Денис смотрел вокруг воспалёнными глазами и рассеянно вертел в пальцах потрёпанный этюдный. Он всегда плохо переносил перелёты и сейчас, в самом его конце, уже проклинал мгновение, когда ступил на ковёр между ровными рядами самолётных кресел. В воздухе упрямо не рисовалось, хотя среди пассажиров было несколько интересных типажей; карандаш сам выпрыгивал из пальцев, и ему несколько раз пришлось ползать между креслами, сердито ругаясь себе под нос и напрягая больную спину. Хорошо хоть, что в полёте он провёл каких-то пару часов, а не десяток или пол-десятка, иначе сестре пришлось бы тащить из аэропорта его полубесчувственное тело, а ей, наверно, и так тяжело...
«Чёрт, этот самолёт может лететь быстрее, или нет?!» — сердито подумал Дэнни, сжимая край этюдника так, будто хотел согнуть его, как бумажный лист. Пальцы протестующе заныли, не в силах тягаться с металлом, и художник с неудовольствием позволил им обмякнуть.
Он прилетел, как только узнал. Около пяти часов назад в квартире раздался звонок, Дэн долго пробирался сквозь своей привычный творческий кавардак, пытаясь отыскать телефон, Марго пришлось несколько раз ему перезванивать, и потому её голос прозвучал хрипло от недавних слёз, но уже настолько спокойно, что в мире не было ничего неправильней.
«Дэн, отец умер, — сказала она. — Приезжай, пожалуйста.»
Денис отчего-то особенно отчётливо чувствовал, что у него вдруг похолодели пальцы и на мгновение показалось, будто всё вокруг рассыпалось, оставив первозданную темноту.
«Еду», — сказал он и бросил трубку, не став тратить время на слова вроде «держись», «я рядом», «всё будет хорошо». Он знал, что всё это не подействует и прозвучит глупой и грубой фальшью. Заказав билеты и побросав в сумку вещи безо всякой системы (ну вот зачем ему там радиоуправляемая машинка?!), он сбросил Марго SMS: «Взял билеты, вылет через час. Люблю.».В ответ пришёл смайлик-поцелуй, смотрящийся сейчас особенно неестественно и похожий на яичный желток с кетчупом.
Сестра была с отцом последние несколько дней, когда все, включая его самого, чувствовали, что осталось недолго. Каждый вечер она звонила и плакала ему в трубку:
«Он так изменился, Дэн! Ослаб... постоянно лежит... плачет! Дэн, он плачет, понимаешь!»
«Он ругается постоянно... я днём отшучиваюсь, говорю, что понимаю... «Папа, вот твой кофе» — «Пошла вон стерва, проститутка, шалава подзаборная»...»
«Дэнни, мне страшно.»
Он всё рвался приехать, но заказы, работа, его девушка Даша... где-то в глубине души Дэн, конечно, понимал, что он просто боится увидеть отца умирающим, но кому же достанет смелости себе, а тем более сестре, в этом признаться? Впрочем, Марго — Дэн знал, хотя она, конечно, не говорила ему ни слова — и так всё понимала. Это чувствовалось в том, как она не просит его приехать, и каждый раз, кладя трубку, Денис безмолвно благодарил её за это и говорил «Я люблю тебя, Го». Когда-то в детстве они дурачились, придумывая сначала самую длинную, а потом самую короткую кличку. Так они стали Ди и Го. Ди не прижился, а вот Го использовался до сих пор.
Денис не знал, почему думает об этом сейчас, бредя по зданию аэропорта. Взгляд выхватывал из толпы ободряюще-алого гиганта кофе-машины: подойти, отдать пару монеток за напиток богов, почувствовать себя живым человеком... но потом Денис увидел Го — и все кофе-машины мира отступили куда-то прочь.
