Над селом поднимался яркий рассвет. Едва были слышны переливы птиц, тихий, отдаленный лай собак, и надрывная, плачущая песня старой калитки в коровнике, вскрикивающей то и дело от рук сонных доярок.
Николай торопливо оделся, оправил белоснежного цвета рубашку, словно собрался на свадьбу, а не на работу. Его жена, Марьюшка, уже давно, чуть засветло убежала со всеми телятницами принимать роды у любимицы Февральки, спокойной и миролюбивой пегой коровы. На столе, сверкая своими боками, сгрудились помидоры, отварные яйца, кринка с молоком и длинные стебли зеленого лука, - целый натюрморт, приготовленный на завтрак любимому мужу…
На ходу доедая горбушку хлеба, Николай завел свой «ГАЗ- 51», ловко прыгнул в его неуютную кабину, надвинул на затылок фуражку.
Заря поднималась, рассеиваясь алыми разводами по всему небу. Николай залюбовался нехитрым природным явлением.
На краю села его ждал бригадир, седовласый Тимофеич. В рассветной дымке на его груди тускло поблескивал орден , прикрепленный к старому поношенному пиджачку. Все знали, что орден дали ему за то, что в годы войны Тимофеич увез из колхоза восемь лошадей, и всех до одной вернул обратно, уже в 1945-м…И сам вернулся живой и невредимый.
Николай притормозил , вытянулся к двери, подавая руку своему начальнику.
- Куды эт ты вырядился? – спросил Тимофеич, оглядывая подтянутого молодого Николая.- По второму кругу, что ль, жениться собрался?
Мелкое тело Тимофеича затряслось от смеха, и от своей, как ему показалось, удачной шутки.
Николай не обиделся, а наоборот, заулыбался во все зубы. Золотые кудри на его круглой голове весело встрепенулись, голубые, в цвет неба, глаза сузились до щелочек.
- Вы чего это, дядь Мить, я …это…Рубашки все Марьюшка постирала…Эта, свадебная, только и осталась…
- Не жалко ли в машину-то? Новую?
- А куды ее носить-то? – махнул рукой Николай. – Сойдет.
Оба влезли в грузовик и покатили дальше, в бригадный стан, к другим ребятам, ночевавшим в поле. Николаю, молодожену, и только ему одному, в страшную страду разрешили по доброте душевной и пониманию, жить дома и тратить на дорогу лишнюю солярку и драгоценное время.
Николай, понимая такое дело, принимал на себя самые трудные участки. Как раз многим ребятам это было на руку. Там, на краю гигантского поля, в тени мрачных деревьев, маячили остовы мертвой деревни. Маленьким мальчиком Николай никогда не обращал внимания на эти странные полуразрушенные дома с пустыми глазницами окон, но вот сейчас, столкнувшись с разговорами ночующих здесь парней из бригады, стал побаиваться этого места. Никто категорически не хотел ездить в ту сторону, ссылаясь начальству на некачественную дорогу, всю в рытвинах да в каких-то жестянках…
Старожилы считали это место нехорошим, и молодые передавали из уст в уста разные слухи. Кто-то видел старика, бродившего вдоль этих улиц, кто-то – старушку, а совсем недавно парни из бригады свели с ума Тимофеича рассказами о каких-то женских криках и плаче ребенка.
- Глупости…Темнота! – бурчал на эти сплетни Тимофеич. – Университетов не заканчивали, дураки, вот и болтают всякие стариковские выдумки…Вот страда закончится, в техникумы их отдам!...А Савельева Федьку в институт определим…Ишь какой, врет и не краснеет…Баба им мерещится…
- Дядь Мить, а что за деревня-то? – спросил Николай, хотя тысячу раз слышал от матери эту историю. Ему хотелось еще раз послушать о том, что говорят старожилы.
- Да деревня…Понимаешь, немцы тут жили…
Тимофеич осекся, немного робея, посмотрел по сторонам, словно боясь, что в кабине грузовика их кто-то услышит.
