История "перестройки", история 90- х годов, - ненаписанная еще толком история. Это годы, прожитые нами в мучительном поиске справедливости и выхода из тупика. Рядом со мной сидит молоденькая девушка-историк и сокрушенно вздыхает. " Ни одной монографии по истории перестройки нет в помине", - морщит она свой хорошенький носик. Пока что некому писать мемуары об этом времени.
"Был ли он, этот тупик?" - спрашивают меня порой убеленные сединами бабушки, прогуливающиеся по нашему музею. - " Идею загубили, идею светлого коммунизма", - скажут в сердцах другие, которым давно за восемьдесят.
А я закрываю глаза и вспоминаю малюсенькую деревушку, спрятанную в золотые колосья степных просторов Поволжья...Там прошли мои девяностые...
1.
Еруслан, небольшая речушка, приток могучей Волги, перерытый плотинами, тихо дремал между пологими степными берегами. Его черные воды, затянутые ряской и тиной, давно уже никуда не спешили. Стоячая вода пряталась в широких зарослях камыша, а на поверхности яркими пятнами желтела опавшая осенняя листва. Машка, стоя у кромки глинистого берега, мечтательно посмотрела на небо, любуясь малиновыми раскатами утренних облаков. Там, в вышине, растянувшись над степью, они таяли под лучами солнца, словно мороженое на золотой тарелке. Девочка зажмурилась от вожделения,- так ей захотелось этого лакомства, хоть криком кричи. Она бы с радостью затянула бы на всю степь, распластанную перед ней пшеничным ковром, какую- нибудь незатейливую песню, наполненную своими детскими страданиями, да только для нее это было невозможно. Немота была ее наказанием за невесть какие грехи, доставшиеся, видно, ей по наследству от пропойцы отца да от тихой, молчаливой, и вечно битой матери. Несмотря на увечье, во всем ее облике, - волосах с рыжинкой, насмешливых желто- карих глазах, наполненных светом, совсем не было печали. Она бодро шагала вдоль берега, придерживая толстенную почтовую сумку, набитую газетами и журналами. Путь ей предстоял неблизкий, - шутка ли, ведь она единственный почтальон на всю округу , на целых две деревни! Девчонка смешно поводила носом, остановившись ненадолго у поляны, заросшей диким шалфеем и мятой, вдыхая тончайший аромат полевых цветов. Как же хорошо! Ах, если бы она могла петь!...
Еруслан молчаливо приветствовал ее, поблескивая мертвенно- черными водами, когда она вошла на мост, придерживая свою ношу. Каждый раз, переходя речушку, Машка испытывала страх, но всегда храбро преодолевала себя. Все – таки ей уже шестнадцать, и она совсем взрослая, чтобы бояться. Этот деревянный, качающийся на ветру, тоненький пешеходный мост давно требовал починки. Сквозь рассохшиеся доски, которыми он был выстлан, виднелась синеватая мгла ерусланских вод, наводящая ужас,- гиблое здесь место! Девчонка невольно поежилась, вспоминая рассказы матери об утопленницах. Ох, сколько их было за всю историю Березовки! Она любила слушать эти загадочные байки,- слухом она, к счастью, обделена не была…
Машка со страхом, с широко распахнутыми глазами, вступила на скрипучие доски, перебирая худенькими ножками, обутыми в старые стоптанные кроссовки. У края деревни она снова остановилась, оцепенело смотря на возвышающуюся вдали полуразрушенную церковь. Ветер пел где- то высоко, грустно выводя свою мелодию над самой вершиной колокольни. Эти ужасные, полные пронизывающей тоски, звуки заполнили все улицы, раздаваясь далеко в степи. Облезлые стены постройки производили гнетущее впечатление. Машка мысленно поклонилась храму, немного погрустнела, остановилась, взглянув на разрушенные глазницы окон, потом медленно засеменила к окраине, к самому первому дому на отшибе, где жили березовские старики. Дед Василий, крепкий еще дедушка с выцветшими глазами, в полинялой рубашке, уже дожидался ее на лавочке.
