Василий стоял в полупустом храме на субботней всенощной в правом углу бокового придела, недалеко от Распятия.
Это вообще было его любимое место в храме св. Александра Невского, куда Василий чаще всего ходил на службы, хотя это был не самый близкий – «окраинный» храм, для него, живущего в центре города. Он заказал все необходимое для поминовения – панихиду, сорокоуст, подал записку на завтрашний молебен о новопреставленном рабе Андрее.
После обхода с каждением очень старенького батюшки в небольшом храме долго не расходились сизые клубы душистого ладана, чей терпкий кисловато-сладкий запах Василий ощущал с щемящей грустью. Он старался поглубже вдохнуть в себя эту сиреневую дымку, широко расправляя легкие и при вдохе напряженно трепеща ноздрями.
На самом деле Василий не сразу стал таким строгим «ригористом» и защитником «православных обрядов», каким представал в спорах с Полиной. Первые годы, только уйдя от протестантов, он позволял себе значительные «вольности». Так, например, не находя этому прямого евангельского подтверждения, он никак не мог смириться с обязательностью исповеди перед причастием. Однажды так и пошел причащаться – безо всякой исповеди, только «почитав Евангелие». Но священник, собственноручно исповедовавший своих прихожан, не допустил его.
В другой раз, подойдя к причастной чаше, он сказал священнику, что не исповедовался, но, дескать, «сознает свои грехи». Тогда немолодой мудрый батюшка, остановив на время очередь причастников, и отдав дьякону потир с лжицей, накрыл Василия епитрахилью и прочитал над ним разрешительную молитву. Но и после этого случая Василий не сразу «смирился». Его, например, постоянно напрягала «обязательность» так называемой «вычитки» - прочтения трех канонов: покаянного, Богородице и Ангелу хранителю, - а также «последования» ко святому Причащению. И он далеко не всегда «вычитывал» все положенные молитвы. Утренние и вечернее молитвенные правила тоже ему казались слишком «длинными», и он их заменял своими собственными «правилами» и даже молитвами «от себя». «Вольно» Василий себя вел в обращении и с постами, взяв себе за правило обязательно поститься только в Великий пост, и в посещении Церкви, бывая в ней далеко не в каждое воскресенье. Все эти вольности Василий оправдывал (в том числе и перед Петровичем) словами Христа о том, что Богу нужно поклоняться «в духе и истине», и в глубине души ему импонировало «бунтарство» Полины против «догм и правил», он только не мог понять и принять ее агрессивного богоборческого и антицерковного духа.
«Ныне отпущаещи раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое…» - прозвучала молитва Симеона Богоприимца, оканчивающая вечерню. И во время «шестопсалмия», читаемого дребезжащим голоском молоденького чтеца в коричневом подряснике, когда в храме с погашенными свечами стало почти темно – горели только розовые лампадки у икон в алтаре и беленькие фитильки подсвечников – Василий унесся…. Где-то на внутреннем поле зрения стали проявляться сменяющие друг друга «пленочные» кадры, связанные с умершим, - одним из лучших его школьных дружков и товарищем Коробиным Андреем…
Вот - он по просьбе его жены, оставшейся с двумя маленькими детьми, ездил в морг, где «укладывал» в гроб тело «Андрюши»…
Работница морга, санитарка в посеревшем от долгого употребления халате с крупными пятнами формальдегида на груди, попросила Василия зайти «в голову» и взять «тело» за плечи. Андрюша лежал уже обряженный в шикарный черный «блескучий» костюм - в его ткань были вплетены какие-то золотистые блестки. Лежал весь обрюзгший, старый и едва ли похожий на того, прежнего Андрюшу, неунывающего школьного весельчака и балагура. Только жидкие соломенно-желтые волосы остались прежними, да и то сползли с макушки, обозначив широкую, уже побуревшую лысину.
