25.
Но самый лучший город для меня – это Санкт-Петербург. Город, в котором я была счастлива в любое время года. Город, в котором для меня всегда светит солнце. Место силы. Я бы хотела, чтобы мой прах развеяли с Ломоносовского моста, я хочу остаться здесь навсегда. Если не при жизни, то хотя бы после. Я искренне не понимаю, почему говорят, что в Питере всегда идут дожди, там сыро и пасмурно. Один из мифов о Питере, придуманный гостями Северной столицы. Не берите с собой зонтов и дождей не будет. Один мой коллега, лысый, толстый, двухметрового роста, как-то сказал, взгромоздясь на барный табурет в ресторане аэропорта Пулково:
- В Питере люди гниют от сырости.
- С чего ты это взял?
- Я знаю. Служил в Ленобласти.
Ох уж, эти всезнающие, уверенные в своей правоте мужчины. У всех мужиков - своя правда, нерушимая и тяжеловесная, свое видение, их тоннель ярко освещен от начала до конца. Сразу начинаешь верить и подстраиваться. Мужчины знают, как жить на этом свете. Прокладывают дорогу своим нефритовым стержнем. Они всегда убедительны, каждый по-своему. Женщины сомневаются по сто раз на дню, блуждая в сумеречной зоне. Мужчины – никогда. И только потом, выйдя из-под шарма мужского обаяния, начинаешь думать, да нет, ерунда. Или нет? Или он прав? И даже если мужчины во всеуслышание объявляют, что дважды два равно единице, мы, безвольные тетки, верим им, а не карманному калькулятору. И кто виноват в размягчении женских мозгов? Кто воспитывает наших сыновей? Мы, беспозвоночные крашеные блондинки. Мы, матери, сюсюкаем и зацеловываем своих страшненьких мальчиков-зайчиков, приглаживаем им уши и наделяем верой в себя. Наши сыновья – это единственные мужчины, которые нас любят, а мы, матери, единственные женщины, которых они уважают и даже слушают. Слушают, потому что только матери умеют вещать в мозг на уровне подсознания. Круг замкнулся. Кстати, после командировки я сделала все возможное, чтобы моего лысого толстого собеседника уволили. Он мне никогда не нравился.
БМ не понимал моей нежности к Питеру, он относился к нему ревностно, как к сопернику. Петербург Достоевского, брезгливо цедил он сквозь зубы. Неплохо бы покрасить Казанский собор в розовый или хотя бы помыть как следует, что это за зеленые подтеки? Кура, греча, поребрик, твои подружки-побирушки, смеялся он, голытьба с гордыней. На этом надо было закончить наше знакомство, я же проводила обзорные экскурсии, стараясь привить любовь к городу. А потом я поняла, что БМ не переделать и просто перешла на его сторону. Мы все так делаем, приобретая более выгодный социальный статус, статус замужней дамы.
Но пока в переезде мне видится больше проблем, чем плюсов. У нас неджентльменское соглашение с БМ: мы с Соней живем в его квартире, взамен он не платит алименты. Деньги, которые он изредка начал приносить – акт доброй воли, лучше не рассчитывать на регулярность. Сегодня есть, завтра – нет. Он искренне считает, что я слишком много трачу, что проблемы с детскими садами не существует, что еда для ребенка материализуется сама собой из холодильника, а одежда – из шкафа. Что мне нужно больше времени посвящать Соне, желательно вообще не работать, и деньги мне будут приносить с неба голубиной почтой. Я – заложница данной ситуации, а делать прыжки с пятилетним ребенком на руках из удобной золоченой клетки с евроремонтом - рискованно и страшно. И я жду. Жду удачного стечения обстоятельств, когда повезет, БМ остынет и можно будет сделать этот шаг решительно и безболезненно. Я успокаиваю себя, называя ожидание – зрелостью, не знаю, скорее всего, просто лень и трусость. Когда-нибудь я решусь, возьму себя в руки и подам на алименты, и может быть, даже выдержу бой и плевки в свою сторону, когда-нибудь…
Ну и пора признаться: в отличие от шести миллиардов человеческих особей, населяющих эту планету, я знаю, в чем смысл моей жизни – писать книги. Нести свет в массы, дарить улыбку с бумажных страниц – это мое. Если вдумчивый читатель тихо смеется в туалете – задача выполнена. Первый опыт закончился тем, что я забросила забросить в пасть мусоропровода все дарственные экземпляры трех моих книжек (по десять штук на каждую) и ощутить опустошающее облегчение. Тридцать экземпляров дешевой макулатуры радостно прошелестели мертворожденными героями вниз, по грязной трубе. Больше я никогда их не видела и не перечитывала. И правильно. Все, что я написала, было дешевым пошлым дерьмом. Я слишком рано стартовала, глаголы вторили гормонам, им не сиделось на месте, «бежать» вместо «идти», «кричать» вместо нейтрального «он сказал». Десять лет назад во время дефолта я оказалась без работы, мои первые месяцы в Москве, было одиноко, я целыми днями валялась на диване и плакала. Вылазки к метро за журналами, шейпинг три раза в неделю, вот, собственно, и все мое времяпровождение. Тогда еще выходили «ОМ» и «Птюч», но события и люди, творившие их, казалось, бороздят совсем другую Вселенную. А в моей Вселенной все было тихо и скучно, как семейный Новый год за просмотром «Голубого огонька». И вот, проведя нехитрый маркетинг на книжных развалах, я подумала, а почему бы и мне не написать какой-нибудь женский детектив? Я тоже так могу, ничего сложного. Популярная ниша, чем черт не шутит, авось и напечатают. А там глядишь, и денег заплатят. Со времен советской цензуры в народе бытовало мнение, что стать писателем – это архисложно, зато жить будешь безбедно. Оказалось с точностью до наоборот. Первый детектив, написанный за месяц, взяли сразу же, договор на три книжки я подписала, не читая. А заплатили копейки. Тогда деньги были не важны, магическим казалась сама книжка с моей фамилией на обложке. Поверить в это было невозможно, но чудо, тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, состоялось. Это была победа и ощущение прорыва. Праздновать было некогда, я быстро написала и сдала в печать еще две книжки. Именно книжки, а не книги. И только на самой последней странице я поняла, что это такое – писать по-настоящему, какой должен быть стиль, и о чем следует написать, а о чем промолчать. Наступила депрессия, которую можно сравнить с послеродовой. Вместо радости я ощущала стыд, усталость, сонливость, апатию. Я ненавидела себя. И не успокоилась, пока не избавилась от напоминания о позоре, пока все не улетело в помойку. Мне повезло, что книги прошли незамеченными, издательство не занималось рекламой. Я благодарна судьбе, что осталась еще одной неизвестной графоманкой. Но это только полбеды. Зарыв, какой ни есть, а все же талант в землю – я напрочь забыла место захоронения. И больше не могла написать ни строчки. Ни искры, ни слабого проблеска: я даже не могла подписать поздравительную открытку. Ни одной, даже самой слабой эмоции, которой можно поделиться. Странная, не поддающаяся объяснению, штука: детективы я могла выдавать по десять страниц в день, а когда наваждение схлынуло – не могла связать и двух предложений. Мне было нечего сказать. Если можешь не писать – не пиши, успокоила я себя главной писательской заповедью и начала делать карьеру простой московской служащей. Я честно пыталась быть как все. Не получилось.