Го так изменилась, что Денис не узнал бы её, наверное, встреться они случайно в толпе. Денис помнил, прекрасно помнил свою сестру: комок энергии, настолько подвижная и быстрая, что от неё вскоре начинало рябить в глазах; цветные пряди в волосах (она ненавидела свой скучный русый), разноцветные оправы очков и панели телефона, веснушки, широкая щербатая улыбка и сверкающие задором зелёные глаза. Она обожала всякие яркие пустяки вроде фенечек, резинок, пластиковых украшений и рюкзачков, за это её считали несерьёзной: «Маргарита Александровна, вам уже тридцать два, что вы ведёте себя, как подросток!», а она только смеялась в ответ и совсем не собиралась отказываться от своих «любимцев» и от всего остального. Рюкзачки стояли у неё в гостиной ровным рядом — так некоторые другие девушки коллекционируют плюшевых медведей. Сейчас Го, наверное, больше нуждалась в плюшевом медведе, чем в рюкзачке, и какой-нибудь потрёпанный, блёклый от времени Потапыч подошёл бы ей-нынешней много больше.
Сестрёнка похудела, но почему-то казалась дряблой и поникшей. Волосы поблекли и висели вокруг лица тусклыми безжизненными прядями. Веснушки тоже казались выцветшими, и вся она — помятая толстовка неопределённого цвета, руки, нервно вертящие сотовый телефон, какой-то серый рюкзачок за плечом, напоминающий подгнившую грушу — была похожа на фотографию в сепии, основательно покорёженную временем.
Дэн замер, не решаясь окликнуть её. Марго сидела, неподвижно глядя куда-то перед собой. Зрачки её двигались, кажется, она — их давняя игра, придуманная давным-давно в детстве — считала плитки на полу, у которых было больше, чем четыре угла. Затем её взгляд наткнулся на его кроссовки — Дэн понял это по дрожи ресниц и приготовился было улыбнуться ей в ответ, но вместо улыбки её лицо исказилось страданием.
— Марго... — растерянно-хрипло пробормотал Дэн.
Она притянула его к себе за края рубашки и, содрогнувшись, уткнулась лицом в живот, маленькая и жалкая. Сквозь толстую ткань кофты Дэн почувствовал горячую влагу.
* * *
Спустя полчаса они сидели в кафе неподалёку от аэропорта. Марго грела руки о чашку с крепким кофе. Несколько глотков оживили их обоих, и Го хотя бы чуть-чуть — улыбкой, мелькавшей на губах, появившимся блеском в глазах — стала похожа на себя-прежнюю. Они разговаривали о заказах Дениса, об его девушках, о красотах Санкт-Петербурга... Денис чувствовал себя на редкость глупо, показывая ей свои акварели этого города: хоть он и жил там вот уже десять лет, Питер не перестал его вдохновлять.
Оживлённо рассказывая, какой живописный дворик он отыскал в прошлую среду, и какой вкусный кофе продают в новой кофейне, которую держит харизматичнейший типаж (он постоянно так говорил о людях: тпаж), Дэн прекрасно осознавал, что они оба лишь оттягивают неизбежное.
— Как красиво, Дэнни! — сказала Марго искренне восхищённо, отложив от себя акварель: она слушала его, не переставая её разглядывать. — Папе бы... — и фраза оборвалась, девушка словно захлебнулась воздухом.
Хоть Дэн и вкладывал обратно в папку свой рисунок с росчерком даты в левом верхнем уголке, хоть он и ерошил себе волосы, переступал под столом ногами — всё это делало его онемевшее вмиг тело, а сам Денис тем временем ощущал себя полностью неподвижным, словно закованным в горькую соль. Он прокашлялся, хотел было закурить — подумал, что будет выглядеть слишком пафосно и просто подозвал официанта, чтобы заказать ещё кофе. Когда худенький высокий парень, похожий на кипарис, уже уходил от столика с новым заказом и двумя пустыми чашками, Дэн тихонько погладил подушечками пальцев костяшки пальцев сестры, и это касание безмолвно сказало: «Расскажи».
