31.
Они поженились рано, когда ей было семнадцать, ему двадцать, пришлось делать липовую справку о беременности, иначе не расписывали. Она не поступила в институт, ей хотелось свободы и независимости от родителей, стать взрослой и, наконец, начать жить. Жить хотелось интересно, весело и не как все. Задача трудновыполнимая для маленького городка, где большинство населения работало в три смены на заводе, а дети взрослели без участия родителей. Когда они познакомились, Глеб считал дни до эмиграции в Штаты. Он так и сказал ей при знакомстве:
- Через 526 дней я буду кормить оленей в Миннесоте.
Никаких конкретных действий он не предпринимал, занимался спекуляцией в мелких размерах, но, по крайней мере, у парня была мечта. Оригинальная и неосуществимая. Она слушала его, широко открыв рот. Таких, как она, благодарных слушателей было много, к ним приходили толпы народа. Глеб умел говорить. Обо всем сразу: о кино, музыке, книгах, смысле жизни, человеческих отношениях. Мастодонт-апостол. Гипнотизер-оракул. Источник информации. Интернет еще не изобрели, и друзья приходили к нему погуглить. Он знал все. С течением времени она поняла, что имеет дело с застывшим монолитом вербализации. Его точка зрения никогда не менялась. И через три года, и через пять, если задать один и тот же вопрос – он ответил бы то же самое, слово в слово. Они сменили город, друзей, переезжали с места на место, голодали, ветер перемен дул из всех щелей – те же самые слова, с той же самой интонацией. Она знала наперед, что он скажет. Глеб хотел стать писателем. Он собирал интересные фразы, шутки, циничный черный юмор, который мог пригодиться в будущем творчестве. Сначала выписывал шутки-прибаутки в отдельную тетрадку. Когда в доме появилась печатная машинка (она устроилась на работу секретарем и училась печатать), перепечатал и положил листы в отдельную папку. И, конечно же, когда они купили себе компьютер, он первым делом любовно развязал тесемки, достал листы из папки и перенабрал весь текст.
Они проводили время в разговорах, просмотрах видео, чтении книг. «Тропик рака», Бхагаватгита с Библией, Лимонов с Заратустрой. Он мог часами слушать Янку Дягилеву, записав на кассету одну понравившуюся песню с повтором. Тогда на магнитофонах не было функции «repeat вечно».
Я неуклонно стервенею с каждой шапкой милицейской
С каждой норковою шапкой
Здесь не кончается война, не начинается весна
Не продолжается детство
Некуда деваться:
Нам остались только сны и разговоры
Она страдальческого пафоса в Янкиных песнях не понимала: без норковой шапки зимой мерзла большая голова. На родительской кухне крамольных разговоров не вели, там дружно ели всей семьей. Советская действительность вполне устраивала. В детстве она с гордостью носила пионерский галстук, ее даже наградили поездкой в Артек, как раз в то время, когда туда приехала Саманта Смит, посол доброй воли, милая улыбчивая девочка, на которую она жадно смотрела, не мигая, издали, как на божество. У нее сохранилась старая пожелтевшая вырезка из «Комсомольской правды»: Саманта Смит с пионерами плещется в море, волны, брызги, Аю-Даг на горизонте, мальчишка в веснушках приложил к уху морскую раковину, американская девочка белозубо улыбается. Она тоже попала в кадр: на заднем плане можно было разглядеть половину ее угрюмого лица. Угрюмость легко сходила за сосредоточенность, и все детство она простояла с пионерским салютом. Когда начали умирать вожди, один за другим, она много времени проводила у портретов в траурной рамке. Портрет выставляли в актовом зале, на табуретку, покрытую красным сукном. На полу возле табуретки надлежало быть хрустальной вазе с гвоздиками. А сбоку прилагалась она, живая пионерка в белых колготках. С опухшими от рыданий глазами. В ночь, когда первого вождя с грохотом опустили в сырую землю, она обмочила постель. Мать утром ругалась, матрас отправился сушиться на балкон, а она молчала, думая, что все кончено, что завтра – война. Однако и на следующий год, и даже через год, она стояла в том же самом углу, с привычно затекающей рукой, с лицом серьезным, но уже без слез. Она гордилась, что в трудное для страны время выбирали ее, а не Ирку Селезневу, у которой уже выросла грудь. Значит, мама права, грудь в жизни далеко не главное, чтобы там мальчишки не говорили.
Она просыпалась среди ночи и плакала, ей хотелось в Москву или Питер, к Казанскому собору, где собирались хиппи с длинными волосами, гитарами и амулетами на кожаных шнурках, она видела фото в «Юности». Она просила об этом и умоляла. Кого? Не спящего Глеба, это уж точно. Бога, пустоту, темноту, Млечный путь и звезды и всех, кого могла касаться ее просьба. Вряд ли она тогда верила в Бога, скорее, воспринимала Его как удобное междометие. Она не могла поверить, что до сих пор живет в своем маленьком городке, пугающем и агрессивном. С ровесниками-гопниками она так и не нашла общего языка. И даже не искала. На второй год она опять не поступила. Заводская проходная манила хорошей зарплатой, талонами на китайские шмотки в фирменном магазине и честной трудовой книжкой. Пока они перебивались случайными заработками и ели родительский хлеб с колбасой и томатным соусом. Она уже была готова сесть в вахтовый автобус, приветливо распахнувший двери, как завод сгорел. Всю ночь весь город мог наблюдать, как полыхает горизонт. Сгорело всё: конвейер, двигатели, станки, от завода остались обугленные бетонные сваи. Для города это было началом конца. К счастью, волна массовой нищеты обошла их стороной. По чистой случайности они переехали в Питер уже через месяц после пожара.
продолжение следует...