Начало ХХ века связано не только с общественным и политическим переворотом, но и с переворотом театральным. Открывшийся в 1898 году Московский Художественный Театр дал раскрыться многим драматургам, в том числе и писателю Леониду Андрееву. Театр для него стал "символом новой веры", однако не столько в МХТ верил драматург, сколько в новый театр, который он назвал панпсихе.
Зачем вообще нужен панпсихе?
Андреев одним из первых российских драматургов заговорил о важности кинематографа, тогда многие в это не верили, смотрели на него с усмешкой. Андреев же считал, что кинематографу "суждено освободить театр от великого груза ненужностей, привходящего и чуждого, под тяжестью которого сгибается и гибнет современная сцена, хиреют драматурги, вырождается и слабеет некогда мощное и царственное слово высоких трибун".
Но в то же время развитие кинематографа беспокоило писателя. В своих письмах он размышляет о том, что театру нужно сформулировать что-то свое, особенное, чего нет у кинематографа и на чем театр сможет сделать акцент. Андреев видит это в панпсихизме. То, что не сможет дать миру кинематограф, даст театр. Драматург делает ставку на психологизм.
А можно конкретнее?
Свой термин писатель объясняет на примере истории МХТ. Как театр стал "новым" при старых пьесах и старых авторах? Все дело в зачатках панпсихизма. Режиссеры МХТ начинали с произведения «Царь Федор Иоаннович» Алексея Толстого, но зрители чувствовали новизну.
Дело не в какой-нибудь отличной игре актеров, а в боярских платьях, теремах, неуловимой мелочи обихода; и опять-таки, не историческая точность привлекала и не какая-нибудь чрезвычайная роскошь, а то, что кафтаны-то помяты, что боярские платья (может быть, и фантастические) носились актерами так, будто никогда иной одежды они и не знали. И даже рассказывалось с большим чувством, что и дома актеры разгуливают в охабнях, а актрисы в кокошниках: и кое-кто смеялся, а больше умилялись, так как были еще влюблены в театр.
То же самое привлекало зрителя и в чеховских постановках, актеры носили военное платье так, как будто иного и не знали. МХТ тогда многие называли "театром настроений", но Андреев дает этому более точный термин – панпсихизм. Поэтому так и прижились в МХТ постановки по произведениям Достоевского, Толстого и Чехова – мастеров этого направления.
Чеховский панпсихизм в том, что его стулья, кружки и прочие предметы не менее психологичны, чем герои произведения. Все это демонстрирует рассеянные в пространстве ощущения и мысли героев.
Чем еще это отличается от старого театра?
Как когда-то с уходом классицизма драматурги упразднили правило трех единств, так же нужно отменить узаконенное театральное действие, считает Андреев.
В Средневековье, действительно, жизнь людей была наполнена событиями, и этими событиями измерялась. От Шекспира не стоит требовать психологизма.
Но потом появился Ницше, и действие оказалось уже не таким значимым.
Драма начинается как раз с того момента, когда в жизни воцаряются бездействие и тишина кабинета
Конечно, и в современной Андрееву жизни было много убийств, интриг и прочего, но драматическая ценность этого стала ниже.
Жизнь стала психологичнее, если можно так выразиться, в ряд с первичными страстями и «вечными» героями драмы: любовью и голодом — встал новый герой: интеллект.
Первенство в драме отдано мысли. Современный театр не должен обязательно давать зрителю зрелище. Старый театр – театр притворства, новый театр – место для правды. Опять же, Андреев делает ставку на психологизм.
А что будет со зрителем?
Важно то, что современный «зритель» (так он называется) хотя и посещает настойчиво театр, но уже до смешного отвык от него и совершенно бессилен справиться и управлять впечатлениями, идущими со сцены.
Театр воспринимают как учителя, от него ждут инструкций: дамы смотрят на актрис и других дам, чтобы понять, как нужно одеваться, люди с тяжелыми мыслями приходят, чтобы начать думать в театре и ждут этого от театра.
Вот глаз мой утомился бескрасочностью наших комнат, однообразием и скукою улиц; мне бы ехать путешествовать, насытить глаз зрелищем неба, моря, чуждых и вечных красот, но мне некогда ехать, у меня нет денег, — и я иду бессознательно в театр: дай красок и радости моему взору. Хочу ли смеха или тоски, хочу ли волнений или покоя — за всем иду в театр, всего требую от театра, за все проклинаю театр!
Андреев говорит, что новый театр, театр панпсихе, не должен думать о зрителе.
И работая для нового театра, не думайте ни о времени, ни о количестве актов, ни о софитах, ни о форме — думайте только о правде душевной, всеми способами добывайте ее, вводите чтецов, если иначе не сможете, давайте бесконечные монологи, не считайтесь ни с зрителем, ни с критиком, ни с самим в конце концов театром!
Театр не забава, это место для ищущих правды, для одиноких, считает Андреев. В театре панпсихе не будет зрителей, каждый зритель будет участником, Андреев понимает, что показывать игру без вовлечения зрителя, неэффективно, необходимо погружать зрителя в игру, тем самым стирая грань между публикой и актерами.
Зрители в театре игры исчезнут потому, что самый театр игры постепенно уничтожится, распылится, уйдет в самое жизнь, станет не особым зданием с городовыми у подъезда, а войдет в общую частную обывательскую жизнь, как один из радостных элементов ее. Играть будут сами для себя, без публики и без актеров — сами. Все эти ритмические гимнастики и танцы, потешные суды, смешные футуристы с накрашенными лицами и маскарадным костюмом на Тверской, все это и многое другое, о чем благоволит вспомнить сам читатель, — говорит об одном: жизнь ограблена, у нее отняли игру, сняли, как сливки в кувшин, оставив людям только снятое жидкое молоко; жизнь требует, чтобы игра вернулась в отчий дом жизни, как блудный сын из своих невольных скитаний
