Чертежи.

 В семь часов вечера улицы города залило светом. Отовсюду из-за домов выглядывало солнце. 

 Люблю добираться до метро пешком. 

 Подумать только, по завершении серого, дождливого дня такое сияние! 

 Люди шли мимо, кто на меня, кто со мною. Я едва не улыбнулся, но никто не улыбался, и я не стал. 

 Метро пустовало. 

 Спустился быстро, перескакивая через ступеньки. Оказавшись на платформе, опомнился: зачем спешу? А главное –куда? Ведь мне так не хочется… 

 Утром, когда город еще был погружен в туманный мрак, мой телефон содрогнулся от звонка. Вернее, телефон привычно завибрировал, а содрогнулся я. Звонила женщина по имени Лиза. Когда-то моя женщина. В моей квартире остались ее чертежи, срочно понадобившиеся ей к завтрашнему дню, и она просила их привезти. И теперь я ехал к ней через весь город. Я не влюблен. Не жду взаимной услуги. Черт меня разберет, зачем мне это надо. 

 Расставание, произошедшее полгода назад, не носило яркого характера. Оно было бледно, как и наши отношения. 

 Не хотелось ехать. Лиза живет в другом конце города, и на поездку уйдет не менее двух часов. А кто знает, сколько еще просветит солнце?! Возвращаться придется к ночи и, не поужинав, садиться за работу над обложкой. Мой друг Василий, начинающий писатель, взял с меня обещание сверстать обложку для его дебютной книги. Василий хоть в делах бытовых и обнаруживает себя человеком ленивым, в творчестве нет человека более воодушевленного, полного сил, готового на всякие подвиги. Писал Василий разно, но при том одинаково как-то, называя это «своим жанром». Поскольку я его близкий друг, я был избран главным «подопытным» читателем – звание, подразумевающее обязанность прочитывать не только удачные по мнению автора произведения, но и все прочие. Он требовал рассуждений, мнения, взъерошивал свои волосы худощавыми пальцами и убеждал, что процесс становления писателя, его самосовершенствования происходит именно в таких беседах; мое причастие к этому, по его словам, и почетно для меня и ответственно. Он искал пути улучшения. Этому я пытался учиться у него. Правда втайне. Созерцая, так сказать. 

 Читая его рассказы, короткие и длинные, я часто думал о том, что, если бы сам стал сочинять, то не стал бы писать от первого лица. Зачем автор не называет имени героя? Он обезличивается таким образом? Или заставляет читателя ставить себя на место героя, вынуждает смотреть на события его глазами? Или автор хочет сделать читателя свидетелем чужой исповеди? 

 Эти мысли отвлекли меня от Лизы, и я стал придумывать обложку. На время забыв, что нахожусь в вагоне электрички, я сел поудобнее и отложил папку с чертежами для Лизы на соседнее место и немного расслабился, приняв наконец свою судьбу окончательно. Ничего утруждающего – просто передать эту папку ей в руки и все. Еще надо поздороваться с легкостью в голосе, как бы подчеркивая всю непринужденность, с которой я откликнулся на ее просьбу. Конечно, можно было сегодня утром по телефону сказать, что если ей так срочно нужны эти чертежи, то пусть сама за ними приезжает. Так легко в телефонную трубку хамить, или врать, в конце концов. Но по доброте или мягкотелости своей, - я пока не определил, на вопрос «тебя правда не затруднит?» я отвечал «не затруднит». Куда честнее было бы «Очень затруднит», или «Мне вообще не до тебя». Но похоже мое «не затруднит» смахивает на «Хочу показать благородство души, которое ты не сумела оценить». Утром мне не казалось это обременительной услугой. По утрам легче смотришь на жизнь. 

 На станции *** я делал пересадку. Эскалатор спустил нас еще ниже вглубь земли. Никогда не любил толпу людей в подземке, но сегодня ее отсутствие было неприятно. Будто произошло всеобщее вымирание. В эти дни город объединили скорбь и страх. Все перемещения происходили наверху. 

 В вагон вошел я и еще один мужчина, расположившийся напротив меня. Его ухоженный вид демонстрировал пальто без единой волосинки или шерстинки, идеально черные брюки и безупречно чистые ботинки.

Он летел над лужами Верно, он едет к женщине. Как по-разному можно ехать к женщине: в лоске и сладостном предвкушении или в тоске и желании всей души, чтобы электричка ехала помедленнее. Мой спутник прикрыл глаза и немного откинул голову. Я тоже так делаю в метро, когда меня кто-то бесцеремонно разглядывает. 

 Переведя взгляд на свои ноги, я обнаружил на обуви засохшую грязь, а на джинсах следы от брызг. 

 «Подумаешь», - безразлично мелькнуло в голове. 

 Объявили следующую остановку, и я понял, что больше половины пути позади, и вернулся мыслями к Лизе и попытался понять, откуда взялось чувство вины перед ней. Вспомнились подробности совместных с Лизой дней. Воспоминания оказались тусклыми и ненужными. Заставил себя вспомнить хорошее, светлое, как тот солнечный вечер, что остался где-то там, наверху. Как-то раз я ужасно разболелся, не имел мочи встать налить себе воды. Приехала Лиза с лекарствами и фруктами. На лице ее была медицинская маска, она спешила, причитая что-то о бациллах. Перед тем, как сбежать она растворила окна со словами: «Надо проветривать». А на улице бушевал мороз в минус двадцать, в то время как моя кровь готова была закипеть, отражая на градуснике тридцать девять и пять. Кажется, я ненавидел ее весь вечер, пока не забылся тяжелым, болезненным сном. Не самое светлое воспоминание вышло… Но я верю, что она хотела мне добра. Это была Ее забота. Разве нет? 