Увидев почтальонку, он поднялся, принял свои газеты, попутно окликнув свою старуху . Через минуту та потчевала Машку горячими пирожками с малиной. Отдав газеты и промычав что- то одной ей ведомое в ответ на угощение, девочка- подросток зашагала вдоль улицы, жуя пирожки. Лакомства хватило лишь до угла следующей улицы, тонувшей в зеленых зарослях яблоневых садов.
Спрятавшись за деревьями, Машка воровато оглянулась, затем достала малюсенькое зеркальце, поправила свои рыжеватые кудряшки и храбро вступила на мощеную цветными камешками тонкую тропинку. У дома с самыми красивыми наличниками она немного
стушевалась, разглядывая свое отражение в луже,- ох, уж эти облезлые джинсы и вытянутая футболка! Ей бы сейчас то платье из небесно- синего шелка, которое она видела в сельмаге! Машка тяжело вздохнула и робко постучала в калитку. Ответом ей была звенящая тишина, какая бывает именно в тот утренний час, когда ветер перестает теребить охлажденную за ночь листву на томно- понурых деревьях. Неужели уехал? Машка заглянула в щель в заборе, в страхе разглядывая пустынный двор. Под кружевной занавеской, как в алькове, лежал черно- белый пес Мальчик, поскуливая во сне и суча короткими лапами. То же мне , сторож…
Конечно, она могла бы засунуть это глянцевый, яркий журнал в почтовый ящик, покрытый дорожной пылью, но рука не поднималась испачкать такую красоту. Она потерла обложку с надписью «Вокруг света» и грустно шмыгнула носом. Ее лицо уже было помрачнело, желтовато- карие глаза потухли, как вдруг в двери щелкнул замок, - видно, у Романа Евгеньевича осталась городская привычка запираться днем, чего деревенские никогда не делают. Кружевная занавеска отодвинулась, и на крыльце показалась худощавая фигура местного учителя истории. Она зачарованно смотрела, как Роман Евгеньевич, забирая журналы, кивнул ей, виновато улыбаясь. «Ты прости меня, что я заставил тебя по жаре тащиться на мою улицу,- говорили его черные глаза, запечатанные в стекла изящных очков,- черт меня дернул подписаться на такую кучу журналов.» Она улыбнулась в ответ, рассеянно потопталась у калитки, промычав снова что- то на своем « языке». Через минуту они с псом были снова одни, и Машка опустила голову. А ведь в прошлый раз он сидел с ней на лавочке и нараспев читал красивые стихи…Есенина… Чистым, проникновенным голосом, какие бывают у дикторов центрального телевидения.
« Не жалею, не зову, не плачу…
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
Увяданьем золотом охваченный,
Я не буду больше молодым».
Я не буду больше молодым. Это он о себе? Но ведь он совсем не старый…
Роману Евгеньевичу было около двадцати пяти. Он был высок ростом, худощав, немного бледен лицом, с большим ртом, который его ничуть не портил. Глаза, небольшие, черные, спрятанные в очки, светились живым умом и вечно были немного прищурены. Темные волосы и нос горбинкой делали его похожим на ворона, горделивого и статного, как все эти вольнолюбивые птицы. Во всем его облике было что- то притягательное, харизматичное. Женщины всей Березовки и Красных Полян находили его необыкновенно красивым, мужчины восхищались его умом, дети в школе, в которой он преподавал – испытывали трепет и уважение.
Машка грустно поплелась вдоль забора, сбивая верхушки одуванчиков тоненьким ореховым прутиком. В ее глазах стояли слезы. Ушел!... И даже не посидел с ней на лавочке, в тени яблоневых ветвей, как в прошлый раз.
Слезы Машка торопливо смахнула маленькой ладошкой. Она уже снова топала по цветной тропинке, старательно перепрыгивая камешки, как вдруг ее кто- то окликнул. Машка обернулась, и ее тоскливое лицо внезапно сменилось ликованием. У забора снова стоял Роман Евгеньевич и в его руках что- то краснело. Это были яблоки, большие, яркие, из его огромного сада. Девчонка смущенно приняла подарок, торопливо рассовывая фрукты по карманам своей огромной сумки. Учитель улыбнулся, снова поблагодарил и растворился в тени яблоневых деревьев. Машка завороженно постояла еще несколько минут у забора, затем медленно отправилась прочь, то и дело оглядываясь, будто ожидая нового оклика.
