Едва ступив на твёрдую землю, Мориньер сразу направился в сторону небольшой, расположенной на косогоре, часовни. Шёл мимо индейской деревушки, окружённой палисадом, мимо крестьянских домов, рассыпанных по берегу. Краем глаза отметил дозорного, стоявшего на одной из четырёх, расположенных по углам, башен форта. Тот стоял неподвижно, и над головой его развевалось белое полотнище с тремя лилиями. Франция!
Если бы не этот дозорный и не это знамя, форт выглядел бы мёртвым. Посёлок же, напротив, был как-то бездумно весел – то ли первые лучи весеннего солнца делали его жителей беспечными, то ли жизнь их в последние дни была слишком спокойной.
Во всяком случае, едва завидя, как лодка с иезуитом причалила к берегу, из домов повысыпали любопытные. Смотрели, как поднимался он по тропе, бывшей одной из главных «улиц» этого посёлка.
Жители оставили все свои дела, чтобы проводить ещё одного иезуита к его духовному брату. Шли рядом с ним, протягивали к нему руки, касались его одежд, приветствовали радостно. Индейские дети бегали тут же – полураздетые, чумазые, довольные.
Они не узнавали его, не могли узнать. Но сутана делала его «знакомым» и желанным гостем. Он на мгновение задержался в дверях, обернулся, оглядел площадь перед церковью, заполнившуюся встречающими его. Бросил взгляд на реку, воды которой теперь укрывал белёсый утренний туман. Потом повернулся и вошёл внутрь.
Народа в церкви не было. Больше того, войдя, Мориньер не увидел ни отца Даблона, ни местного кюре. Только потрескивали чуть слышно свечи, пахло ладаном, и огонёк масляной лампы едва теплился в стакане красного стекла. И такой покой, такое умиротворение царило кругом. Если бы не опыт, не привычка всегда быть настороже, он отдался бы этому покою.
Мориньер опустился на одно колено перед дарохранительницей, проговорил, прошептал слова молитвы – как в детстве, прикрыв глаза. Почувствовав, что больше не один, поднялся.
Обернувшись, он не сразу заметил старика-иезуита. Тот стоял у дверей, в темноте. Когда Мориньер направился к выходу, отец Даблон вышел на свет. Протянул к нему руки. Обнял, прижался к его груди.
Мориньер какое-то время молчал. Потом, выпустив старика из объятий, подхватил, повесил на плечи оставленный у входа мешок.
— Я рад, что застал вас в Тадуссаке, святой отец, – сказал он, щурясь на ярком свету.
Мориньер смотрел на старого иезуита. И всё никак не мог избавиться от мысли, как сильно постарел, сдал отец Даблон за то время, что они не виделись. Думал, каким маленьким и слабым тот теперь кажется.
Оттого и начал разговор с этого встревоженного:
— Уверены ли вы в своих силах, святой отец?
*
Мориньер прошёлся по комнате. Остановился у окна.
Вскрывшаяся река с таким шумом несла мимо посёлка свои тёмные воды, наполненные ледяной кашей вперемешку с обломками льдин, что даже в доме им приходилось чуть более обычного возвышать голос.
Направляясь в Тадуссак, Мориньер переправился на другую сторону Лаврентия довольно быстро, хотя течение было таким бурным, что им – ему и его индейским спутникам – пришлось приложить немало усилий, прежде чем они сумели подвести лодку к берегу. Куски льдин, несущиеся по реке, и сильнейший ветер, бивший в борт, довольно сильно усложняли переправу.
И теперь он думал о Матье и абенаках. А ещё думал, что стоило бы подождать неделю-другую, прежде чем отправлять Клементину де Лоранс в Квебек.
Но у него не было этих недель. Два дня, что они провели в индейской деревне с отцом Гарнье, – и те были слишком большой роскошью. Мориньер не жалел о них – сожалеть о сделанном было не в его привычках. Но он отдавал себе отчёт в том, что потеря этих дней может в самое ближайшее время отозваться крайне неприятным образом.
