У тов. Лема в "Сказках роботов" упоминаются разные виды драконов, в т.ч. нулевые, мнимые и отрицательные. "Мнимые и нулевые драконы, называемые на профессиональном языке мнимоконами и нульконами, не существуют значительно менее интересным способом, чем отрицательные." Подозреваю, что и знаменитый Дракон Шварца относился к вышеупомянутым мнимоконам, ибо далеко не факт, что существовал он именно так, как описано Шварцем.
Зато вариант, описанный Михаилом Харитоновым (который на самом деле никакой не Харитонов и даже не Михаил, т.е. и сам в какой-то степени является мнимым), как мне кажется, гораздо ближе к реальности, если рассматривать его из нашего динамичного, мать его, XXI века. Собственно, харитоновский "Дракон XXI" -- мрачная фантасмагория по мотивам шварцевского "Дракона". Либеральный прогресс как воинствующая альтернатива драконьему тоталитарному застою, свобода во все поля, невидимая рука рынка, тыры-пыры, ё-моё... и вот уже вечный эмигрант Кот сваливает из страны победившей свободы в когтях Дракона, улетающего в поисках не затронутого "цивилизацией" медвежьего угла, научившийся ненавидеть всех Шарлемань надеется, что больная СПИДом циничная Эльза сможет прихватить на тот свет хотя бы одного носителя нового мирового порядка, а остальные по привычке смиряются со всем. Причём фраза "Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души" принадлежит не Дракону, а вполне цивилизованному пройдохе и проходимцу Ланселоту, которому вполне подошла бы и знаменитая формула ещё одного мнимого рукопожатного гения Льва Натаныча Щаранского "Свобода лучше несвободы наличием свободы".
А лично мне при слове "прогресс" всегда вспоминается концовка "Улитки на склоне" Стругацких: "Обреченные, несчастные обреченные. А вернее -- счастливые обреченные, потому что они не знают, что обречены, что сильные их мира видят в них только грязное племя насильников, что сильные уже нацелились в них тучами управляемых вирусов, колоннами роботов, стенами леса, что все для них уже предопределено и -- самое страшное -- что историческая правда здесь, в лесу, не на их стороне, они -- реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им -- значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке его фронта. Но только меня это не интересует, подумал Кандид. Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы меня подобрали эти подруги, вылечили и обласкали бы, приняли бы меня как своего, пожалели бы -- что ж, тогда бы я, наверное, легко и естественно стал бы на сторону этого прогресса, и Колченог, и все эти деревни были бы для меня досадным пережитком, с которым слишком уж долго возятся... А может быть, и нет, может быть, это было бы не легко и не просто, я не могу, когда людей считают животными. Но может быть, дело в терминологии, и если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники... Идеалы, великие цели... Естественные законы природы... И ради этого уничтожается половина населения! Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог -- это камешек в жерновах их прогресса. Я сделаю все, чтобы на этом камне жернова затормозили."
Или короче: "Все прогрессы реакционны, если рушится человек".