Его имя - Николай Начаркин. И нисколько не умаляя подвигов тех, кто получил заслуженные государственные награды и звания, хочется отдать должное и тем, кто остался без орденов. Каждого из них можно считать героем.
Николай Дмитриевич - мой земляк. Не один десяток лет он проработал в средней школе, обучая школьников математике. Уровень знаний, которые он дает ученикам, говорит сам за себя: его выпускники легко поступают в самые престижные столичные вузы. О том, что Чернобыль – пожизненная рана, Николай Дмитриевич не говорит. Не говорит он и своих болезнях, о больном сердце, о том, что в Чернобыле слов «подвиг», «геройство» не произносили – люди честно старались выполнять свой долг. Чтобы ничего не стерлось в памяти, он просто написал о том, как это было, описав каждый день, каждый час работы в смертельно опасной зоне.
Вот отрывок из этой рукописи:
"Страх
Мне сотни раз задавали одни и те же вопросы:
«Зачем ты туда поехал? Неужели не было страшно?»
Если человек задает один и то же вопрос десятый раз, начинаешь понимать, что над тобой просто издеваются – «Почему ты идиот?», а не «Зачем ты туда поехал?». Ответить на вопрос «Зачем ты туда поехал?» практически невозможно. Проявлять «героизм» в 35 лет смешно; за длинным рублем? – я математик; за квартирой? – у меня трехкомнатная; убежать от семьи? Они у меня самые дорогие люди на свете. Любопытство? Я – с высшим образованием и знал последствия радиоактивного облучения. Поэтому оставим этот вопрос на совести людей, задающих эти вопросы тысячам ликвидаторов. Пусть они ответят на вопрос, что было бы, если: пожарные отказались бы лезть на крышу 3-го и 4-го блоков, вертолетчики дружно уволились из рядов вооруженных сил, солдаты батальона, дружно «послав» генерала Тараканова (Н.Д.Тараканов, генерал-майор, руководитель операции по удалению высокоактивных элементов из особо опасных зон – прим. редакции),»заболели» и не полезли на крышу с лопатами, все работники САЭС убежали бы в Припять, забрали свои семьи и исчезли на необъятных просторах СССР, сотни тысяч здоровых мужиков не захотели стать «идиотами». Ответ на вопрос что было бы, очень простой – топлива в четырех реакторах было достаточно, чтобы весь Европейский континент превратить в сплошную ЗОНУ ОТЧУЖДЕНИЯ.
На второй вопрос ответить намного проще. Страх и боль – защитный механизм мыслящего живого существа. Если не сработает страх, то сработает боль. Страх и испуг – разные понятия. Красивейшая местность, солнышко, песок, красивые реки и озёра – где здесь страх? Здоровый мужик, ничего не болит – где страх? Коварство радиации заключается именно в отсутствии страха и боли, страх и боль появляются позже. Есть ощущение опасности, и то – если знаешь, что находишься под воздействием радиации. Почти непреодолимый страх я испытал только через месяц после прибытия в Чернобыль.
Вечером во время суточного наряда на КПП разболелась голова, обезболивающие таблетки не помогли, следующие таблетки были пустышками – врач бригады уже «лечил» таких больных. Попытка уснуть не увенчалась успехов в течение двух ночей. Утром на третий день температура поднялась за 40 градусов. По неофициальной традиции, если температура выше 39 градусов, то по нарядам офицер едет на станцию, а на самом деле скрывается в палатке без удобств, о чём все знали, но делали вид, что в бригаде все здоровы. Из носа, не переставая, потекла кровь. Плохо соображая, где нахожусь, лег на свою кровать, и стало жутко страшно. Что будет с моими девочками?
«Старики» популярно объяснили, что можно лечь в госпиталь в Киеве, и через 21 день все анализы будут в норме – вернешься обратно и будешь добирать свою дозу, а, вернее, ждать замену. Или перетерпеть – организм без госпиталя перестроится на работу в условиях Чернобыля. Как и абсолютное число ликвидаторов, выбрал второе и через два дня температура понизилась до «нормального» – 38,8. С такой температурой никому даже в голову не приходило отлеживаться в палатке…
Стало страшно, когда первый раз на уроке потемнело в глазах – стал видеть пятнами, оставил класс и 15 минут сидел в туалете, периодически суя «идиотскую» голову под ледяную воду. Придя домой, смог подняться на третий этаж с двух попыток и ночью 2-3 часа медленно шагал по пустому шоссе, боясь расплескать «расплавленные» мозги. У меня всегда был выход, а у семьи – нет, и это очень страшно – многие помнят нищие перестроечные годы и болтовню Меченого. Страшно, что целые батальоны первых ликвидаторов «не принимали участия в ликвидации аварии». Награжденные орденами и медалями за ликвидацию аварии «не принимали участия в ликвидации аварии»!
Страшно то, что удостоверения, право на инвалидность стали источником дохода для некоторых чиновников, и «таксу» может узнать любой желающий. Страшно то, что шведы эвакуировали персонал атомной станции в связи с утечкой радиации, которой не было, американский президент получил снимки разрушенного блока 4-го реактора, вся Европа замерла в страхе и посылала запросы о причинах радиоактивных облаков с территории СССР, а Меченый утверждал, что не знает о катастрофе. И сотня тысяч людей, слушая по радио демагогию «рыцаря Мальтийского ордена», дышали радиоактивной пылью из разрушенного реактора. Страшна черная ненависть к ему подобным. Жаль, в 1917 году не оказалось семёновского полка, чтобы утихомирить полусумасшедших Бронштейнов, Ульяновых, Апфельбаумов, и Россия захлебнулась в крови.
Страшно, если в следующий раз не окажется «семёновского полка» или не окажется нескольких тысяч «идиотов», и Россия просто исчезнет.
Страшно, когда начинаешь понимать…
Страшно было, когда в первый раз увидел в Припяти голых собак, на которых были только несколько кусочков свалявшейся шерсти, неизвестно как уцелевших; мышей в отстойнике, которые, шатаясь, выходили из своих норок, и дневальные смывали их водой; страшно, когда видишь мертвых птиц, падающих с крыши машинного зала. Страх проходил, уступая место осторожности. Малейшая расхлябанность улетучивалась мгновенно…"