Ее больше никто не позвал, и она, слегка разочарованная, отправилась дальше, все еще оглядываясь на резные наличники. Следующий дом – большой, кирпичный, каких в Березовке совсем немного. Торжественный, резной забор, дело рук хозяина, деревянных дел мастера, известного на всю округу, явно выделялся среди прочих. В этом доме жили Дымовы, одна из самых образцовых семей в Березовке. Такие семьи в глухих, богом забытых деревнях - сейчас редкость – чтобы муж не пил, и зарабатывал, и чтоб жена была отличной хозяйкой. Пашка Дымов начинал еще в колхозе, в плотницкой, где он бегал пацаном, неотступно следуя за своим отцом. Отец Пашки был на редкость большой талант, который мог кусок дерева превратить в шедевр. В колхозе его любили, баловали премиями, возили на выставки и конференции. Прошли времена, Пашкин отец помер, а сын, выучив все уроки наизусть, продолжил плотничать. Особой гениальности, как у отца, за ним не наблюдалось, но некоторые вещи у него выходили очень даже неплохо. Впрочем, времена нынче не те, чтобы увлекаться плотницким делом, поэтому у него практически не было конкурентов. Жена у Пашки также была не абы какая, а самая лучшая девушка в деревне – Татьяна Анатольевна, учительница сельской школы.
Машка подошла к калитке, привычным движением сунула газеты, свернутые трубочкой, в аккуратный почтовый ящик и засеменила дальше.
Жара уже поднималась над тенистыми деревьями, раздражая мошкару и все живое вокруг. Девчонка, слегка утомившись, решила передохнуть в зарослях вишен, присев на лавочку, старательно вырезанную заботливыми руками хозяина.
Из окон дымовского дома, раскрытых настежь, доносились звуки и запахи счастливого домашнего очага,- веселое попискивание двухлетней дочери плотника и учительницы, громыхание посуды и аромат свежего борща, чье – то протяжное и мелодичное пение и цоканье громких часов. Вся эта какофония звуков, от которой веяло теплом и уютом, наполняла сердце Машки безмятежным счастьем. Она умела радоваться за других. Ее чистая душа совсем не ведала зависти, злости. Даже когда она видела сельских девчат, напомаженных и нарядных, она, выросшая в семье пьяницы, который пропивал все, даже получку собственной жены, не завидовала этому. Она тихо вздыхала, восхищенно разглядывая новые платья Татьяны Анатольевны, которая торопливо шагала поутру в школу, одетая, как парижанка, - в какие- нибудь замысловатые платья ,пахнущая французскими духами, на тонких шпильках. Серая улица с ее деревянными постройками, пыльным асфальтом и неказистыми заборами теряла всякий смысл. Татьяна Анатольевна вышагивала так, будто она на Монмартре или еще лучше, на Елисейских полях, идет, шурша шелковым платьем, дразня стройными ногами, кивая прохожим знакомым парижским клеркам и музыкантам.
В тени вишен было намного прохладнее, что Машке хотелось вздремнуть, но надо было обойти еще две улицы. Из окон донеслась пронзительная трель телефона, кто- то снял трубку и голос Татьяны Анатольевны тихо сказал : « Алло?»
- Ах, здравствуйте, Роман Евгеньевич, - услышала Машка тонкое сопрано. – Да, я прочла книгу, большое спасибо!
Знакомое имя заставило девушку вздрогнуть. Она пыталась вникнуть в разговор, но слова ускользали от понимания , теряясь в сумраке комнат. О чем они говорили? О книге…прочитанной книге.
Машка мучительно зажмурилась. Она не хотела придавать значение всем этим странным ситуациям, свидетелем которых она зачастую была…Он дал ей книгу…Позвонил, прочитала ли она…Ну и что ж?
