Солнце… Солнце… Солнце…
Везде и всюду.
Жаркое, палящее. Безжалостное. Раздавившее, распластавшее пейзаж до состояния пустыни. Пустыни, с насмешливым нахальством приблизившейся к самому морю, уверенной в своей скорой над ним победе. Пустыни, в которой нельзя заблудиться, но можно испытать отчаянье.
Где тонкие стрелы дорог, расплавившись, струями стекаются к Большой Воде. Текут серебристыми нитями-узорами с озеленённой закраины старинного керамического сосуда, созданного мифологическим Гончаром-великаном.
Будто чья-то невидимая, но от этого не менее властная и сильная, рука поднесла огромную чашу к краю безбрежного моря, чтобы зачерпнуть обманчиво живительной влаги. Да так и замерла то ли в удивлении, то ли в задумчивости. И её занёс, засыпал до краёв вездесущий захватчик-песок.
Прохлада затаилась глубоко.
Упрятанная под сверкающее сыпучее золото, прижавшись бестревожно к вогнутой, наклонённой к морю, границе, сложенной твёрдыми, как зуб, скальными породами, она ждёт своего часа.
Выжидают и остальные.
Смотрят издалека, как тягучая, будто расплавленный металл, жидкость ритмично накатывает тяжёлые волны на песчаную косу, на пустынный пляж. Разбивается вдалеке о выветрелые, трещиноватые глыбы, черепашьим панцирем выступающие из воды, разлетается на миллионы брызг, раскрашивая такое недоступное и такое желанное Заскалье всеми цветами радуги.
Вырвавшись, наконец, из цепких объятий матери и спасительной прохлады комнат, девочка довольно смеётся.
Песок обжигает ноги, поэтому она не стоит на месте. Она бежит к морю. Туда, где волны о чем-то игриво шепчутся с галькой. Налетают на берег и снова отступают, оставляя на нём белую, будто мыльную, пену.
Там можно будет идти по мокрой, утрамбованной прибоем, глади, не опасаясь обжечь ступни.
Вода будет лизать разгорячённую кожу, охлаждать её, смывая с голеней налипший песок, который несёт по пляжу порывистый ветер.
Скучно. Кто бы мог подумать, что летом в этом пансионате будет так мало народа?
Мама, конечно, наоборот – страшно рада: никакой толчеи, на пляже всегда свободно. Не так как обычно, когда у самого моря яблоку негде упасть.
Здесь теперь хоть тоннами яблоки рассыпай.
Девочка опять смеётся. Не так, как умеет – заливисто, весело. А тихо, почти неслышно. Одним своим мыслям.
Долго стоит, устремив взгляд на сверкающие у самого горизонта блики. До рези в глазах. До головокружения. В ожидании, в уверенности, что стоит не напрасно. И оно снова придёт к ней, парусом ли, мелькнувшим вдали, блестящими ли черными запятыми весёлых дельфинов, передающими ей привет от морского царя.
И в какой-то момент оттуда, из разноцветья солёной морской пыли и жаркого воздуха, доносится… чудится ей голос молодой и дерзкий.
А-а-а-а! Тихо. Потом громче. А-а-а-а!! И будто ветер в расщелинах гуляет. И снова голос. Гуттиэ-э-эре!!! Я ту-у-ут!!!
И, вырвавшись, наконец, из глубоких расщелин, ветер доносит до неё запах моллюсков-жемчужниц, оставленных без воды на берегу.
И стоны утомлённых ловцов жемчуга. И жаркая, полыхнувшая в лицо из ниоткуда мелодия аргентинского танго.
Подавшись вперёд, девочка дёргает нить на высокой загорелой шее.
Подарки возвращать нехорошо, говорит мама. Но кто посмеет назвать Даром то, что отобрано силой?
И снова перед глазами худые гибкие фигурки мальчиков-ныряльщиков и громкие, грубые крики тех, кто потом будет владеть этой перламутровой россыпью русалочьего смеха.
Не хочу, простирает она руки к морю. Не могу. Бери его обратно.
Не так как обычно…
В этот раз и пансионат, и пляж почти пусты, и нет необходимости сосредоточенно вглядываться в режущую глаз, искрящуюся кварцевую пыль.
Руки, ноги, головы. Как бы не наступить.
Это ведь так просто – споткнуться о чью-то засыпанную песком руку, похожую в своей неподвижности на сытую змею, и только тогда заметить, что у этой «змеи» есть хозяин, когда заворочается очередной «бархан», и из-под брошенной «бесхозной» шляпы донесётся до тебя приглушённое ругательство.
