Неизвестная история известного стихотворения
Поздним утром хмурого, дождливого осеннего дня в рабочем царском кабинете Зимнего дворца раздался вежливый стук. Дверь открыл сам государь-император Николай Павлович Романов. На пороге, как и ожидалось – стояло Солнце Русской Поэзии Пушкин Александр Сергеевич, над которым самодержец, памятуя о провозглашенной им же социальной ответственности бизнеса, принял личное цензорство.
- Доброе утро, Николай Павлович!
- Да какое оно доброе, Саш, - поморщился государь-император, - Но заходи, заходи, располагайся. Показывай – что у тебя новенького?
И Николай Павлович уселся в кресла, а Пушкин встал пред ним, приняв известную стойку, запечатленную впоследствии скульптором Опекушиным на знаменитом нерукотворном памятнике.
- Про осень, Николай Павлович!
- Про о-осень... опять? – улыбнулся царь, - Ты Шевчуку-то хоть немножко оставь, сам-то всё не сочиняй!
- Какому Шевчуку? – изумился Пушкин.
- Я пошутил, Саш. Читай.
И под сводами кабинета раздался звонкий голос Поэта:
Унылая пора, очей очарованье
Приятна мне твоя прощальная краса
Люблю я пышное природы увяданье
В багрец и в золото одетые леса...
И замер. Однако вместо ожидаемого восхищения – теперь уже на лице государя-императора застыла гримаса изумления:
- Саш! Ты уже выпил чтоль с утра?! Ты на улице-то был вообще?
- А что такое, Николай Павлович? – смущенно пролепетал Пушкин.
- Да то. Ну давай, к окну вот подойдем, вместе полюбуемся...
Пушкин почтительно приблизился к царю, царь пошире распахнул шторы кабинета.
Картина природы за окном расстилалась, конечно, претоскливая. Дождь, ветер, хмурые, низкие тучи и почти облетевшие деревья. А посреди перекопанной Дворцовой площади, корчуя бордюр, в непролазной грязи трудилось несколько русскоговорящих людей в оранжевых жилетах, захваченных во время победоносной кавказской кампании генерала Ермолова.
- Это ты вот про это «Унылая, пора!»?? Это это вот – «А чей очарованье»? Саш, ну ты послушай себя со стороны, что ты налепил! Коса еще какая-то «прощальная»...
Пушкин смущенно молчал.
- И это еще только начало, считай, только октябрь уж наступил... А ты говоришь – в золото одетые. В золото одетый только мэр наш, вон... Не то что ко Дню Города – месяц уж прошел, закопать обратно не может! И это – у царя под носом... А что в провинции тогда?
- Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря... – неожиданно выпалил Пушкин.
- Что?!
- Извините, Николай Павлович. Само как-то вырвалось...
- Саш, так ты не ответил: выпил с утра? Или как ты говоришь – «вырвалось само» про багрец?
- Мне нельзя сейчас, Николай Павлович, - смущенно произнес Поэт, - Наталья Николаевна может запах почуять. И врачи советовали паузу взять...
- Да видал я этих врачей, Саш. Мне тут тоже один лейб-медик сказал – «Вы, государь-император, такими темпами и года не протянете...»
- А вы?
- А я... А я потом простудился на его похоронах. И было это уж пару лет как назад! - неожиданно расхохотался Государь. А затем решительно вытащил из ящика стола полуштоф и пару граненых стаканов, - Давай-ка с тобой. За твой поэтический гений! Тебе не вредно, если в меру.
- Да говорю же – Наталья Николаевна всенепременно унюхает... Ну и со стихотворением в итоге что?
- Ладно, Саш. Я уж хотел было «завернуть», но теперь думаю – так поступим. Ты езжай в редакцию, скажешь, что я утвердил. Заодно и проветришься как раз, пока туда-сюда. Но в следующий раз про осень – все-таки поближе к реальности сочиняй. Ну, чтоб правда жизни была, как говорится, а не «багрец». Ну а теперь – давай еще по пятьдесят, на дорожку тебе, стало быть...
И Александр Сергеевич Пушкин, исполнив всё как и было ему указано и завернувшись в свой знаменитый плащ-«крылатку», поспешил в Редакцию...
Так определенная случайность помогла решить судьбу знаменитого стихотворения. Жизнь ему предстояла долгая и счастливая.