Поморщившись от собственных нехороших мыслей, Машка снова взгромоздила на себя свою сумку и торопливо зашагала прочь. Подслушивать плохо… Мысли плавно текли в ее голове, заключенные в немые уста, - даже если бы и умела говорить , разве кому – нибудь можно рассказать о том ,что она видела… Прошагав еще две улицы, Машка с удовлетворением оглянулась, обводя взглядом Березовку. Она стояла на мосту, - отсюда хорошо видно живописные разводы яблоневых садов и вишен, среди которых – яркие пятна черепичных крыш.
Мост, видавший виды, вновь тяжко скрипнул под ногами девушки, похожий на старого деда, присевшего на завалинке. Завернув за холм, возвышающийся над селом, Машка вдохнула свежего степного воздуха. Перед ней лежали ее родные Красные Поляны, село, соседнее с Березовкой, небольшое, всего в две улицы. Степь наполнила ее волосы крепкими запахами полыни и душицы, одурманила сладковатым ароматом мяты и шалфея. Ветер зашептал ей в уши, щекоча лицо и разматывая ее тяжелые рыжеватые косы.
На окраине Красных Полян она завернула в заросли сирени, где неприметно торчал купол небольшой беседки. Отбросив опустевшую сумку, она смахнула пыль с лавочки и улеглась на дощатую поверхность , положив под голову старую вязаную кофту.
Это было ее место, облюбованное очень давно. Вокруг ни души – позади беседки кладбище, и здесь мало кто ходит. Жутковатая беседка, раньше служившая , по- видимому, пристанищем для скорбящих, почти разрушилась, крыша ее сгнила, но лавочка внутри была сделана добротно. Каждая ночь в родном доме была невыносимой – отец под вечер приходил пьяный, и начинался концерт, после которого не спал весь дом. Машка прятала младших братьев на чердаке, сама забиралась на сеновал, и так они коротали ночь, слушая визгливую матерную брань и стоны вновь побитой матери. Здесь, в тишине сирени, можно было немного вздремнуть, пока откроется сельский клуб, где Машка каждый день натирала полы.
Сквозь дремоту она пыталась размышлять на тему постигшего ее любовного горя и мучительных страданий, хотя и с привкусом сладости. Машка тревожно нащупала в сумке два сладких плода, -яблоки, подаренные предметом ее грез- они выпирали из карманов, играя яркими красками. Фрукты были на месте, и девчонка снова прикрыла глаза, ощущая себя самым несчастным и самым счастливым человеком на всем белом свете. Парадокс, но так бывает…
И все же… Одна мысль точила ее, словно червь, не давая спать спокойно…
Это было под вечер, когда она, под громкие визги деревенской молодежи, танцующей под зажигательное латино, выходила из сельского клуба. Уже темнело, фонарь в деревне был всего один, да и тот у сельсовета, через улицу. Лунный свет мутно освещал незамысловатый деревенский пейзаж, а Машка торопливо бежала домой, боясь, как бы отец ее не опередил. На углу соседней улицы ей повстречалась парочка, только ночная темнота почти полностью их поглощала, а Машка видела лишь два силуэта, один из которых был затянут в белое платье.
- Ответьте мне , пожалуйста, только не спешите! – услышала она голос Романа Евгеньевича и оцепенела. Увидев Машку, он немного смутился, отдернул свою руку, в которой секунду назад держал руку девушки, и опрометью бросился в темноту. Незнакомка в белом испуганно оглянулась, тоже увидела немую почтальонку, и, немного успокоившись, тихо засеменила в ту же сторону. Пройдя мимо сельсовета, Машка отчетливо увидела свежий след от тонкого каблука,- такие в деревне носила только одна женщина. Татьяна Анатольевна…Что она делала с Романом, ночью, в соседней деревне?
Эта мысль, зудящая в голове, как муха, не давала девушке покоя.
Чистая душа Машки все же нашла оправдание этим двоим,- все- таки они коллеги, мало ли какие дела их связывают.
2.
Подремав, Машка немного взбодрилась, умывшись водой из Еруслана, перекусила бутербродами и пирожками, и снова поднялась навстречу полуденному солнцу. Оно жарило еще сильнее, обжигая тоненькие Машкины плечи.