И останется только принести «шляпе» извинения.
И с удвоенной, утроенной осторожностью двигаться дальше, ни на мгновение не забывая, что любой песчаный холмик может на поверку оказаться сморщенной старухой, греющей в песке ноющие кости, или розовощёким юнцом, наблюдающим из-под шляпы за стройными ножками, то и дело проходящими, пробегающими, проскакивающими мимо.
Сейчас всё по-другому…
Пустынно. Ветрено. Гулко.
От прямых лучей упрямого солнца можно спрятаться только под разбросанными по пляжу зонтами.
Да и это ненадолго. Скоро солнце опустится ниже, и тени под ними не станет совсем.
Тень сдвинется далеко в сторону от разноцветных «грибков», и соединять с ними её будет только тонкая нить, всякий раз по-прежнему доверчиво утыкающаяся в основание очередного «мухомора».
Тень – обман. Есть только песок, солнце и море.
Девочка вскидывает голову, закрывает глаза, подставляя жарким лучам лицо.
Я не боюсь. Ни солнца, ни моря, ни песка.
Не боюсь.
Раньше боялась.
Вспоминала засыпанные мелким кварцем, прожаренные, белеющие на солнце кости погибших животных. Вспоминала выброшенных на берег мёртвых тюленей.
И боялась.
Когда она изменилась? Когда почувствовала себя равной природе?
Так ли это важно? Важно только то, что теперь всё по-иному.
Девочка открывает глаза и издаёт пронзительный, древний, как мир победный клич. И чайки вторят ей.
Они кружат над нею, остановившейся у самой кромки воды, прорисовывают круги над колышущейся маслянисто-блестящей поверхностью, опускаются, едва касаясь крыльями волн, и снова взмывают вверх, унося в клювах трепещущую плоть. И вновь кричат. Победно, торжествующе. Как и она.
Невысокая, хрупкая, тонкая, девочка опускается на колени, прикрывает ладошкой маленькую, только что выброшенную морем медузу.
Вот же переливчатая глупость. Тебя же иссушит, испарит солнце.
Улыбается, отнимая ладошку от песка, когда новая волна, налетев, подхватывает и уносит с собой маленький живой кусочек радужного желе. Не успевает подняться, и следующая волна, набежав, нахлынув на берег, шаловливо лижет сухие трусики купальника.
Уииии! Взлетает она, вспархивает на ноги! Уииии!
Разгорячённое тело распрямляется внезапно отпущенной пружиной.
Купаться! Купаться! Охладить перегревшуюся кожу, смыть налипший песок, окунуться с головой во вспененную зелень лета.
Разбегается.
Бежит, с трудом преодолевая сопротивление воды, складывает ладошки, «ласточкой» ныряет в набегающую волну, гребень которой уже за ней с огромной силой обрушивается на упругую, прохладную, прекрасно держащую удар поверхность.
Хорошо!
Она встаёт на ноги, трёт лицо. Соль ест глаза, мокрые пряди липнут к щекам. Всё равно - хорошо!
Саша!
Недовольный голос заставляет её нахмуриться. Всегда так.
Ты не можешь… Ты не должна… Тебе не разрешается…
Ты же знаешь, тебе не разрешается купаться одной. Надень панамку – солнце печёт.
Спорить бесполезно. И она неохотно идёт навстречу голосу.
А когда приедет папа?
Папа – воля. Папа – свобода.
Он большой и сильный. И у него всегда хватает на них обеих терпения. Сашу это удивляет. И восхищает.
Сашу в детский сад – папа. Сашу в школу – папа. Гулять, играть, читать… Папа, папа, папа…
У тебя, Сашенька, нет мамы? У меня есть мама.
Моя мама красивая, стройная, с длинными ногами и очаровательной улыбкой. Она нравится мужчинам. Она любит читать книжки и готовить обед. А папа…
Папа приедет завтра. После обеда. Ты же знаешь – у него работа.
Саше слышится Работа с большой буквы. И это правда. У папы есть Мама, Саша и Работа. Три его женщины. Они, эти три капризные дамы, постоянно находятся в состоянии противоборства. Когда папа говорит «капризные дамы», он снисходительно улыбается.
А они борются за право, за привилегию быть на первом месте. И ни одна из них не может хотя бы на день-два укрепить свои позиции. «И не удастся», – смеётся папа и показывает им язык.
