Пока Брянцев и Гордэй устанавливали печку, Коерков надрал бересты, нарезал веток кедрача и стал разжигать огонь.
Все было сырое, только что из-под снега.. Чтобы хворост взялся пламенем. Коерков вынул свою, расческу и зажег ее, подложив под сучья, Мало-помалу огонь в печке разгорелся.
Иван Евгеньевич взял топорик и вместе с Гордэем ушел за топливом. Брянцев рубил сучья смолянистого кедрача, ветки берез, а Гордэй относил их в палатку.
Вскоре печка накалилась, и воздух в палатке прогрелся.: Набили снегом чайник и поставили кипятить воду для мерзлых пельменей да кусочков оленины, специально приготовленных в дорогу.
После ужина все попили по-корякски крепкого чаю. Сразу разморило уставших и продрогших путников. Теперь можно было и поспать.
Брянцев оставил в палатке, где поставили печку, старого Куткеви и Коеркова. У них много общего, пусть поговорят, а сам с Гордэем ушел в другую. Они залезли в кукули, согрелись, но заснули не сразу.
Прислушивались к гудению шквального ветра, к хлестким ударам снега о брезент и опасались, как бы не сорвало палатку.
Опять вспомнил Брянцев, как Николай помогал расправляться с волками, как мужественно, наравне со всеми переносил трудности тяжелого пути, не выказывал никакой вражды и недовольства, а, наоборот, с пониманием относился ко всему происходящему.
Гордэй за время пути тоже успел проникнуться уважением к Брянцеву.
Однако же не забывал, что он прокурор и ему что-то от него надобно. Но Брянцев не вспоминал про Кривенчука и, казалось, забыл про все что еще мучило Гордэя.
«Почему не спрашивает? - задавал Гордэй себе вопрос, — Может, спит уже?»
- Я никогда не был на Буковине, — вдруг нарушил молчание Брянцев, — и не знаю, как там живут?
- Добре живуть, приихайте до нас, побачитэ, — после небольшой паузы ответил Гордэй.
- Я бы поехал, да все некогда, а посмотреть хочется.
- У квитни вже абрикосы цвитуть, — все оживлялся Гордэй, переносясь в родные края.
- А виноград вызревает?
— А як жашь, и виноград ростэ.
- А сад свой у вас есть?
- Е и садок, тильки хата стара. Батько каже, будуваты
нову трэба.
- А чего ж он сам ее не построил?
— Не хотив батько будуваты нову хату, як маты нэ ста
ло. Каже, жыты нэ хотив.
— А ты знаешь, какая была твоя мать?
— Дэ я можу зиаты? Тильки на карточци бачив та батько говорив про нэи.
- А я свою чуть помню, пацаном был, когда ее не стало. Я почти всю жизнь прожил на Дальнем Востоке. Пришлось в Маньчжурии повоевать с японцем. После войны в Хабаровске окончил юридическую школу, потом заочно окончил юридический институт. И вот уже почти тридцать пять лет работаю прокурором, из них тридцать на Камчатке. Сколько повидал за эти годы! Много, было всяких встреч...
Вот, скажем, ты жил за тридевять земель отсюда, а встретились мы здесь, на далекой корякской земле. Тебе только двадцать два? Но оба мы знаем войну. Мне пришлось воевать, а у тебя война отняла мать..
- Це нэ вийна, — после некоторого молчания сказал Гордэй, мою маты знычтожылы свои, бандэривцы...
— Везде. полно было полицаев-предателей, заметил Брянцев.
- Та то ж полицаи, а це — бандэривцы, е ризныця.
- Я тебя понимаю... А что, нашли того, кто убил твою мать?
- Кажуть, их вже тоди поубивалы, тильки цей, слэпый, залывшивси....
- Ты кого это так ругаешь?
- Та ж Манолия Кривэнчука.
- Но его тоже теперь нет в живых?
- Його тильки зараз не стало, а трэба було вже тоди
вбиваты.
- Откуда ты знаешь, что Кривенчук виновен в гибели твоей матери? Может, люди зря наговаривают на Кривенчука? - Ни... Батько казав, так и було. Ты приехал сюда, чтобы отомстить за мать?..
- Ну! - невольно сорвалось у Гордэя.
Брянцев при этом не видел лира Гордая. Непроглядная темень плотно окутывала беседовавших; только по оттенку в голосе можно было почувствовать, как доверчиво произнес Гордэй последнее слово и теперь, наверное, сожалел об этом.
Иван Евгеньевич понял, что сейчас произошел перелом: человек доверился и может рассказать все, как было, но торопить его не следует.
Он сам должен окончательно решиться. А если не захочет, то в конце концов может и отказаться.
Тревожно было на, душе у того и у другого. Пурга не унималась, с гулом проносилась над ними, остервенело хлестала о брезент охапками снега.
Гордэй тоже понял, что все произошло почти само собой. Но не раскаивался в этом. Он молчал, чтобы осмыслить и собраться с духом.
Овладевшая им тревога воскресила вдруг в его воображении Ракитное, дом, батька и невесту Одарку. Они предстали перед ним единой картиной, которая так же неожиданно пропала, как и появилась. Лишь осталось в душе ощущение тепла земли, на которой можно было спать, ничем не укрываясь, не то что тут, где кругом снег да холод, холод да снег.
-Чуетэ, Ивану Евгеньевичу, — прервал глубокое молчание Гордэй. — Я тоди нэ всэ казав вам. Тэпэр розкажу.
— Я тоже поверил в тебя, Микола, и был убежден, что ты честно поступишь. А теперь давай спать, уже поздно. Завтра договорим.
Брянцев тяжело заскрипел под собой снегом, подвинулся поближе к Гордэю и заснул.
Наутро путники выбрались из засыпанных снегом палаток поздно. Новый день уже светился матово. Еще мела метель, но даль была видна.
Почаевали, свернули палатки, увязали нарты, впрягли собак и тронулись в путь. До Аметистова оставалось меньше половины пути, но снег был свежий, нары оставляли глубокие колеи, и почти всю дорогу пришлось идти, держась за баран, и помогать собачкам.
Гордэй шел рядом с Брянцевым и, уже не таясь, рассказывал о своей встрече с Кривенчуком тогда, на тропе; о том, как загнал Манолия в воду — и того накрыло ледяной водой; о своей недолгой жизни; обо всем, что было ему особенно дорого.
...Продолжение в следующей части.