У клуба еще не было привычной суеты, - час пик приходился на шесть часов, когда молодежь, устав от работы, тянулась в это заведение, - в кино или танцы. «Кинщица» Тоська, как ее называли в деревне все от мала до велика, была женщиной средних лет. От постоянного пьянства она давно превратилась в маленькую, сухощавую старушку, старательно выводившую название нового индийского фильма, сидя за крошечным столом в кабинете заведующей. Самой Любки еще не было, равно как и ее хахаля, диджея Толяна, больше похожего на городского жиголо, чем на сына фермера и комбайнера.
Машка взялась уже было за тряпку и швабру, как в дверях показалась долговязая фигура Толяна, элегантно одетого паренька лет двадцати трех, смугловатого, дерзкого и темпераментного, словно в его русских жилах текла самая настоящая испанская кровь. Помимо всего прочего, он был еще и трепач, каких свет не видывал. Машка иногда его слушала, развесив уши, и порой он был единственным человеком, который подолгу беседовал с ней, не прося ничего взамен.
- Маня, ты слыхала? Березовская Жулька покусала дочку учительши, - заявил с порога Толян, смачно сплевывая через забор. Он стоял в новых джинсах и сверкающих лаком башмаках, на которых не было ни пылинки, - ясное дело, прибыл на своем, вернее, папином джипе.
От слов Толяна Машка вздрогнула, как олень, почуявший охотника, - детей ей всегда было особенно жалко.
- А муж учительши, Пашка – плотник, в командировку уехал! И дочку повез в больницу Шило. По- соседки, надо же помочь людям,- продолжил свой рассказ Толян, ядовито ухмыляясь.
«Шилом» в деревне называли Романа Евгеньевича, конечно же, за глаза ,- от фамилии- Шилов. Вообще, в деревне, что в Березовке, что в Красных Полянах, Романа уважали, но прозвища давали всем без исключения, даже директору.
Толян, рассказывая подробности увечья девочки, совсем не заметил, как сменилось выражение лица Машки. Она немного постояла, одеревенелыми руками оглаживая ведро, затем остервенело вцепилась в швабру, с силой нажимая на нее, принялась натирать пол.
- Ну так вот, - соединяя провода и налаживая аппаратуру, распространялся Толян,- Шило и учительша наша , думаю, приедут только ночью. А что им делать- то…Путь неблизкий…Эх, бедный Пашка! Рогоносец!
И Толян захохотал, откинувшись на спинку кресла, пронизывая душу девушки визгливым и неприятным смехом.
Девчонка тоскливо уставилась на него, в ее глазах стояли слезы. Она опрометью бросилась вон из клуба, обронив швабру и ведро. Посреди танцпола, на кроваво – бардовом кафеле появилось черное пятно разлитой воды, а в углу с удивленными глазами сидел ошарашенный Толян.
В дверях Машка столкнулась с ярко накрашенной девицей. Это была Люба, заведующая клубом. Девушка промычала нечто нечленораздельное, оттолкнула начальницу, и исчезла в дверях. Машка бежала в сторону моста, чтобы снова спрятаться в зарослях старого кладбища. Ее сердце, измученное томлением, разрывалось от боли.
Почему люди такие злые? Шилов- благородный человек. Он спас ребенка. Он отправился в город, ночью, хотя это далеко и небезопасно. Он , наконец, бросил все свои дела…Машка вздохнула. Только здесь, в беседке, в полной тишине, нарушаемой только криками совы и шелестом вязов, она могла немного подумать о сокровенном.
Ей вспомнилось , как она, зимой, в лютую стужу, в худых валенках, стояла под окнами школы, где Роман Евгеньевич вел свой урок. Он что-то увлеченно писал у доски, объясняя ребятам устройство египетского корабля. Пятиклассники внимательно слушали, голос учителя их завораживал, словно магическое заклинание. Машка и сама не могла оторвать глаз до тех пор, пока дворничиха не окликнула ее.