Когда Василий по команде санитарки поднял Андрюшу за плечи, он поразился, насколько тот тяжелый – так, что едва не упустил эту скользящую под пальцами блескучую ткань его костюма, хотя и впился в нее всеми костяшками. Голова Андрюши при этот завалилась чуть вбок, мелькнув черным провалом приоткрытого рта. Поправляя голову на гробовой подушке, Василий почувствовал холодную мокроту на пальцах, а недалеко от уха Андрюши промелькнул сшитый грубыми серыми нитками, сочащийся мутной сукровицей, рубец от недавнего вскрытия. Оно помогло установить причину внезапной смерти – обширный инсульт. Вовчик Матевосян – еще один школьный дружок Василия, с которым после школы Андрюша работал в паре сантехником, позвонив ему, рассказал, что Андрюше внезапно на смене стало плохо. Как он внезапно упал, почернел и все…
А их было действительно трое дружков – трое лучших школьных дружков…. Это стали мелькать еще более ранние «кадры» - кадры из школьной жизни. Трое «прирожденных» дружков, да только дружками ли они были на самом деле?..
Если бы сейчас кто-то в Церкви взглянул на Василия – он бы поразился «перекошенному» выражению его лица. Кожа на нем собралась в неровные складки у висков, выдавая гримасу боли и какой-то «глухой» досады. Как будто что-то очень важное, что обязательно нужно было сделать и сделать любой ценой – уже упущено…
Андрюша среди их «троицы» был «козлом отпущения». Что только не вытворяли Василий с Вовчиком, чтобы поиздеваться над ним. Запрыгивали на него, толкали, подстерегали в темном углу и наскакивали, сочиняли издевательские стишки…
Классе так в седьмом у Андрюши появилась новая обновка – шерстяной пуловерчик с мягким мохнатым воротником. По какой-то прихоти извращенной фантазии, уже и не припомнить чьей, они назвали этот пуловерчик «папой», подразумевая под этим женскую матку…. И вот когда Андрюша приходил в школу в этой «папе» - это был просто взрыв самых гнусных насмешек и издевательств:
- Андрюша, вылезь из «папы»!
- Андрюха-хрюха, «папа» уже протухла, а ты в ней все сидишь…
Это еще были самые невинные из «шуток», которыми осыпался бедняга Андрюша. И терпел. Смеялся и терпел…. Терпел до слез, но однажды не выдержал…
Василий замотал головой в темной церкви притихшей церкви. Там еще дочитывалось шестопсалмие – 142-й псалом:
«Скоро услыши мя, Господи, исчезе дух мой, не отврати лица Твоего от мене и уподоблюся низходящым в ров…»
Тогда – пошли новые кадры «пленки» - был урок труда, и Андрюша, доведенный издевательствами до отчаянного срыва, выхватил молоток и погнался за своими испуганными «дружками». Вовчик юркнул под железный стол с тисками, а испуганный Василий, пробежав через весь класс, едва успел пригнуться за металлическую сетку, в которую в результате молоток и угодил. Опустошенный и отчаявшийся Андрюша опустился на стул и разрыдался. Сквозь рыдания и всхлипы доносились его рваные причитания о том, мол, какие же это друзья…. Так что даже пацаны-одноклассники, отнюдь не отличавшиеся щепетильностью и сами не прочь поиздеваться над кем-то, встали на его защиту. Когда Василий хотел подойти к потихоньку успокаиваивающемуся Андрюше, Сашка Мятин не дал – угрожающе преградил дорогу…
Вот они с Вовчиком справа и слева от гроба… Вовчик не сильно изменился на прошедшие годы. Такой же худоватый и жилистый. Только уже нет этой постоянной глумливой улыбки на губах. То же выражение «досадливого отчаяния»…
«Слава в Вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение!..» - запели во вновь осветившейся церкви – началась утреня.
Как ни старался Василий погрузиться в молитву и сосредоточиться, как ни был потрясен всем «увиденным» на пленке, все-таки извелся и истомился к концу более чем двухчасовой службы. Однако перед уходом, когда пелось «Взбранной воеводе победительная…», поставил свечку еще и за предстоящий в понедельник урок.
(продолжение следует... здесь)
на начало главы - здесь
на начало романа - здесь