— Он... тихо, Дэнни, — слабо улыбнулась Марго, сжимая его руку в ответ, крепко, так, что воспалёнными вишнями вспухли подушечки пальцев. — Затих на несколько часов... с ним давно этого не было... Дэнни... — она прижалась лбом к его ладони, пальцы Дэна, расслабленные, полуразжатые, почти полностью скрыли её лицо, виднелась только нелепая розовая дужка очков: единственное, что в ней осталось яркого. — Я сидела рядом... читала ему Шиллера, ты ведь знаешь, он так любил Шиллера.
Денис невольно улыбнулся, вспоминая: статная, сухощавая фигура отца, серебро волос, сверкающее в свете лампы, и энергические жесты, взмахи холёных рук, похожие на взмахи стилетом. Он был чем-то похож на Николая Болконского, отца Андрея Болконского из «Войны и мира», этот статный старик с холодным взглядом вечного скептика и тёплыми отцовскими прикосновениями, этот петербургский интеллигент, даром, что всю жизнь прожил, носа не показывая в столицы... он читал Шиллера, он широкими шагами мерил комнату, горячо рассуждая о чём-то сам с собой, он приносил им с сестрой яблоки с зарплаты, и они чуть не дрались за место у его ног по вечерам. А теперь его нет... нет. Как это — нет? Дэн почему-то никак не мог это понять. Он просто смотрел на сестру растерянным взглядом и всё гладил, гладил её ладони...
— А потом он почему-то попросил «Английские яблоки», сказку... мне пришлось долго искать в интернете, а он, представляешь, он даже не стал материть меня, как обычно! — тихо засмеялась сестра, и Дэну показалось, что его кто-то резанул ножом. — Я читала, увлеклась... в общем, когда закончила и подошла выключить... лампу... он был уже... — сестра всхлипнула и закрыла лицо руками.
Дэнни чувствовал себя странно. Все звуки словно отступили куда-то, оставшись за толстым стеклом, а сам он словно погрузился в густое желе. Даже вопросы: как? Почему? Как такое может быть?! — и не думали вертеться в его голове. Бездумно, несознательно, просто зная, что так нужно сделать, он поднялся и на бесчувственных ногах обошёл стол и молча прижал Маргариту к себе, заставив её уткнуться лицом в собственную грудь. Девушка слабо вздрагивала всем телом и, изредка отстраняясь, смахивала с лица слёзы ладонью, а затем вновь благодарно и тесно вжималась лицом в его рубашку.
— Я не могу поверить, — повторяла она между хриплыми всхлипами. — Я не могу поверить.
Дэн молча гладил её по волосам. Из всей гаммы чувств, которую он должен был бы испытывать сейчас, которую он столько раз рисовал в своих комиксах, он чувствовал лишь два: растерянность и сгрызающее его изнутри острыми мышиными зубками чувство вины.
— Марго... — прошептал он, мягко потянув сестру за волосы, чтобы она подняла на него лицо. В жёлтом электрическом свете ламп её слёзы казались янтарными каплями, стекающими по статуе, и лишь дрожащие губы и живой взгляд уничтожали это впечатление. — Марго, слушай... сестрёнка... прости, что я... — Дэн судорожно сглотнул, пальцы сжались на волосах девушки сильнее. — Прости, что меня не было рядом... — голос сорвался. — Когда я нужен был. Прости, сестрёнка, — сказал он так, как ни разу не говорил ей с самого раннего детства.
Секунду Марго смотрела на него так, словно не поняла ни слова из того, что он только что сказал. Затем в её глазах что-то дрогнуло... и в бедро ему прилетел крепко сжатый девичий кулачок.
— Дурак! — взвизгнула она и ударила его сильнее. — Он себя ещё и обвиняет! Идиот! Кто лечение оплачивал?! Кто мои истерики каждый день слушал, кто с врачами договаривался?! Рядом его не было! Блин, Дэн! — она вскочила и яростно тряхнула его за плечи. Ему показалось, что слезинки, застывшие на щеках, слетели с её лица. Кажется, он даже услышал звон разбившейся об пол солёной капельки. — Ты делал намного больше! Идиот!