Уроки, видимо, были очень интересные, и Машка завидовала этим желторотым юнцам, с насупившимися лбами от напряжения, сидящим сейчас за партами в холодном нетопленном кабинете. Она вспомнила, как с удивлением обнаружила фотографию своего кумира и целую статью о нем в местной газете. Из газеты стало известно, что Роман Евгеньевич – победитель конкурса “ Учитель года “, его уроки – одни из лучших в области, несмотря на то, что он – молодой специалист.
Всеобщим уважением он стал пользоваться после того, как приехал из города на практику да так и остался в деревне. За короткий срок , практически за год, он собрал интересный школьный музей, возил детей в различные города на экскурсии. И даже когда приехала его мать, требуя, чтобы «подающий надежды без пяти минут кандидат наук" не губил себя, он все равно остался в Березовке. Тем самым завоевал бесконечное уважение деревенских…Хотя, народная молва все же подозревала Романа Евгеньевича в темных делах…Ну как же, молодой, красивый…Умный. И вдруг – в деревню! Наверняка, не обошлось без женщины…Тут либо, размышляли деревенские бабули, он бежал от Нее, то есть от несчастной любви, либо – к Ней. Третьего не дано…
Девушка спрятал газету и тихо радовалась – теперь у нее есть его фотография! А еще иногда она забегала в школу, долго топталась у порога, стесняясь своего неказистого и мешковатого пальто, а затем тихо входила в шумную учительскую. Она заносила газеты директору, кланяясь ему, как князю, и он с улыбкой угощал ее конфетами. Машка не могла забыть, как этот сухощавый, скромный и тихоголосый старичок, внешне напоминающий писателя, в очках, в старом пиджаке, - очень трогательно заботился о ней, когда она первоклассницей пришла в школу. Ее немота была очевидной, и он уговорил мать отдать ее в интернат. Это позволило ей полноценно обучиться, получить аттестат. Проучившись в городе девять лет, девочка вернулась и осталась в деревне.
Возвращаясь из школы, почтальонка забегала в сельмаг,- немного полюбоваться на витрины, где в самых разных позах стояли манекены в умопомрачительных нарядах. Иногда в магазине она сталкивалась с Романом Евгеньевичем,- он зачастую после урока делал какие- нибудь покупки в отделе канцтоваров.
Машка тяжело вздохнула и поежилась. Свежий ночной воздух пробирал ее до мурашек. Темнота ослепляла, но не пугала. Что может быть страшнее пьяного отца, который порой, потеряв свой облик от бесконечных пьянок, выгонял на мороз мать, на всю катушку включал магнитофон, а ее с двумя братьями заставлял танцевать…
Мост снова скрипнул, приветствуя ее, как старую знакомую. Сколько раз в день ее ноги перебегали его деревянную «спину»…В темноте маячили вязы, слегка покачивая листвой на ветру. Умиротворяющую тишину нарушали нестройные хоры лягушек. Машка спустилась вниз, под мост, взгромоздилась, как птичка, на тонкие перекладины у самой воды. Ее ступни коснулись волн и она слегка мотнула головой – прохладно!
Уже светало, когда на горизонте показался чей-то автомобиль. Гул приближался, и Машка вздрогнула, как от просвистевшей пули. Темно- зеленая «Лада" остановилась прямо на середине моста, и девушке показалось, будто деревянные доски тревожно зазвенели. Хлопнула дверца, и чьи –то легкие каблучки простучали по дощатой поверхности. За ними – снова хлопок, и снова шаги, уже более тихие, по-видимому, мужские.
- Татьяна Анатольевна, куда же Вы?
Машка обмерла, узнав голос Романа Евгеньевича. Учитель догонял свою спутницу. В следующую секунду девушка увидела их бегущими по берегу. Белое платье Татьяны развевалось, как флаг, подхваченный ветром. В какой-то момент он все же ее догнал…
3.
Солнце медленно всходило над горизонтом, освещая спелые колосья пшеницы на бескрайних полях. Холодное зарево разливалось в небе, постепенно вынимая из темноты старинный покосившийся купол березовской церквушки, незамысловатые постройки, прячущиеся за нею. Тонким лучам, пронизывающим пространство, было все равно, что творится под сводами всевидящего небесного свода. А тем временем сердце Машки было разбито. Она раз за разом прокручивала свое воспоминание, причиняя себе боль, неистовую, жестокую, как ледяной безжалостный клинок.