- Немцы?...Пленные?
Николай удивился. Мать рассказывала ему совсем другую историю: будто, жили обычные люди, да однажды ночью исчезли все до одного…Как раз в первые месяцы войны…
- Немцев сюда, Николаша, поселила царица, звали ее Екатерина, - продолжал свой рассказ Тимофеич. – А в сорок первом их отсюда – того…
И Тимофеич красноречиво крутанул головой.
- За что?...
- За то, что немцы…
-Так они ж другие…немцы…Не фашисты ведь?...
- Да, по-русски говорили, нашу веру исповедовали, по-русски женились…Ну видишь, брат, такая политика…
-Как называлась деревня-то?
- Называлась Медхен- Дорф…Девичья деревня, понимаешь. А по-нашему ее кликали Мухино…
Незаметно подъехали к огромному полю, где по золотым волнам спелой пшеницы плыли краснобокие комбайны. Тимофеич махнул рукой на прощание, и исчез в волнах золотых колосьев. До Николая лишь донеслось надрывное, пробившееся сквозь громкоголосый треск заведенных тракторов:
- Начинааай!...
Золотая волна пшеничного поля подхватила его машину, и он, подстраиваясь под монотонное движение комбайна, вклинился в работу.
…День пробежал незаметно, словно его и не было. Осталось только ловко убранное поле с аккуратными стожками соломы по краям. Небольшой фрагмент колосьев остался у самого оврага, - там, где проглядывалось начало старой заброшенной улицы. Парень развернул свой синебокий трактор и рванул туда, увидев, что один комбайн медленно поплыл в ту же сторону.
Вечерело. Небо покрылось синими прожилками туч, бледный овал луны уже маячил среди потемневших облаков. У самого края оврага, неподалеку от остановившегося комбайна, Николай заметил Федьку Савельева. Над головой комбайнера поднимался сизый табачный дым, - колхозник мирно курил, равнодушно оглядывая пашню.
- Ты чегооо? – крикнул он ему из кабины, - Ты чего остановился? Давай добьем!...
И красноречиво показал рукой в сторону небольшого поля с неубранными колосьями.
Федька замотал головой. Пришлось глушить мотор.
- Я пошел, - сказал он, бросив под ноги докуренную папироску. – Устал…
Николай плюнул, в сердцах развернул грузовик, …и призадумался. Впереди маячила мертвая деревня, в ста метрах уже виднелся ее первый дом. Если проехать по главной улице, можно сократить дорогу до дома раза в два. Это знали и другие, но никто так не рисковал.
- Темнота, - пробурчал Николай, вспоминая слова своего бригадира, - в техникумы поступим на следующий год. Поумнеем и бояться, глядишь, перестанем…
Грузовик, нарушая тишину и поднимая облака пыли за собой, неторопливо въехал в заброшенную деревню. Пустынная дорога изредка перемежалась кустами полыни, росшей прямо посередине. По обеим сторонам мелькали заросли пастушьей сумки и дикого шалфея. Над ними поднимались яблоневые сады, наполненные ароматами спелых плодов.
-Эх, ничего себе, вот это яблоки! – присвистнул Николай, оглядываясь по сторонам. – Вот дураки наши , бояки…Сколько яблок! Наберу-ка Марьюшке…
Молодой хлебороб заглушил мотор, поискав в своих уголках кабины мешочек, вытряхнул из него всякий хлам. Яблоневый сад, утонувший в полумраке вечера, манил его своими ароматами. Набрав полный мешок яблок, Николай лихо забросил его в кузов, и уже был готов вновь завести мотор, как вдруг увидел неподалеку старый обветшавший колодец. Ему нестерпимо захотелось пить.
У колодца оказалось ведро. Странным образом, оно было совсем новехонькое…Несколько поворотов скрипучего «журавля», - и ведро поднялось на поверхность с полным содержимым прозрачной и студеной воды. А она оказалась на редкость сладкой…
Николай отпил несколько глотков, вздохнул полные легкие свежего вечернего воздуха, и зажмурился от удовольствия.
