Мне говорят, ты постарел. Смотри, пальцы дрожат. А я смеюсь в ответ: я постарел, когда родился, мелкий, сморщенный Максимилиан Баттон. Я всегда был таким. Всегда.
Наводнение
Пива выпил немного. Не больше четырёх кружек. Но этого хватило, чтобы дождь полез вверх, будто включили небесный пылесос. Меня тоже тащило вверх. А я стремился вниз. Пролез в метро горбатой улиткой. Вылез на Сенной площади. К 19.00 я должен попасть в Мариинский театр. Думал, снова потянет вверх. Но дождь кончился. Включилась память. Сто двадцать лет назад, когда я был студентом, когда у меня были длинные волосы, рваные джинсы, наушники с Алисой, не было денег, но была свобода и будущее, каждый день, кроме воскресенья, я ходил этой дорогой. Каждый день. Это была моя дорога и моя жизнь.
Рядом с площадью маршрутки, которые обещают домчать до Театральной площади за несколько минут. Но я хотел пройти этот путь пешком, как сто двадцать лет назад..
Перешагнул мост с деревянным настилом через канал Грибоедова. За поворотом канала Столярный переулок. И вперёд, по узкому тротуару набережной, обходя спешащих домой людей, едва не сталкиваясь.
Девушка в короткой миниюбке, на высоких шпильках, говорит по телефону: «котлеты в холодильнике, в хо-ло-диль-ни-ке, я тебе говорю». И вертит круглым задом, наверное, по привычке. И бабка с обвисшим, как у собаки лицом, в каждой руке по сумке. Тащит, переваливается с ноги на ногу.
Четырёхэтажные доходные дома вдоль канала теперь облеплены кусками декоративного света. В тёмном небе спелая холодная луна.
Я иду дорогой, которой ходил тысячи раз, и ни разу с тех пор, как всё кончилось. И, кажется, что не память пропитала этот асфальт, наоборот эти бледно-розовые дома, чёрная вода, небо и луна пропитаны моей никудышной памятью. И как же я люблю мусолить это на языке, вызывать мурашки в сердце.
Вот и перекрёсток с Вознесенским. Я застал ещё те времена, когда старухи в трамвае причитали: «Напереименовывали тута, теперь ничего не понятно. Был же всю жизнь «Майорова», что за «Вознесенский» такой?! Пи-дер-рас-ты!». Сморщенные петербургские старухи.
Приближаюсь к изгибу канала. Львиный мостик, где облезлые львы с канатами в пастях когда-то поддерживали хрупкий мир того что здесь и того, что там, там где нас нет. Как в году девяносто девятом я шёл в институт, и увидел на той стороне, у парадной богатого пятиэтажного дома цвета бардового театрального занавеса на тротуаре, в густой луже крови лежал человек. Барсетка у застывшей руки, толстый короткостриженный затылок.
Его пристрелили только что. Даже из зевак - только я и возбуждённый мальчуган, который тыкал пальцем на крышу противоположного дома, каркая «оттуда стреляли, я знаю». Тоже мне, сын полка имяни Леона Киллера.
Свернул на Декабристов. Холодная луна под рёбрами облаков и чёрное небо. Но этот ледяной город жжёт меня изнутри.
Пришёл в театр. Упал в кресло. Моя женщина спросила, почему я пьяный. Не смог ответить. Так получилось, что все вокруг трезвые, а я пьяный.
Потом я сказал, что театры не очень люблю (особенно оперу), что мне больше по вкусу кино. И желательно кино про космос, стрельбу, злых животных, и трусы Рипли..
Но женщина сказала, чтобы я заткнулся. Ей не понравились мои предпочтения. Потом я заснул. И мне приснилась четыреста девятнадцатая аудитория, и я молодой – с луной вместо сердца, с рёбрами из облаков.
В антракте стоял у окна и пялился на город, и на людей внизу – двумерные руки, лысины, чашки кофе и бутерброды за 390 рублей.
Назад мы тоже шли пешком. Я протрезвел и думал, что нужно срочно выпить. Но я был сыт по горло алкоголем, и чернильной водой канала, затопившей все сходы и спуски. Так хорошо и тошно: а это всего лишь – наводнение.