В августе сорок девятого, когда я, спустя двадцать семь лет после того, как меня вывезли из Одессы, посетил город моего детства, с ним, меня и жену с нашей дочерью, знакомила вдова моего старейшего брата.
Того почти легендарного Володи, который должен был забрать меня с западнобелорусской деревни в советский город, как только я подрос, а брат, закончив свой фельдшерский институт, установился в определенную самостоятельность. С этим не получилось ... в тридцать восьмом Володю замучили в Белой Церкви, близ которого он работал зоотехником в совхозе.
Невестка Надя к своим сорока четырем постарела в скудость жены «врага народа», работала кондуктором трамвая, жила в комнатке старого дома с подростком сыном. На этот день она взяла отгул. Когда мы сели в трамвай и я хотел взять билеты, Надежда Ивановна шепнула:
- Не надо, Ваничка. Кондуктор - моя знакомая, проедем и так.
Улыбка удовлетворенности, что может еще угостить дорогих гостей, запомнилась мне чуть ли не так же как ее рассказ о первом и единственном свидание с арестованным мужем.
Поздним зимним вечером, подкараулила дождавшись того, от кого это зависело, она упала перед ним на колени, в снег, и он - удивительно - разрешил свидание.
Володя был избит, потрепанный, в грязной одежде, и он сумел как-то шепнуть ей:
- Я НИЧЕГО НЕ подписал.
Рабочий парень, шофер автобуса, посетил меня в больнице. Всем, кто приходил, я был конечно рад, однако с особой благодарностью, с приятным удивлением встретил гостя. Мы изредка перезванивались, встречались еще реже, но вот он услышал, собрался и принес передачку.
Я помню его еще непоседливым пацаном, в последнем военном году; встречался с его старшим братом, красивым, воспитанным парнем, перед самым его уходом в армию; знал их мать, уборщицу, тихую, выносливую женщину с добродушной улыбкой.
И в бедности, и в военне лихолетье она сумела поднять своих детей и вырастит из них, хороших людей. Как и хотел их отец, который пропал гдето в лагере.Когда мы с моим неожиданным гостем, я лежа, он сидя, беседовали тихонько, между прочим вспоминая его маму и брата, он достал портмоне, поискал в нем и подал мне бумагу.
Так я и увидел первую похоронку.
У нас в деревню с фронтов не вернулось тридцать человек. У старшей сестры погиб единственный сын. Однако такой бумажки мне увидеть не пришлось. Никто не показал, а сам ведь не будешь просить. Даже у сестры не смог.
А тут я держал ее в руках, через три десятка лет видел того, кто не вернулся, и ту, что плакала до последнего дня. Мне стало страшно , представить, как он, этот лоскуток казенной бумаги, был прочитан в ближайшие первый раз ...
Гораздо раньше в ту тихую беседу в больнице впервые, увидел другую «пахаронку» - справку о посмертной реабилитации. Еали точнее, то ее копию.
«Он был, сынок мой, горячий и гордый ...»
Недавно я прочитал в газете такое высказывание:
"Все лица, которые обвинялись в шпионаже, осуждались только военным трибуналом. В соответствии с законом пересмотр этих дел, а иx была подавляющее большинство, оказался в компетенции главной военной прокуратуры ".
Осужденного «тройкой» реабилитировал военный трибунал. Значит, и здесь болезнь времени - шпиономания. Не обошла это, как вина Володю.
А Надя говорила, что его судили - так говорилось в совхозе, пока ее с малыми оттуда не выгнали, - как «разоблаченного сына польского помещиком» ...
От киевских друзей я узнал, кто осенью тридцать восьмого возглавлял ту «тройку», что с большой буквы. Товарищ секретарь обкома двадцати последующих лет вырос на руководителя одной из республик. "За Богом молитва, за царем служба не пропадают"
. Когда он приехал на празднование сорокалетия БССР во главе своей делегации, я горько пошутил при друзьях, что вот возьму ту «пахаронку», подойду в перерыве к высокому гостю и спрошу: помните ли вы, уважаемый, такое вот дело? I назову, покажу, и добавлю.
Хотя знаю, что зря это, - откуда же ему помнить? Что - он, один мой брат, прошел через такой суд? .. Да и вообще - как это несолидно, если не хуже: дали вам, пригласительный билет на такое высокое празднование, а вы? .. Надо же думать! .. Хотя оно, - вы, чего доброго, скажете, - и через три года после Двадцатого съезда ...
Исторический Двадцатый, еще свежее был в памяти в тот день, когда у меня гостили товарищи по работе и я показал им недавно полученный документ о невиновности моего брата.
Один из гостей, бывший военный журналист, поэт посредственный, но с амбицией подпортил нам застолье выпадом против второго гостя, который имел несчастье попасть в плен:
"На фронте я таких, как ты, стрелял бы!" .. Когда же справка, которую я указывал, оказалась в его руках, он внимательно посмотрел ее, с нотариальным штампом включительно, тогда сказал мне, хозяину:
- А что же ты до сих пор о брате молчал? В виду имелись, конечно, анкеты. Ведь он у нас был до иx служебное отношение.
Что ж, люди угадывались на поворотах. Как и теперь все еще узнаваемы.