Несмотря на серьёзность всей ситуации, Денис просто не смог не рассмеяться — искренне, от души — и не схватить сестрёнку в объятия, быстрыми поцелуями осыпая его лицо. Дурак? Он — дурак? Нет, это она дурочка, его любимая дурочка, маленькая глупая сестрёнка! Ну и что, что родилась всего парой минут позднее? Всё равно маленькая!
Марго засмеялась, пытаясь отпихнуть его от себя, пихнула раз, другой, третий — и сама обхватила обеими руками горячую шею, притиснула к себе отчаянным материнским жестом. Уткнувшись лицом в её волосы, он почувствовал слабый аромат отцовского шампуня. Он пользовался одним шампунем всю жизнь, он всегда был консервативен в привычках, а теперь этим шампунем пахнет от неё, и...
Вздрогнув, Дэн резко отстранился, сильно стиснув пальцы на плечах сестры.
«Плакать здесь должна она, — жёстко сказал он себе. — Не ты. Не ты! Будь мужчиной, в конце концов.»
На этот раз, медленно обходя стол и садясь обратно на своё место, он чувствовал своё тело слишком хорошо. Как постыдно подрагивали мышцы, как билось сердце, словно тряпичная игрушка в банке с маринадом, какая болезненная слабость, словно тысячу километров пробежал, наполняет его ноги, как дрожат пальцы... Тщательно следя за тем, чтобы не выдать себя ни единым жестом, он медленно сел на свой стул и нервно сжал пальцы на чашке с кофе: видимо, принесли, пока они с сестрой обнимались. На поверхности плавали блики, пытаясь сложиться в ободряющую улыбку.
— Спасибо, — негромко пробормотал Дэн и поспешно пригубил кофе, пытаясь сделать свой голос увереннее. — Так... — он набрал воздуху в грудь. — Что с похоронами? Что сделать надо?
Марго решительным жестом поправила очки и придвинулась ближе к краю стола, глядя на него сосредоточенным и жёстким взглядом глаз в кайме глубокой сиреневой тени и щёлкнула пальцами: «Работаем, не отвлекаясь!»
— Значит, так, братец...
* * *
Денис вылетел из Петербурга поздней ночью. Ранним утром он был уже в своём родном городе. И лишь вечером, когда город накрыло тяжёлой рукой в чёрной бархатной перчатке, мужчина оказался в родной квартире — там, где провёл всю свою жизнь. Измученный ночью почти без сна и целым днём на ногах, Денис рухнул на старенький скрипучий диван, накрытый линялым пледом, и ожесточённо взъерошил жёсткий ёжик тёмных волос.
— Никогда не думал, что с похоронами столько мороки, — хрипло пробормотал он, прикрывая ладонью саднящие усталостью глаза. — И так дорого.
— А ты шо думал, — нарочно изображая деревенский выговор, откликнулась Марго из кухни. — Умирать нынче недёшево. Сперва подкопи, обдумай, а потом ужо...
— Го, заткнись! — Дэн раздражённо запустил в сестру подушкой, но та увернулась и упала прямо на пол около дивана, вручив брату бутылку холодного пива. Дэн с наслаждением прислушался к тому, как оно шипит, открываясь под его пальцами, и легонько толкнул банку сестры запотевшим боком своей. — Ты что, не понимаешь, как это всё гадко? Наживаются на смерти, на горе. Я уже представляю, как они через пару десятков лет совсем оборзеют. Представь: огромные рекламные щиты на пол-улицы: «Умри достойно с агентством «Смиты и сыновья»! Тьфу ты! — он сердито махнул рукой и сделал глоток так, будто хотел им кого-нибудь убить.