Он стал еще дальше, чем она могла себе представить. Ее немота уже не так терзала ее. Страшнее было понять, что он – порочен, он неидеален…Ее кумир! Он любит замужнюю женщину! Как же так?!...
Трава холодила плечи, щеки, вонзаясь в бока и бедра, но встать и пойти домой не было сил. Она обернулась лицом к Еруслану, словно прося у него ответ на свой немой вопрос, подползла к берегу, заглянув в собственное отражение. На нее смотрела веснушчатая заплаканная физиономия с растрепанными рыжими волосами. Курносый нос был красный от слез, потухшие глаза взирали с невыразимой тоской. Ну кто ж такую полюбит?
Машка тяжело встала, отряхивая одежду, промычала самой себе что- то на своем языке и вновь побрела по дороге. Новый день уже наступил. Со всех сторон Машка слышала мычание коров, - пастух Семка, потрясая в воздухе точеным кнутом, гнал стадо на поляну.
- Глянь, почтальонша,- услышала Машка чей- то голос,- опять ночевала у речки. Никак, Митька пьяный…Ох- хо- хо…
Девушка, оглядываясь, свернула с дороги, стараясь не попадаться никому на глаза. Высокая трава, растущая вдоль деревенских заборов, была ей защитой от любопытных глаз. Тихо проскользнув между домами, мимо огородов, она очутилась на своей улице. Дом еще спал. Пройдя в свою комнату, Машка накинула на себя чистую рубашку, протерла от дорожной пыли почтовую сумку, заглянула в спальню к спящим братьям, положила им на подушку свои сокровища,- два красных яблока, подаренные учителем, и снова вышла на улицу.
Что- то изменилось в ней, что- то очень важное, но жители, бегущие по своим утренним делам, совсем этого не замечали. Она с грустью смотрела на улицы своего родного села, и совсем не узнавала его.
Совсем недавно она с радостью любовалась вишневыми зарослями и скученными палисадниками, наполненными ароматами трав и незамысловатых цветов. Сегодня все поблекло,
и даже ее любимая степь, разливающаяся за селом, шепчущая и доверяющая только ей свои сокровенные тайны, уже не манила и не тревожила душу.
Она не сразу заметила тень, следующую за ней по пятам, прячущуюся за ветвями вязов. В какой- то момент она незаметно бросилась в сторону, затем наперерез. Машка, погруженная в собственные мысли, не сразу поняла, в чем дело, когда на нее сверху обрушилась чья- то тяжелая рука. После нескольких ударов она рухнула на землю, как подкошенная, потеряв сознание. Побои продолжались даже после того, как девушка, скорчившись от боли, продолжала лежать на земле неподвижно, и отец, повизгивая от злости, наполнявшего все его мерзкое существо, истошно кричал.
- Где ты шлялась всю ночь, отродьеееее…..
- Где ты…
Ему вторило эхо, наполнившее пустынную улицу. Из – за угла выбежали бабы, кинулись на Машкиного отца, оттаскивая его, визжащего и пинающего бездыханное тело дочери.
4.
В больничной палате цокал будильник, но девушке казалось, что это тяжелый молот все продолжает и продолжает стучать ей по голове, как по наковальне. Невыносимая боль расплывалась по всему телу. Она попыталась встать, но это ей не удалось. Вбежали какие- люди, которых Машка совсем не узнавала. Только одно лицо, мертвенно – бледное, с синими кругами под глазами, испещренное преждевременными морщинами, ей показалось знакомым. Оно склонилось над ней, пытаясь разглядеть в изуродованном существе остатки жизни.
- Доченька…
Она услышала с детства знакомый голос, родной и теплый, словно парное молоко.
Машка вздохнула в последний раз,и перед тем, как навсегда закрыть глаза, сложила губы, немного приподняла свинцовую голову и взглянула в подернутые поволокой тоскливые глаза.
- Мааа…ма…