… «Господи, как же хочется сейчас оказаться с красивой девушкой!
В полутемной комнате с одним окном всматривающимся вдаль, в притухшие в такой поздний час окна старого города, едва слышное, но неслышно ощутимое своей ненавязчивой красотой переливов света, отраженного темной водой, испускаемого желтыми и синеватыми огоньками горящих, кажется, только в этот поздний час фонарей над закрытыми, уставшими за жаркий день уличными кафе, стоящих, как охранники человеческого спокойствия, вдоль каменных мостовых, проложенных уже давно, наверное, в такой же поздний час невидящими уродства того, что они творят, строителями, которые только и могут сейчас думать о знойной Сицилии, желая как можно быстрей уйти от сырости этих мостовых, которые они сами и кладут в этот поздний ночной, предутренний час в свете желтых и синеватых фонарей, не подозревая о том, что сейчас за ними наблюдает неодетый, только из постели человек, закуривая уже вторую за эти несколько минут сигарету, и думающий о том, как же хотелось бы сейчас увидеть в своей постели не смутное нагромождение, ворохов одежды, тканей, не желающих вдуматься в то, о чем он сейчас думает, ощущая за своей спиной неслышный почти шелест белых, до пола, привезенных два года назад из Франции,
провинции Гасконь им, Фридрихом, купленное в подарок на свадьбу своего друга, которого сейчас нет, он слетел в реку с такой же как сейчас поздний час – он просто не заметил ограждения, закуривая сигарету мчась по каменной мостовой германии на встречу с любимой, которую хочется увидеть сейчас, занавесок которые поднимались и опускались в такт слабому ветерку, тоже в полудреме, как Фридрих, и, казалось, заполняли собой всю комнату, едва освещенную загорающимися и потухающими спичками с неровной периодичностью в три минуты – Фридрих для того и открыл окно на ночной город, чтобы курить, а курит он много и часто, эта привычка еще с того забытого времени, когда он работал здесь же, в Мюнхене ночным таксистом, и мчался, бывало так же, как Франц, только синие и желтые огоньки мелькали и шуршала под колесами булыжная мостовая старого города, и отбивали пять раз часы над ратушей, тогда он закуривал последнюю (за рулем) сегодня сигарету, медленно, смотря вокруг, словно все что он видит непривычно и ново, ехал домой, чтобы почувствовать себя человеком, приняв горячую ванну и открыв окно с видом на изъежженые за сегодня мостовые уже в последнем предутреннем тумане Мюнхена закуривал, и стряхивал пепел, который летел по ветру, так же озираясь по сторонам, крутясь и подхватываясь течениями, позволял уносить себя вдаль, так же как Фридрих в молодости – еще не зная чего можно ждать от жизни позволял закрутить себя сумбурным течением кипящей и бурлящей днем и ночью жизни, словно ненароком брошенную спичку с MaxBrukke в реку, и летел он по мутноватой воде, цепляясь за все острые камни под темной водой, освещаемой лишь только желтыми и синеватыми фонарями кафе, так же, недвижимо стоящими на одном месте в течении всех этих лет, но которые тоже плыли вместе с ним, и бросая в воду свой ровный желтый и синеватый свет – он был как маяк, направлял, плывя бок о бок и уходя назад как только пловец решал сделать наперекор волнам еще три, нет, даже четыре или пять взмахов руками, чтобы все еще плывя по течению ускориться, обманывая себя тем, что удары о камни будут менее больными если их делать на скорости – так думал и бедный Франц, когда накануне свадьбы мчался по мостовой, но он ошибался – это понял и сам Фридрих – понял когда каждый новый удар приносил еще большую боль чем раньше – расцарапанное тело ныло от холода темной речной воды, и тогда он решил начать все тоже самое, только сначала, устроился на постоянную работу – он так во всяком случае думал, что она может быть постоянной, но работа это такая же жизнь, а жизнь не вечна и жить вообще вредно, от этого умирают, но это все только думалось ему, когда он стоял на подоконнике с незажженной сигаретой во рту и просто смотрел вдаль, поддаваясь порывам внезапного ветра в этот жаркий день, просто стоя и смотрел вниз на реку и на этот мост, освещенный только желтыми и синеватыми огоньками, такими же бездарными и пустыми как и вся его жизнь, состоящая только из двух красок – желтого звука и синего запаха, и еще, быть может, темноты картин, которые постоянно проходят, лишь только слегка толкая его под бок, как невоспитанная молодежь в транспорте, наполненном желтым светом, а значит и синим запахом потных тел, старой одежды и бедноты, так как только такая публика могла сесть в один троллейбус с ним, Фридрихом Фрайманном, писателем, чтобы испортить все впечатление от жизни и сбить его с мысли о великом и красивом, снова и снова возвращая его в душную днем и холодную квартиру, такую же маленькую, как и его настоящий, прежний и, возможно будущий мир, начерченный им самим вокруг себя желтым и синим мелом по каменной брусчатке мостовой, которая освещается в этот тихий ночной час двумя цветами – желтой охрой и синей лазурью фонарей, и еще падающим вслед за уже мертвым хозяином огоньком сигареты, таким же желтым, как и надвигающийся рассвет, и только ветер и внезапно пошедший дождь слегка колеблют черные волосы у Фридриха на голове, и тонкая струйка крови течет вниз по мостовой, освещенной в этот поздний час лишь только желтым и синеватым светом фонарей, все это виделось ему,