Марго смотрела на него остановившимися глазами и грустно улыбалась. Она не перебивала его, хотя никогда прежде не отличалась такой деликатностью — сейчас ей просто нечего было сказать. Слабо пожав плечами, она ободряюще похлопала брата по руке: «Я всё это знаю, ну что ты мне это говоришь?..» — сказал ему этот усталый жест.
— Зато всё сделали, — сказала она, вымученно улыбаясь. — Через два дня похоронят... как думаешь, мама придёт на похороны?
— Мама? — Дэн замер на мгновение, не донеся бутылку до губ. — Мама вряд ли... зачем ей. Уже лет... сколько? Пятнадцать? — как они расстались. Своя жизнь уже давно.
— Ну да, — усмехнулась Го. — А помнишь, я чуть с кулаками на неё на полезла. Предательницей обзывала. Глупая была. Соплячка, — девушка скептично хмыкнула и по-мальчишески, как брат, взъерошила себе волосы. Они послушно легли обратно, сделавшись ещё красивее — а у него так и застывали непослушным ёршиком...
Дэн слабо погладил мягкие прядки.
— Да ладно. Тебе же семнадцать всего было, — сказал он. — Школу даже не кончила.
Она толкнулась навстречу его руке, как кошка, прижалась щекой к влажной от банки ладони, даже не поморщившись от внезапной пивной прохлады.
— Ну, а ты, кончил, что ли? Но уже тогда вдвое умней меня был, — иронично усмехнулась девушка. — Помнишь? Серьёзный такой всё время, тихий. С друзьями только по ночам сбегал куда-то...
— Да ничего мы там особо не делали, — отмахнулся Дэн. — Так, сидели, рисовали, болтали. Нам казалось, что ночью, да на крыше — это вдвое круче, — он хрипло засмеялся. — То ли Толик, то ли Коля даже почки себе застудили с этими посиделками. Мучаются теперь.
Они оба засмеялись: одинаково, чуть склоняя голову и широко улыбаясь, но почти беззвучно, лишь чаще разрезали льдисто звенящую тишину квартиры шумные выдохи. Отсмеявшись, снова чокнулись банками и синхронно сделали по глотку.
— А помнишь, — улыбаясь, сказала Марго, — как тайник с тобой сделали? У сирени? Огромный-огромный куст, вышиной как дерево? Ты ещё тогда цветы рисовал, фей среди них...
— Я был глупым романтиком, — смущённо засмеялся Денис. — Начитался этих, как их, Бальмонтов, вот и рисовал.
— Эй, побольше уважения к Константину Дмитричу! — Марго с шутливым возмущением боднула его головой в голень, поскольку руки были заняты, и пихнула затылком в бедро. — Шикарный, между прочим, мужик был.
— Ага, я помню, как ты вместо актёров в поэтов влюблялась, — засмеялся Дэн, ничуть не обижаясь на довольно болезненные (Марго иногда не рассчитывала силы) Бесилась, когда мы с отцом говорили, что они все умерли давно... — и он осёкся.
Кто тянул его за язык?.. Только она успокоилась, развеселилась! Весь день держалась на одной силе воли, он же видел это! И только-только она расслабилась, исчезли стальные искорки из зелёных глаз — как он... дурень! Язык ему отсечь, и то мало будет!
Порывистым движением парень оказался на полу, грубоватым движением сгрёб сестру за плечи, крепко притиснув к себе. Холодная банка пива упёрлась ему под рёбра, но юноша не обращал внимания на боль.
— Марго, прости... — пробормотал он, сжимая ладонями мякоть её плеч. — Я...
