Как сегодня, вижу маму, старую, ссутуленую, с палочкой. Хромает, спешит, как всегда спешила на все нужное и важное.
Мне не сразу стало понятно, что это она идет туда, где крик на соседнем дворе. Не помню, был ли тогда страх и стыд, за себя и брата, что мы спрятались где- то на дворе, он с женой и малыми на огороде за хлевом, а мне , что стою в доме, и не задержал старую. Чувства эти зашевелились в душе сейчас, когда записываю, - и страх, и стыд, вперемешку с трезвым рассуждением, задним умом, с такого расстояния во времени.
О том, что было дальше, на том дворе, - здесь уже имеет представление исходит из рассказа того засиделого гостя. После войны изредка приезжавшего на родину, но не в свою деревню, а к шурину в соседнюю, где жил и наш Миша. Не мстил брату за брата...
Наша мать, когда полицаи, спешившись на улице, во дворе били его нагайкой, еще одна традиционная сила оружия, примерами двух карабинов, - мать шла на ниx от незакрытой калитки, они неожидали такого и прекратили. Сосед-минчанин об этом потом рассказывал нам так:
- Палку свою подняла и , тряся ей на того, что с нагайкой: «Миша, Миша, побойся Бога! ..»
Так оно издревле называлась - совесть, человечность - словом Бог, с большой буквы.
Тогда они, полицаи, были еще не до самого конца подлые. Это пришло позже, под осень и зимой, когда в нашей местности как следует зашевелились партизаны, когда к подлости предателей присоединился страх за собственную шкуру, когда они свою злобу на «бандитов» начали сгонять на иx матерях и детях.
И вот тот кровавый Миша ... Мне даже горько и противно, что его тоже так звали ... Тогда он свое задание выполнил только наполовину. Даже и бить остановились - покричали еще поехали.
Старый минчанин, я повторяю, не мстил брату за брата, стал выше над собственной тьмой. Однако стал чужим им до конца. А нашему Мише он, у себя дома вспоминал, уже старый, немощный, с неполной рюмочкой в дрожащей руке про нашу мать в тот его страшный день, и говорил:
- Ну, Михаил Антонович, за светлую память тети Настули!
И не один раз так - за много прожитых лет. Не это ли гордость за мать?
А еще такое мне здается, также отличием силы, может, даже мужества, - юмор, который у нее был, как там иногда ни жилось.
Недавно в деревне, мне рассказывали, как раньше, при Польше, из лесного хутора, из-за Немана сюда приходили на вечеринки пять братьев из одного дома. «Все как один, только разница в возрасте, кто помоложе, кто по старше». С бутылкой. Выпьют у своей тетки, придут на танцы, и давай польку танцевать, то никому здешнему в том доме уже и места нет.
Наша старенькая мать говорила когда-то, тоже уже давно:
- Пять парней у меня, все друг на друга не похожие. Каждый сам в свою славу... удался!
И смеялась.
И никогда, будучи взрослыми, - зоотехник, священник, земледелец, строитель, литератор, - никогда мы все пятеро вместе при ней не собрались.
Я обязан ему жизнью.
Когда я был настолько мал, что смог пролезать между редких металлических прутьев старого балкона, протиснулся, с другой стороны, упершись ногами и вцепившись руками, начал раскачиваться вперед и назад. Пока не стало страшно и я не закричал! .. Володя выбежал на мой крик, успел схватить за шиворот пальтецо. Старо , синее, которое я донашивал после двух старших.
Я тот черный каракулевый воротничок запомнил на всю жизнь. А на балкон тот и на мостовую под ним смотрел в сорок девятом. И еще раз, через сорок лет, когда мне позвонили про мундштук, вспомнил также ...
А мог же я тоже умереть вместе с ним, нашим сташим . Если бы случилось то, что отец решил, когда с женой и маленькими уезжал в деревню. Чтобы Игнат, устроившись в приходе, забрал на воспитание и учебу Мишу, а Володя, когда закончит свой институт и станет работать, а я тем временем подрастут, забрал меня. Коля останется при родителях, чтобы вырасти хозяином.
Отец умер через два неполных года. Граница между Загора и Одессой враждебно закрылась. И с нашей иностранной учебой ничего не вышло.
Володе в тридцать седьмом было двадцать. Многие там, куда мы должны были выехать, «враги народа» погибли гораздо более молодыми. Курил бы я или, не курил, живя с Володей, трудно сказать. Остался бы от меня или нет, какой-нибудь «вещдок» -тоже не скажешь.
Было еще и такое.
В первом части этого невеселого рассказа я написал, как один из моих соратников по писательской группе, увидел удостоверение о Володиной посмертной реабилитации, высокоидейные спросили, почему я молчал, что брат мой был репрессирован.
Второй соратник, по партизанской группе, также мой небольшой начальник, вычытавши в газете о найденном мундштуке, позвонил ночью по междугородному, посочувствовал и ... опять же спросил, почему я о брате не говорил ничего раньше.
В послевоенном, варианте это пригодилось бы для надлежащего исправления моего «сложного» жизнеописания, помогло бы стать биографом.
Ну, a в военном, лесным чего доброго, пригодилось бы еще больше. Особенно - если бы сразу не «польский помещик», a «немецкий шпион». Да потому что сам был два года в Германии ...
Как тут не радоваться жизни ?!
Могло же быть немного не так.