То, что рассказал ему теперь отец Даблон, одновременно и тревожило, и наполняло надеждой. С одной стороны, стало окончательно ясно, что нарыв, зревший всю эту долгую зиму и проявлявшийся то тут, то там жестокими убийствами, вот-вот грозил окончательно прорваться у самых стен Квебека. И избежать больших потерь среди французов можно было только при условии искусно проведённых переговоров.
С другой стороны, судя по всему, англичанам, жаждущим перетянуть на свою сторону все племена Лиги и празднующим каждый промах французского военного руководства, не удалось добиться от вождей Лиги безоговорочной поддержки. Лига – до определённого предела, безусловно, – предпочитала придерживаться нейтралитета. И не готова была расширять «договор о нерушимой дружбе» с англичанами до военной поддержки всяких их, англичан, начинаний. Могавки же – говорил отец Даблон – до тех пор яростно демонстрировавшие своё стремление уничтожить французов, похоже, тоже не вполне согласны между собой. До отца Даблона дошли сведения о том, что на землях могавков собирался Совет. Что конкретно на нём обсуждалось и к какому решению пришли собравшиеся, доподлинно известно не было. Но отсутствие дурных вестей отец Даблон полагал вестью хорошей и считал, что пока ничего не слышно об усилении военных действий со стороны ирокезов – войны ещё можно избежать.
— Вы ведь понимаете, Жосслен, что мелкие стычки, случающиеся между французами и могавками, несмотря на всю их прискорбность, – не в счёт. Пока Квебек, Труа-Ривьер, Виль-Мари не осаждены ирокезами, война не объявлена. Главное, – сказал он, – действовать очень аккуратно. Не сделать неверного шага, не спровоцировать ирокезов на агрессию.
Это обозначенное отцом Даблоном «главное» заставило Мориньера нахмуриться – ему следовало быть в Квебеке.
Отец Даблон тоже со своей стороны наблюдал за Мориньером. И тоже отмечал произошедшие в его бывшем ученике перемены.
Он не вполне ещё понимал, в чём именно они заключались. Но чувствовал их сердцем.
Отец Даблон смотрел на мужчину, шагавшего теперь по комнате, и не мог не любоваться им. Так любуется всякий родитель, чей ребёнок из дитя однажды превращается в сильного, доблестного воина.
Жосслен, рос на его, Даблона, глазах. Вытягивался, мужал. Из вихрастого, забывавшего по утрам умыться и причесаться, мальчишки-озорника превращался в подростка – хмурого, нелюдимого. Не все учителя умели с ним справляться. Мальчишка был упорен, даже упрям. И упрямство это обходилось ему дорого. Его часто наказывали. Но сломить не удавалось никому. Единственное, чего добились они все – научили его, в конце концов, скрывать свои мысли. Прямолинейную недоверчивость сменила притворная открытость. Какое-то время он был таким, каким они все хотели его видеть. Недолго. До тех пор, пока не почувствовал окончательно свою силу. Тогда они отпустили его. Они, иезуиты, не могли ничего больше ни дать ему, ни отнять у него. И отец Даблон очень переживал какое-то время, боялся, что они, преподаватели колледжа иезуитов, больше навредили мальчику, чем помогли.
Они нагрузили Жосслена знаниями, они научили его дисциплине, – во всяком случае, дали ему ясное, очевидное представление о том, что это такое. Они сделали его терпеливым и выносливым. Но не разрушили ли они самое важное – веру в справедливость? Страх этого преследовал отца Даблона до тех пор, пока однажды Жосслен сам не позволил ему заглянуть в свою душу. Выбрал его. Спас от жесточайшей неуверенности – в то время он, Даблон, проживал не самые лучшие дни своей жизни.
Жосслен подарил ему себя. Доверился ему. И ещё целый год отец Даблон вёл своего ученика и гордился им – так, как, ему казалось, никто и никогда не гордился ещё своими учениками!
*
Этот детский выбор тогда показался отцу Даблону приятным, лестным. Для него, учителя, даже спасительным. Но странным.
С самых малых лет, Жосслена опекал его, Даблона, друг – мягкий, добрый, открытый отец Гарнье. Тот, как мог, защищал мальчика от несправедливых наказаний. Утешал. Старался, как умел, облегчить Жосслену жизнь. И Даблону казалось, что отец Гарнье – единственный, кого любит этот упрямый подросток. И вдруг однажды Жосслен пришёл к нему, Даблону, с просьбой о наставничестве.