В её лице не было ни кровинки, но губы — искусанные, хотя всегда были нежными мягкими, она никогда не страдала этой дурной привычкой — изгибались в улыбке, вымученной и тусклой, но, как ни странно — искренней. Дэн чувствовал это тем крошечным органом прямо под сердцем, похожим на птицу с крошечными горячими крылышками, органом, который всегда был настроен на волну сестры, и которым он всю жизнь чувствовал, что с ней и как она. Один раз Дэн даже нарисовал её: тревожную, чуткую пташку, живущую под его сердцем. У неё был контур вокруг глаз, напоминающий очки, и разноцветные лапки. Марго захотела сделать татуировку, он еле-еле её отговорил, засмущавшись: с его рисунком — татуировку?! Да и потом — это слишком интимно, его пташка. О ней должна знать только та, чьё имя она носит.
Марго.
— Говори, Динька, — Динькой называли его давным-давно, когда он учился ещё в младших классах, подумать только, она ещё помнит... и в плечо утыкается точно так же, как в детстве... — Расскажи о нём. Пожалуйста...
Дэн набрал воздуху в грудь и машинально сильнее сжал пальцы на её плечах, рассеянным жестом провёл по устало поникшим прядям русых волос... ему хотелось сказать что-то такое... красивое. Чтобы показать, как сильно он любил отца — ради бога, он ведь взаправду его любил! — и каким он был — действительно был! — хорошим человеком. А вместо этого на ум лезло упрямое «я говорю в прошедшем времени», и делалось всё тошнее с каждым мгновением.
Разомкнуть губы оказалось ещё тяжелее, чем впервые взять в руки карандаш после развода родителей.
— Помнишь... он... сидел по утрам на диване, хмурый такой... телевизор работал, а он будто его не слушал. Помнишь? Мы с тобой ещё пугались постоянно, что у него настроение плохое, и мы чем-то его разозлили. Особенно ты пугалась,— улыбнувшись — улыбка казалась неровной, словно приклеенной к губам неумелой детской рукой. — Тихонько к нему лезла, обнималась. Он тебя по голове гладил, но не улыбался. Я ему тапочки приносил, и он называл меня...
— Барбосом, — Марго закончила за него, хрипловато рассмеявшись, обжигая горячим прерывистым дыханием его плечо.
— Да... — на этот раз улыбка получилась естественнее. — А потом оказалось, что он просто думает, как построить день, что приготовить на ужин, помнишь? Он, — его голос дрогнул, — он заботился о нас... он думал о нас: что приготовить, куда пойти после школы, а мы боялись... так глупо, Го...
— Глупо, — как там пишут в книгах в таких случаях? Глухой голос, сорванный голос, что-то вроде этого? Дэну её голос казался звонким, как стекло, ударившееся о стекло. Звон медленно и неохотно затихает в углах комнаты, ероша волосы неприятными мурашками. — Помнишь, сколько у нас традиций было?.. После школы — обязательно прогулка в новом месте. Он знал весь город, каждый закоулочек...
— Мы, — Дэн хрипло засмеялся, хотя ему хотелось заплакать, — мы один раз гуляли без тебя...
— Что?! — искренне возмутилась сестрица. Чётко, словно контур, нарисованный свежей краской, на её лице отразилась обида: — Без меня?!
— Ага, — Дэн засмеялся, немножко, самую малость злорадствуя. Близнецы всё делят пополам, и ему всегда хотелось иметь хоть что-то отдельное от сестры. Эта прогулка с отцом была одной из немногих отдельных вещей, но сейчас... сейчас, когда его уже не было рядом... она обязана была стать общей. — Мне тогда лет шестнадцать было, семнадцать... не помню. Он водил меня по местам, где у них с мамой были свидания, и рассказывал, как они там, ну, время проводили. Как целовались там, любовью занимались... — Дэн смущённо хмыкнул: даже сейчас, сам будучи в том возрасте, когда просьбы родных завести семью становятся особенно настойчивыми, он почему-то испытывал почти мальчишеское смущение и неловкость от мысли, что его родители тоже целовались и занимались сексом. — Я сначала его заткнуть хотел, ну, мол, фу, пап, хватит об этом говорить! Но он так говорил, знаешь... — Дэн резко выпустил воздух и с силой скомкал пальцами ткань футболки сестры. — У него глаза делались мягкие-мягкие... ты ж знаешь, у него не взгляд был, а кремень, посмотреть страшно. А тогда — мягкие... как небо после весенних дождей.