- Сладкая моя водичка? – спросил его кто-то совсем рядом. Голос был тихий и вкрадчивый. Девичий такой голос, тонкий.
Парень оглянулся. У калитки соседнего дома, в двух шагах от него стояла девушка. Черная, как смоль, коса перекинута через плечо. Глаза огромные, ласковые, словно омуты. У Николая закружилась голова, будто выпил он не воды, а крепкого деревенского самогона.
- Ты кто такая? Откуда будешь? – выпалил он, от страха выронив ведро из рук.
Красавица рассмеялась, звонко так, словно колокольчик на ветру.
-Давно тебя жду…Белая рубашка тебе к лицу, Николаша…Женишься на мне?
Она подошла совсем близко. Николай обомлел от ее красоты. Раскосые глаза, белоснежная кожа, полная грудь выпирала под прозрачной белой сорочкой…
- Ишь, ты…голая…Ты чего разгуливаешь такая? Не холодно тебе? – спросил ее Николай, делая вид, будто его совсем не задела красота девушки.
- Тебя жду, - был ответ, - женишься на мне, второй раз спрашиваю?
- Никак не могу, - заявил Николай и придирчиво оглядел девицу. – моя Марьюшка хоть и не сравнится с тобой, да , видно, судьба она моя…
Красавица улыбнулась.
- Ну что ж…Не смалодушничал, Николаша…Если еще раз не струсишь, жить тебе в счастье…А так…Струсишь, смалодушничаешь, быть тебе вечным женихом…
И исчезла, будто и не было ее вовсе…
Кинулся Николай к грузовику, вскочил в него, и помчался, не разбирая дороги.
- Это что еще за диво дивное, - бормотал он про себя, выпучив глаза перед собой, - что это?...
У самого края деревни увидел он белый куль, лежащий прямо на дороге. Притормозил. Долго не решался выйти, как вдруг отчетливо услышал тихий детский плачь. Дрожа всем телом, Николай взял в руки сверток, и обомлел. В нем, завернутый в белое байковое одеяльцо, лежал новорожденный младенец. Взял на руки малыша, да вновь призадумался. Куда его нести, - в сельсовет или домой, в избу?
- Что мне делать? Вот чудеса в решете…
Решил отнести в дом, посоветоваться с Марьюшкой.«А если выгонит меня Марьюшка?» - подумал он.- Может оставить младенца-то?»
Представил он, как заругает его любимая:
- Скажи мне, с кем у тебя шашни были? Умерла что ль от родов она? Ребенка нагулянного в дом принес? …
Рассказ о найденыше не удовлетворит Марьюшку, а уж про женщину у колодца и вовсе слушать не станет. Всю ночь будет плакать и костерить Николая, а к утру выставит с чемоданами…
Испугался парень не на шутку. Поразмыслил еще, все же взял младенца, и повез домой. Выгрузил у калитки мешок с яблоками, затем осторожно взял младенца и понес его в хату. Набрал в легкие воздуху, да выпалил жене, заждавшейся своего любимого и проглядевшей все глаза:
- Марьюшка, … ехал я через Мухино, а там вот что…младенец…
Открыл он одеяльце байковое, а там…золотые монеты, сплошь червонцы царские!...
…Когда едете полями по волжским степям, на границе между Волгоградской и Саратовской областями, есть пара виднеющихся домов маленькой деревушки. Это и есть Мухино. По ночам уже новое поколение хлеборобов, теперь уже фермеров , среди заброшенной и заросшей густой травы все находят и находят то ржавые гвозди, то старые куски от старых седел, а то и монеты царские, все больше медные, да редко- серебряные…Про золотые не слыхивал никто более. Все, что осталось от истории. И памяти.
( из цикла " Волжские легенды" Елены Самогаевой)