойдёшь. Ты главное, не забывай.
- Постараюсь.
- А можно тебя попросить?
- Конечно.
- Ты и меня, пожалуйста, не забывай.
- Петрович, да тебя разве забудешь?
- Забыть всё что угодно можно, жизнь длинная, но иногда её так не хватает.
И мы снова стали смотреть в окно. Ночь обнимала белую церквушку, окружённую чёрными громадами больничных корпусов. Небо зелёное от туч продолжала мести белую крупу на землю. Ветер качал деревья, и они помахивали ветками, стряхивая с себя тяжёлый снежный груз. Тут вернулся Егор и велел нам ложиться спать, иначе он «пойдёт жаловаться дежурной медсестре».
Я заснул, как убитый, спокойно, без сновидений.
Проснулся я только под утро и увидел, что Мария Ильинична, наша нянечка, сворачивает матрас Петровича.
- А где?..- Петрович, хотел было спросить я, и вдруг понял, что даже не знаю его имени, - сосед мой? Выписали?
- Умер сегодня ночью, - тяжело вздохнула Мария Ильинична.
- Как умер?! – крикнул я, как громом поражённый.
- Не кричи, милый, не кричи. Сердце у него было слабое. Не переживай, он тихо умер, во сне. Бывает, это же больница, а он и так, говорят, боли очень сильные испытывал. Хоть отмучился человек.
- Хоть поспим нормально, - произнёс только что вошедший в палату Егор.
Мне захотелось его ударить, но я сдержался.
- Пошли на завтрак, а то ужин мимо тебя прошёл, - добавил он и качнул головой в сторону двери.
В столовой все уже склонились над тарелками, молча и усердно поедая овсяную кашу на воде. Я сел за свой стол и даже не пожелал соседям приятного аппетита. Потом съел пару ложек и огляделся. Никто ничего не замечал. Для всех это был обычный завтрак. Они сидели и ели, тридцать серых нестройных фигур, глотающих пресную кашу и запивающих её несладким чаем. Потом они встанут и пойдут на процедуры. Потом в палаты, потом на обед. Потом снова на процедуры. Потом ужин. И так каждый день. Круговорот людей в больнице, ничего дальше этих стен, за которыми зима засыпает снегом здание больницы. Кто-то выйдет и пойдёт доживать дальше, а кто-то навсегда останется здесь.
Внезапно мне стало плохо. Меня начало тошнить, и, кажется, я потерял сознание.
Не знаю, сколько прошло времени. Я открыл глаза и первое, что я увидел, как какая-то темноволосая невысокая женщина достаёт вещи из тумбочки Петровича.
Я открыл рот и произнёс охрипшим голосом:
- Извините, а вы кто?
Она вздрогнула и повернулась ко мне. На вид ей было лет сорок, чертами лица она напоминала Петровича, но глаза, нос и рот были точно не его
- Простите, что напугала. Я – дочь Альберта Степановича, пришла забрать его вещи.
- Кого? В смысле, вот этого человека звали Альберт Степанович? – я мигом вскочил с кровати, не скрывая удивления.
- Господи, кем папа представился на этот раз?
Я ничего не понимал.
- Скажите, пожалуйста, я вам сейчас всё объясню.
- Сантехником Петровичем.
- Это в его духе. В прошлый раз он был электриком.
- Как же так?
- Ну, понимайте, мой отец был немного чудаковатым. Он всю жизнь был физиком, но считал, что его учёные степени дистанцируют его от других людей, и поэтому представлялся им сантехником, электриком или кем-нибудь ещё. Если лежал в больнице, то просил врачей и медсестёр звать его только по фамилии, а сам выдумывал себе что-то вроде прозвища «Петрович» или «Михалыч». Вы уж не злитесь на него так сильно, просто он считал, что так ему проще общаться людьми. Он был…
- Необыкновенным человеком, - прервал её я, - не волнуйтесь, я не злюсь на него. Ваш отец был очень хорошим.
- Спасибо. Простите меня, мне так за него неудобно, он всегда вёл себя, как ребёнок…
- Всё нормально, не беспокойтесь.
Она закончила собирать его вещи и ушла. Я долго смотрел на пустые тумбочку и кровать.
Вернулся в палату Егор и, ни слова не говоря, завалился на свою кровать и отвернулся к стене.
Потом меня вызвали к врачу, чтобы он выяснил причину моего обморока. Он заключил, что всё нормально, просто стресс, и отправил меня на процедуры. После процедур был обед, а после обеда я вернулся в палату.
Несмотря на то, что там горело две лампы, мне показалось, что в помещении стало как-то темно и уныло. Я лёг на кровать и попытался уснуть. В коридоре о чём-то говорили медсестры, над моей кроватью бубнил радиоприёмник, а я всё никак не мог взять в толк:
«Как можно прожить тысячу жизней, не проживая одной»?
КОНЕЦ РАССКАЗА
Уважаемые читатели! Согласно правилу платформы Дзен сообщаем, что в тексте рассказа упомянуты табак и/или алкоголь, которые могут повредить Вашему здоровью.
Нравится рассказ? Поблагодарите журнал и автора подарком.