Причину этого выбора отец Даблон понял гораздо позже – когда виконт де Бреве-подросток вырос, сделался мужчиной, женился и столкнулся со страшным несчастьем.
В те самые ужасные минуты его жизни Жосслен снова пришёл к нему.
*
Он, Даблон, готовился в тот день к очередному уроку в тёмном зале библиотеки. Сидел, склонившись над столом, спиной к двери.
Услышав хриплый мужской голос, не сразу сумел оторваться от своего занятия:
— Обратитесь к отцу Гарнье, – сказал. – Сегодня он принимает…
— Нет, – прервал его вошедший. – Нет, мне теперь не нужна жалость. Мне только надо, чтобы меня выслушали.
Голос показался ему чужим – серым, жёстким. Неживым.
Обернувшись, ахнул, узнавая, – он никогда не видел Жосслена таким. Тот, казалось, едва держался на ногах. На бескровном лице его лихорадочно блестели глаза.
Даблон не мог тогда ни спросить его – что случилось, ни обнять своего повзрослевшего ученика. Тот молчаливо отторгал всякое участие, всякую теплоту. От всей его фигуры, от лица, от сжатых в линию тонких губ веяло холодом.
Они так и шли в тишине по длинному, тёмному коридору, потом по двору – к часовне. И только там, когда он, отец Даблон, остановившись у аналоя, повернулся и протянул Жосслену руки, тот упал на колени и заговорил.
Он говорил долго, держась обеими руками за его, Даблона, пальцы – как за последнюю надежду, последнюю опору, последнюю защиту.
Когда же замолчал, обессилел, у Даблона больше не возникало вопроса – почему тот пришёл к нему. И тогда – за исповедью и прощением. И прежде – за поддержкой.
Жосслен – его Жосслен – больше не хотел ни любви, ни сочувствия, ни жалости. Ни в каком их виде. И в нём, в Даблоне, он не рассчитывал их обнаружить.
*
Отец Даблон тогда перестал дышать.
Он так и не научился беречься, выслушивая исповеди, как это делали многие другие священники. Он пропустил речь Жосслена через своё сердце, прошёл вместе с ним все круги ада и, когда тот, договорив последние слова, выпустил, наконец, его руки и взглянул на него, – своего исповедника – он, отец Даблон, выглядел ничуть не лучше своего недавнего ученика. Бледный, истерзанный, он едва нашёл в себе силы сказать:
— Но за что ты казнишь себя? Во всём этом нет твоей прямой вины!
И Жосслен воскликнул:
— Нет вины?! А кто же, чёрт возьми, во всём этом виноват?!
Вопль этот громом прокатился под сводами часовни. Отец Даблон в ужасе закрыл ему ладонью рот. Смотрел после, как потихоньку гасли, будто подёргивались пеплом, недавно горящие гневом и страданием глаза. И не знал приветствовать ли это угасание или страшиться его.
Они потом прощались у порога часовни.
— Когда мы увидимся с вами, дитя моё? – спросил отец Даблон, когда уже внешне спокойный молодой мужчина коснулся на прощание губами края его одежды.
Жосслен де Мориньер выпрямился. Посмотрел на него.
— Не знаю, – покачал головой. – Боюсь, что нескоро, святой отец. Я уезжаю из Парижа.
— Куда?
— В Пиренеи.
— Но разве его величество теперь не в Париже? И разве вы не обязаны сопровождать всюду вашего короля?
— Не в этот раз.
— И вас не будет рядом с его величеством на коронации?
Жосслен де Мориньер покачал головой. Склонился ещё раз, направился по двору к воротам.
Отец Даблон окликнул его:
— Мальчик мой! Помните ли вы о самом страшном грехе?.. Не берите его на душу!
Жосслен обернулся:
— Вы говорите о самоубийстве?
Усмехнулся холодно.
— Не беспокойтесь, отец мой. Я обещаю вам сделать всё, чтобы Господь как можно позже призвал меня к себе.
Ему тогда едва исполнился двадцать один год.
продолжение следует
автор обложек и иллюстраций - Сергей Захаров
подписывайтесь на мой канал