Это было написано весной восемьдесят восьмого.
A в январе следующего года, на Рижском побережье, после одинокой проходки по немноголюдному зимнему пляжу, вдоль сосняке на крутом берегу, под устало-спокойное паплёсктванние воды и игриво-надрывные крики чаек, я записал:
«У кого спросить в Киеве, как мне узнать больше о Володе?»
В Киеве о Володе спрашивать не пришлось: Киев отозвался сам.
23 марта 1988 года - чрезвычайная, поворотная дата - утром из Киева мне позвонил незнакомый журналист, украинский корреспондент «Литературной газеты». Позже, когда я познакомился с этим, -молодым, энергичным, толковым человеком, очень странной показалась первая, после приветствия , фраза его сообщения:
- Я хочу вас обрадовать ...
От этой ... радости я разрыдался.
Как и тогда, когда в мою семью, также по «межгороду», позвонили из местной почты, в нашу Турку ,брат Коля через хрип и треск пробился с известием о совершенно неожиданной, нелепой смерть среднего брата Миши.
А оно же, то «обрадовать», если подумать спокойно, то смысл определенный таит. Страшная тайна нашего старейшего, начиная с того звонка, начала раскрываться, и начался мучительный год, о котором мне нужно рассказать.
За четыре месяца до звонка из «Литературной газеты», из сообщения того же незнакомого корреспондента я впервые вспомнил словО, Быкавня, украинский аналог наших Куропат. IИ даже близко тогда не подумал, что название это, тот лес под Киевом через какое-то время навсегда войдет в мои жизнь.
Вскоре в газете появилась печатное подтверждение как раз того, что меня поразило из телефонной трубки. При эксгумации сталинских жертв, зарытых в Быкавнянском лесу, по найденным там вещам с индивидуальными оценками иx владельцев, следствие сумело установить фамилии четырнадцати невинно репрессированных. Среди них и наш Володя. На месте сохранения найден мундштук с надписью.
Только через семь месяцев после этой публикации я буду держать на ладони тот лимонного цвета костный муштучок, который под землей, среди останков ужасной братской могилы пролежал более половины века. Буду читать-перечитывать на нем тщательно, нежно, даже с претензией на орнамент выскабленные фамилия и имя.
Две буквы инициалов, что так волнующе, горько, именем брата и родителей, расшифровываются в моем сознании, и дату - день, месяц, год, - которая после смотрин мундштука еще около месяца будет для меня непростой загадкой ...
Естественно еще потому, что в этот день, да и после, ко мне шли семейные воспоминания ...
РАМОЧКА
... К лету семьдесят второго года мы с Анной оставались вдвоем из всей нашей семьи, Антосевых да Настулиных ; сестре было семьдесят восемь, мне пятьдесят пять, такая «рамочка» для остальных восьми.
В моем детстве Анна, намного старше меня, казалась чужой тетей. Овдовела до сорока, земли было много, хозяйство растрепанно, a делать некому, детей пятеро, а старейшей шестнадцать. Вырос хозяин, единственный сын, да на него пришла Вселенская пахаронка: умер от тяжелых ран около Кенигсберга. Пережила троих дочерей, осталась при последней, тогда и пожить бы, но ведь старость. Под конец и оглохла совсем, едва ходила, все мои усилия помочь столичной медициной не действовали.
Последний раз - кто же знает, что последний? - я гостил у них большим. Разбросанные по холмам и оврагам, тепло и звучно, с детства знакомым Полужье летом семьдесят второго. Посидели на солнышке, уже не на траве, а на табуретках над травой, поболтали кое-как. Постаревший, горожанин и убитая горестями, совсем бессильная деревенская бабушка. Одно запомнилось лучше - как она махнула ввысохшей от старости рукой и сказала с чьей-то, услышанной, а то и со своей, самой понятной философией согласия:
- Да, или корзину картофеля больше съешь, или корзину меньше - все равно! ..
Я не знал и знать не мог, что это у нас была последняя встреча, но опять же как будто, что-то предчувствовал, мы так попрощались не так себе, a словно надолго - торжественно, обнявшись. А потом, вернувшись из путешествия по Енисею, услышав, что Анны нету, я вспомнил то наше прощание тайком, спокойное, как будто долг, надлежаще выполненый или обряд -словно последняя исповедь и причастие.
«Рамочки» больше не было - я оставался один со всей родительской семьи.
Обе сестры, Анна и на два младше Вилита , пошли возрастом по маме: обе умерли также хорошо на восьмом десятке, одна «от старости», вторая от рака. Братья ни один не дотянули до шестидесяти. Игнат умер от лейкемии, Николай от инсульта, оба на семедидесятом году. Михаил - на пятьдесят втором, внезапно и «легко», от сердца. Ну, а Владимир, старейший из нас, братьев, ушел из жизни в страшных муках, в тридцать девять - от Сталина.
Всю жизнь меня не покидало ощущение, что вот я младший в семье. Или привычка, или, может, такая уж черта характера - некая детскостью навсегда? ..