Вскинувшаяся было от обиды Марго вновь устало прижалась лбом к его ключице. Было немного больно, кость встречалась с костью, уголок очков упирался ему в ямку между ключицами, а Дэн думал, что от соприкосновения с его кожей по стёклам потекут мутные разводы, и Марго будет плохо видеть. Его пальцы раз за разом гладили беззащитно-мягкие пряди её волос не затылке, так часто, что они встали и не желали ложиться обратно на покрытую золотистым пушком нежную шею.
— Ты думаешь... — Марго подняла голову и сразу же осеклась: Дэн мягким, но решительным движением стащил с неё очки и принялся сосредоточенно вытирать линзы её же футболкой. — ...думаешь, он всё ещё любил её?.. Ну, после...
Она беззащитным движением, близоруко прищурив глаза, подставила ему лицо, чтобы он снова надел на неё очки. Дэн машинально погладил тёплые дужки и стал смотреть на блики, скользящие по стеклу.
— Не знаю... — он задумчиво прикусил губу. — Он приводил женщин домой, когда нас не было, — грустная усмешка тронула его губы. — Если бы я рисовал комикс, то они все были бы чем-то похожи на маму...
— Но это не комикс, — тихо отозвалась Марго. Теперь она сидела, прижавшись лопатками к его груди и обхватив обеими ладонями костлявое колено. Пальцы гладили джинсу, ткань нагревалась под её прикосновениями, и Марго царапала её, порождая неприятный, но странно-уютный звук. — Она не придёт, Дэн, — глухо прошептала девушка, сильнее стиснув ладони. — Я знаю.
Вряд ли это было тем самым главным, что причиняло ей боль. Да и можно ли вычленить самое болезненное из всего, что происходило с ней, с ними? Что всего больней? Последние дни? Маты, сказанные не им, а злобным существом у него внутри, выгрызающим жизнь по кусочкам? Вид его тела, безжизненного и жалкого? То, что он никогда больше не назовёт его, Дэна, Барбосом и не подтрунит над Марго, что она влюбилась в очередного поэта Серебряного века? То, что его никогда, никогда, никогда больше не будет? То, что их детство окончательно, совсем и бесповоротно, закончилось, как бы крепко они ни сжимали друг друга в объятиях, как бы ни цеплялись глазами за чужие глаза, как две капли воды похожие на свои собственные, и не тонули в словах о прошлом? Или — то, что женщина, родившая их, женщина, которую он любил так сильно — не придёт...
— Это неважно, Марго! — с отчаянной злостью выпалил Дэнни, до боли стиснув сестру в объятиях. — Мы придём. А она — пускай как сама захочет!
Сестра улыбнулась. Улыбка была искренней, пташка под его сердцем шепнула ему об этом. И в то же время она — как и у него, он знал это — была похожа на кровоточащую, открытую рану. По болезненно-алым губам текли горячие, солёные слёзы, похожие на её любимый нежно-розовый блеск.
* * *
На похоронах было малолюдно. Дэн стоял, крепко обнимая сестру, и колено у него нервно подёргивалось. Он не мог смотреть на свежую могилу, не мог смотреть на родственников — легче было представить, что их здесь вовсе нет, ей-богу, чем слушать эти, возможно, искренние, но бесполезные слова утешения! — и даже на сестру, на блестящие дорожки слёз не мог. Слышался отчётливый звук земли, падающей на гроб, на губах стыло ощущение холодной отцовской щеки. Глухо билось сердце, и Дэн недоумевал, как оно может биться здесь и сейчас.
А над ним покачивалось небо, похожее на серебристо-серый, ласковый шёлк. И сейчас, стылым ноябрьским днём, колючим и неприятным, оно было таким, каким бывает только весной после долгих-долгих дождей.