Обратно идут медленно. Чинно. Две из трёх капризных дам.
Одна – мокрая и внутренне противоречивая, другая – уверенно-величавая, чью величавость не в состоянии нарушить ни намечающиеся складки на талии, ни стиранное не единожды полотенце на загорелых плечах.
Каждая из них видела место, где им следовало бы отдыхать, совсем не таким, каким оно было теперь.
Небольшой домик, утопающий в зелени давно не стриженного сада. Заросший полынью спуск к воде. Тёплые ароматы в вечернем воздухе.
Им же навстречу вырастает плоское, вытянутое вдоль берега здание. Приплюснутое, придавленное вторым этажом, оно походит на только извлечённый из чрева микроволновки французский багет.
Наполовину занесённая солёным песком, бело-красная площадка перед ним – одна отделяет его от моря. Крикливые чайки, собиравшие на берегу выброшенную морем пищу, преодолевают эту смазанную границу, отделявшую цивилизацию от природы, без особой опаски. Привыкшие к подачкам, они более походят на голубей, разжиревших и обленившихся.
На голубей похожи и отдыхающие. Саша недовольно хмурится, обходя, огибая заставленные едой столики.
На всех столах одно и то же. Первое, второе, компот, булочка, ещё компот, ещё булочка…
Усевшись, утыкается взглядом в пахнувшую старой мокрой тряпкой исцарапанную поверхность.
Под пристальным взглядом мамы демонстративно брезгливо облизывает алюминиевую ложку. – Первое. Хуже и быть не может.
Потом составляет из картофельных брусочков одной ей понятный рисунок. – Второе.
Компот остаётся нетронутым по причине одновременно неопределённого цвета и иловатой мутности.
Она соглашается съесть «хоть что-нибудь» только в обмен на свободу.
Если бы ей позволили решать, она устроила бы все по-другому. Она осталась бы до конца смены в лагере. Это только для взрослых «несколько дней ничего не решают». А она не успела увидеть Прощального Костра.
Но у детей не спрашивают. Их хватают, словно куль муки, грузят в машины, везут туда, куда по своей воле они никогда бы не поехали.
Саша забирается с ногами в кресло у окна. И превращается в статую, оперевшую мраморные локти на мраморный подоконник. Статую, у которой живыми остаются только глаза.
Но она видит больше остальных. Она замечает не только маленькое облачко на горизонте, не только вытянувшиеся тени, укрывшие собой часть лежащей перед пансионатом бело-красной «цивилизации», не только людей, наконец, дождавшихся предзакатной прохлады.
Она видит великана, спящего на дне море. Тот сопит себе спокойно, и водная гладь мерно покачивается в такт его дыханию. Вверх, вниз, вверх, вниз.
И чайки осыпавшимися розовыми лепестками покачиваются на ярко-синем одеяле. Вверх, вниз, вверх, вниз.
Видит странную, шокирующую своей неожиданной безволосостью, фигуру Кинг-Конга, бредущую, раскачиваясь и спотыкаясь, по пляжу. И ребятню, кидающуюся врассыпную, когда эта фигура, неожиданно меняя направление движения, вдруг делает шаг-другой в их сторону.
Видит, как дети останавливаются на безопасном расстоянии, тычут пальцами в сторону «орангутанга» и что-то кричат. Их рты напоминают Саше дырки в сыре. И она, давясь от смеха, сползает вниз по спинке кресла.
Мама поднимает голову от книги.
Во-первых, она не любит, когда её отвлекают. Во-вторых, терпеть не может, когда Саша «ведёт себя неадекватно».
Вот, к примеру, напрыгивать на уставшего с дороги отца, обвивать его ногами и громко вопить голосом дикого индейца – это и называется «вести себя неадекватно». Радость от встречи в расчёт не идёт.
Чтобы не раздражать маму, Саша выходит из комнаты.
Она обходит стороной детей.
Саша – «анархистка-максималистка». Так говорит папа.
Из этого для Сашки однозначно следует, что книжку «Бронзовая птица» папа тоже читал. А ещё из этого следует, что странный художник, вызвавший в своё время у неё такую антипатию, не так уж плох. Ведь она, Сашка, очень даже неплохой человек. Чересчур смешлива и более других любит одиночество. Но разве это такая уж беда?
Она отходит от людей на «безопасное» расстояние и принимается за дело.
