Намедни слушал радио в автомобиле. Ведущие комментировали статистику по именам новорожденных в Москве. Родилось столько-то Хабибов, столько то Феофаний и так далее. А потом стали потешаться над уменьшительно-ласкательными вариантами этих имен: Хабибчик, Феофа и много других. А мне на ум пришли имена из моего детства. По соседству с моими родителями в городе жила одинокая старушка бабушка Феня - так по-доброму мы, дети, звали её. Только спустя много лет я выяснил, что полное имя у нее было Фёкла. Она часто присматривала за мной и моим братом, пока родители были на работе. У неё в доме всегда был идеальный порядок и чистота. На столах лежали вязаные салфетки, на досках плетёные половички и из окон всегда сочился солнечный свет. Дверь из дома вела в узкий придел, который в одной стороне имел дверь во внутренний дворик, в другой стороне располагалось крыльцо со стороны фасада. И была дверь, которая никогда не отпиралась, ровно напротив двери из дома. Когда я спросил, для чего эта третья дверь в этой комнате, она ответила, что эта дверь на случай, когда она умрет. Чтобы удобно было выносить гроб из дома. Я подивился такой предусмотрительности спустя тридцать лет. И первая смерть, которую я видел, была смерть бабушки Фени. Мне было грустно с ней расставаться, но уже тогда мне было понятно, что это должно случиться со всеми.
Мои прабабушки обладали не менее редкими именами: Матрёна и Ульяна. Матрёну я никогда не видел, ибо она умерла через пару лет после моего рождения, а вот с Ульяной я провел прекрасное деревенское детство. Мне пришлось изучить местный деревенский диалект. Бабуля была строгая, старой военной закалки. На ближайший большак ходить мне категорически запрещала, хотя куры её там спокойно гуляли. Зато я облазил все укромные места в округе. Бабуля была старая, слеповатая, едва подвижная и я, мелкий шкодник, этим пользовался. Внимательно изучил ближайшую посадку вплоть до железной дороги. В кустах акации и шиповника я был недосягаем для крупных хищников и людей. Перемещался я в этих дебрях по дорожкам, проделанным курами и собаками. Изучил пуню (сарай) и собачью будку изнутри. Излазил укромные места под ганками (крыльцом). Вместе с бабушкой Улей мы ходили в крыницу за водой и она, согбенная, несла два ведра воды на коромысле через плечо.
Деревенька находилась среди лесов и болот. Далеко от цивилизации, но пульс жизни в ней бился благодаря железнодорожной станции и колхозным фермам. На всех картах деревня обозначалась как станция Самолюбовка, но все местные отлично знали, что называется она Кисловка. А рядом было Творожково, Тупичино, Глотовка, Зорьки... Прямо как из некрасовской поэмы "Кому на Руси жить хорошо".
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова –
Неурожайка тож…
Ныне почти все эти деревни вымерли. Осталось по одному, паре дворов кое-где со стариками и всё. А еще до середины девяностых там кипела жизнь. На станцию даже пригоняли кинотеатр в железнодорожном вагоне, где я мог видеть зарубежные фильмы. А на сценах с поцелуями должен был тактично отводить взгляд в пол.
Железнодорожную станцию давно разобрали. Рельсы поржавели и заросли. На месте дворов колосится бурьян, и о прошлой жизни могут поведать оставшиеся сады. Природа берёт свое. Кстати, урок будущим экоактивистам. Прошло двадцать лет, и лес захватил то, что человек завоёвывал у него сотни лет. Природа поглотила и не оставила следов. Еще в начале двухтысячных мы с отцом наткнулись в лесу на небольшое старое кладбище. Оказалось, на нём похоронены его бабушка и дед. А деревня эта вымерла еще в семидесятых. Если бы не стальные решетки оградок, ни за что нельзя было бы понять, что здесь кладбище.
Возле станции жила древняя бабушка Марфа. Её маленький покосившийся домик врос в землю. В сенцах (придел) было всегда темно, а домик был настолько мал, что стоя в центре комнаты, можно было без труда доставать руками от печи до двери или окна. Пол был земляной, припорошенный соломой. Возле маленького оконца стояла электрическая плитка, подключенная к единственной розетке. На плитке грелась вода в кастрюльке. Марфа размачивала хлеб, чтобы мозолистыми пальцами затолкать его в беззубый рот. У неё не было даже радиоприёмника, и главным развлечением было следить за проходящими мимо её дома односельчанами и грибниками/охотниками. Марфа во время оккупации была угнана для рабского труда в Германию. Потом в девяностых ФРГ успеет выплатить ей компенсацию, но она никогда ею не воспользуется.
Маленьким мальчиком я передавался от одной бабушке к другой, как приз, как знамя, как награда, как лекарство от скуки. К Фене, Марфе, Уле, Тоне, Анне. Их имена не казались мне смешными и диковинными. Их судьбы были непростыми, тяжёлыми. Они познали голод и страх. Они видели смерти и чувствовали боль, но их грубые руки всегда окружали меня заботой и теплом. Охраняли, берегли, согревали.