Иногда оборачиваешься назад, а там жизнь - как лоскутное одеяло: кусок белый, кусок черный, кусок вязаный... Иногда и не твоя она - эта жизнь. Родительская. А ты - просто незаметный и не важный наблюдатель. Хотя именно на тех нитках, которыми в то время были сшиты эти разные куски, и висит твоя судьба.
***
…Вот бело-розовая комната в солнечных лучах. Я – в кроватке, совсем маленькая. Стою, держась за решетку и зову маму – громко, очень громко! Кто-то вбегает в дверь - папа. Хватает меня на руки – тёплый, душистый, свой – и тут же отдает маме: «Она мокрая!». Мама – тоже теплая, круглая как блинчик, мягкая. Родная, как рука или коленка - неотделимая часть меня.
***
…Вот зима и санки, я еду с горки в лесу – быстро, очень быстро! Впереди дерево, я не успеваю затормозить и влетаю в него лицом, прямо в жесткую кору. Мне не больно и весело, но вокруг все суетятся, хватают меня на руки и, передавая друг другу, бегут домой. На белом снегу позади человека, у которого я лежу на плече, остаются ярко-алые капли, и мне нравится, это очень красиво.
***
…Вот садик, тихий час, я стою на подоконнике в трусах и майке, смотрю на улицу, где льет бесконечный дождь, люди бегут с зонтами, машины брызгаются лужами. Я наказана: меня сюда поставили в назидание другим детям, потому что я не спала. Ногам холодно, но я не жалуюсь, потому что меня греет ненависть к воспитательнице – сильно, очень сильно! И я знаю, что смогу простоять тут, если понадобится, еще много часов. Внутри я свободна.
***
…Еще глубже: мы с мамой в парке, и с нами какой-то дядя. Я на качелях. Они общаются, не замечая меня, ритмично подталкивая сидушку, а я взлетаю все выше и выше. Мне уже страшно, но я не решаюсь их прервать. Я слышу только обрывки непонятного мне разговора, но почему-то знаю, что он очень важен:
- Нельзя так жить, понимаешь? Нельзя! У тебя ребенок!
- Вот именно, ребенок. Ты не понимаешь!
- Я прошу тебя, уходи, мы что-нибудь придумаем.
- Ты ничего не придумаешь. Придумывать надо было раньше…
Мне в тот день купили очень много мороженого, три порции, не меньше. Мама потом волновалась, что я заболею, но я не заболела.
***
…Новый год. Мы сидим на ковре и играем в какую-то настольную игру с фишками. Кругом рассыпаны мандарины и конфеты – много. Здесь же, сытый и ленивый, валяется наш тогдашний кот Васька. Рядом на низкой табуретке - бутылка шампанского, бутылка ситро «Буратино» и три бокала на высокой ножке. Мама выигрывает. Папа накрывает ее руку своей и говорит: «Ну, вот видишь, ты опять всех победила». Мы пьем за «с новым годом, с новым счастьем» и мама смеется.
***
…Вот сад моей бабушки Агриппины Фёдоровны: много яблонь и слив, груши, вишни, абрикосы. Огорода нет. На земле растет «конопель» выше моего роста, которая защищает плодовые деревья от листожорки. И ещё цветы – флоксы, георгины, ромашки, «мотыли»… За цветами никто не ухаживает, и они самостоятельно разрастаются огромными кустами – золотые шары, астры, гладиолусы, пионы. Я сижу под таким кустом, у меня тут домик. Я прячусь. Мне хорошо: я надела на спичку цветок мальвы как юбку – и у меня получилась принцесска. Сейчас она пойдет вверх по листьям в гости к шмелю. Кто-то зовёт меня по имени – долго, уже очень долго, но меня это не интересует. Потом сквозь листья, прямо с неба, просовывается рука, и меня за шкирку извлекают из моего прекрасного мира.
***
…Лето. Я - первоклашка. Мы в гостях у деда Игната в Белоруссии. Папа собирается на рыбалку: грузит на мотороллер удочки, рюкзак с палаткой, надувную лодку. Я кручусь рядом, мне очень хочется поехать с ним. Я готова не спать всю ночь, и нанизывать противных опарышей на крючки, и даже чистить вонючую рыбу, лишь бы сидеть в темноте у костра, слушать, как он читает стихи на польском, русском и белорусском, как рассказывает про свое детство, которое пришлось на войну и послевоенную «голодуху». А утром запалить костер, и, пока он проверяет удочки, заварить правильный лесной чай, и пить его из жестяной кружки, обжигая губы. А потом ехать домой, виляя по песчаной неровной дорожке, обхватив родную тощую спину, пахнущую кожаной курткой, водой и дымом, и громко петь песни из мультфильмов…
Он меня не взял. Сказал: «Вот была б ты мальчиком, тогда - да.
***
…Глубже: мне двенадцать, сентябрь. Мы втроем в лесу, застряли на песчаном подъеме из глубокого оврага. Ездили за грибами и решили «сократить путь». В качестве средства передвижения у нас крашеный красной краской и отчаянно воняющий бензином мотоцикл «Урал» с коляской. Мы его толкаем наверх: папа за руль, мама за коляску, а я сзади за багажник. Песок летит в лицо, за шиворот, в сапоги, папа кричит «Эх, ухнем!» и мы вдруг оказываемся на дороге. Выбрались. Все красные, грязные, вспотевшие, но совершенно счастливые.
- В нашей маленькой машине много лошадиных сил, - смеется мама.
И тут меня осеняет:
- Но чего нам это стоит, хоть бы кто-нибудь спросил!
Папа замирает на мгновение и по его лицу засползается выражение искреннего восхищения:
- Женька! Ты глянь, молодец! Точно! Давай еще.
Всю дорогу домой мы горланим немедленно мной сочиненную «нашу» песню с рефреном:
«Эх, на нашем красном мото
Продерёмся сквозь болота,
Через речку, через бор,
Лишь бы выдержал мотор!»
***
…Еще глубже. Последний рывок: опять бабушкин дом. Осень. Большой костер посреди двора, запах горящих будыльев конопли и другой, неприятный – обугленных тряпок. Вокруг костра суета и громкий скандал. Отец мечется между домом и огнем, охапками швыряя в него цветные мамины платья, нарядную юбку, пальто, еще что-то. Бабушка пытается его остановить, хватает за руки, кричит: «Ирод! Оставь! Не ты покупал!». Мама беззвучно плачет на лавочке за углом дома. Я прячусь в кустах, сижу тихо-тихо, как мышь, и повторяю: «Господи! Боженька! Если ты есть! Пожалуйста, сделай так, чтобы костер не горел! Сделай дождь, Боженька!». Но костер разгорается все сильнее, мамин гардероб трещит и летит пеплом в серое небо, путаясь в ветках почти облетевших яблонь и слив. Один шелковый платок, с ярко-синим павлином посередине, под порывом ветра улетает в сторону, цепляется за угол сарая. Я бочком-бочком пробираюсь ближе, хватаю его и прячу. И потом он долго хранится у меня под подушкой, пока я однажды не возвращаю его маме, но она не радуется, а пугается – и больше я его уже никогда не вижу.