Уже который день подряд она строит замки. И это занятие, несмотря на очевидную недолговечность результата, очень нравится Саше.
И вообще, она любит бесконечную, монотонную работу. В детстве она любила выписывать буковки в прописях. Занятие было долгим, и она успевала многое за это время передумать.
Увлёкшись, она принималась писать на полях.
Не сразу слышала громкие охи и ахи взрослых. Мама потом ругала её за рассеянность, а учительница считала недотёпой. Ни та, ни другая не в состоянии были понять, что дороги в сказках длинные и извилистые, а транспорт для возвращения обратно не предусмотрен.
Ковёр-самолёт не в счёт, скрещивала Саша пальчики.
Повзрослев, Саша полюбила мыть посуду. Правда, при этом предпочитала, чтобы посуда была однородной. Чтобы не отвлекаться на разнообразие форм и размеров. Тарелки – значит, тарелки. И никаких тебе кастрюль-сковородок.
И дворцы теперь строит терпеливо и увлечённо. Они расплывшимися сталагмитами застывают на солнце, густой капелью с пальцев имитируют готические шпили.
Они рождаются из песка, не имея ни малейшего стремления к системе. И этим совершенны.
Саша не понимает этого совершенства, но чувствует его. А потому понимание представляется ей вторичным.
Именно с этой позиции она подходит к появлению в непосредственной близости от неё Кинг-Конга.
Она не слышит его приближения. Она чувствует движение воздуха, видит тень, упавшую на шпили её собора-дворца.
Стремясь обрести равновесие, Кинг-Конг хватается за металлический обод «грибка». Мышцы на его руках наливаются силой. Мужчина вопросительно смотрит на девочку, зависает у зонта, потом, не встретив протеста в её глазах, опускается рядом.
Он похож на Чудовище. Огромный торс, невероятно развитые руки и взлохмаченные волосы.
Он похож на Чудовище. Шрамы крестиками-ноликами заполонили его лицо, брови прерывисто кустятся прямо поверх всей этой «резьбы по лицу».
Он похож на Чудовище. Губы его не привыкли улыбаться.
Но глаза живут на изуродованном лице своей жизнью. Огромные, тёмно-серые и глубокие.
И Саша интуитивно останавливает своё внимание на них.
«И когда полюбит тебя Красавица… Такого, как ты есть…»
И мысленно она кружится с ним в вальсе по кромке огромного, расцвеченного драгоценными камнями и узорчатыми витражами, зала. И обнимает лохматую голову, и пальцами расчёсывает, разглаживает, укладывает светлые просоленные пряди.
Ты похож на Нэда Лэнда. Помнишь, канадца-гарпунёра из «Капитана Немо»? Я буду называть тебя Нэд. Сколько тебе лет?
Он улыбается одними глазами, пытается что-то произнести, потом беспомощно рыщет взглядом по песку.
Двадцать семь – вырисовывает палочкой желобки на тёмной влажной поверхности.
Старый.
Саша вздыхает. Двадцать семь – это очень много.
Они ходят к Скалам. Он, раскачиваясь из стороны в сторону, время от времени спотыкается и теряет равновесие.
Она бежит рядом, рассекая, разбрызгивая доходящую до щиколоток воду. Поднимая ногами кучу брызг, весело смеётся, когда они достигают лица Нэда. Тот морщится и улыбается в ответ.
Присаживаясь на корточки, манит её пальцем. А потом, когда она доверчиво приближается, опускается рядом, движением фокусника – оппа-ля! – достаёт неизвестно откуда небольших крабов цвета хаки. Они бодро шевелят клешнями и деловито дёргают всеми своими крабьими лапками. А она визжит от смешанного с ужасом восторга. И смеётся, смеётся, смеётся…
Он собирает по пляжу выброшенные морем раковины и выкладывает их сушиться.
Есть ещё дело для горячего ветра и солнца, улыбается он и бьёт её по руке, когда она пытается прихватить сокровища с собой. Рано. «Сокровищам» ещё надо просохнуть и прокалиться на солнце.
Она взбирается на Скалы, он стоит внизу. Терпеливо ждёт, пока она, вытянувшись в струнку, смотрит за горизонт. Иногда садится. И смотрит туда же.
Я была Ассолью. Я видела Парус.
Он улыбается и, схватывая её в охапку, целует в темечко.
***
автор обложки Сергей Захаров
автор иллюстрации Рудольф Шнайдер
подписывайтесь на мой канал