 Есть другое воспоминание: теплым октябрьским вечером мы гуляли по парку. Под ногами шелестела сухая листва. Мы любовались природой в ее многословии и в собственном молчании. Если бы Василий описывал тот вечер, он написал бы как-то так: «Двое чужих друг другу людей, скрепившись руками для проявления несуществующего чувства, шагали в такт порывам осеннего ветра. Оба прятали под ресницами тоску.» Нет. Василий написал бы талантливее. 

 Вперившись в одну точку на ботинках своего попутчика, я задавался вопросом: почему мы были с ней вместе? Я вспомнил: она замечательно умела рисовать котов. Снова чуть не улыбнулся, но прямой взгляд попутчика остановил меня. Он поглядел мне в глаза, прямо, потом на мои ботинки и, видимо, оставшись недовольным отсутствием в них безупречности, отвернулся выразительно, но без вызова. Кажется, он всматривался в глубину последующих вагонов. 

 Поезд прибыл на конечную станцию. 

 Мы оба встали. Я занял место у ближайших дверей, а мужчина прошел в конец вагона. Двери растворились, мы вышли. На платформе встречали двое полицейских и работник метро. Подходя к эскалатору, я зачем-то обернулся и увидел, как мужчина во всей своей безупречности садится в поезд, следующий обратно. 

 Подъем показался долгим. С каждым метром я приближался к неизбежной встрече, и думал о том, что мой попутчик чудак. Или мы оба с ним ехали не нежеланную встречу, и он струсил. А я – нет. С налетом гордости и слегка подкормленным самолюбием я вынырнул на поверхность и обнаружил густо-сумеречный, пробирающий холодом по ногам и через ворот пальто, вечер. 

 В отсутствии фонарей, я шел по песчаной дорожке, вжимая голову в плечи, пытаясь спрятать красные уши в тепле высоко поднятого ворота, руки в карманы. 

 Широкий дом высотою в двенадцать этажей смотрел на меня неприветливо, кое-где в окнах горел свет. Подул ветер. Даже не подул, нет, - он дунул, резко, словно толкая меня вперед, насмешливо и зло. Как любит цитировать Бендера мой друг Василий, вечер перестает быть томным. 

 Я позвонил в домофон. Мне не ответили, но дверь подъезда пикнула и открылась. Я вошел в подъезд, чувство враждебности к которому зародилось мгновенно, и сразу стало понятно, что не зря: лифт не работал. Лифт, черт его побери, не работал, а он должен был везти меня на одиннадцатый этаж. Выругался вслух и пошел по лестнице наверх. На шестом этаже остановился отдышаться и выругаться. Где-то на восьмом присел на ступеньках. Было темно, свет горел всего на нескольких лестничных площадках. Отложил папку с чертежами и, почти как в метро, попытался расслабиться, откинувшись на батарею.

С верхних этажей послышалось шарканье и чей-то шепот позвал «кыс-кыс-кыс». Шарканье сменилось неровным топаньем по ступенькам. В тишине эти звуки отдавались гулко. Наконец, лицо старой, испитой женщины в засаленном халате появилось прямо передо мной. По-моему, она была не трезва, причем много лет. Голос у нее был скрипучий, как старые, не промазанные петли, на которых едва держится прогнившая деревянная дверь. 

 - Чего расселся, а? – Пошла в атаку эта женщина. – Кошку мне испугал! Где она? Куда побежала, а? 

 - Я не видел кошек, ей-богу, - был мой поспешный ответ. 

 - Дай сигаретку, - вдруг сменила она тему. 

 - Нет, не курю. 

 - Знаю я вас, сам «не курю», а отвернусь, закуришь. Ух, я тебе! А тапки мои где? 

 - На вас… - Я поднялся, готовый подальше бежать от этого воплощения сдвинутости рассудка. 

 - Нет, ты лучше скажи, куда кошку дел? Как партизан, молчит! 

 Вдохнув поглубже, я на рывке преодолел еще пару этажей и, ощутив, как тошнота переполнила грудь, пошел медленнее. 

 Почему Лиза ничего не сказала в домофон? Молча нажала на кнопку «открыть». Мы не виделись полгода. Я даже не знаю, плакала ли она, расставаясь со мной. Помню других женщин, с которыми приходилось прекращать любовь – именно, что любовь. Казалось, что с Лизой были «отношения», а не любовь. Я не успевал освоить свод правил: звонить ровно в пять, если обещал позвонить в пять; если обидел, нельзя явиться без цветов; если она просит не оставаться на ночь, надо уехать домой; если просит приехать, все бросаешь и приезжаешь. Не успевал. Приходил в свою холостяцкую квартиру, падал в постель, вдыхал ее несвежий запах, обещал мысленно закинуть сегодня стирку. Тонул в одиночестве. Не успевал, и оттого делался виновным. И с Лизой было так. Но другие примешивали ко всему слезы, а Лиза при мне ни разу не плакала. Она говорила, что ей пусто со мной, а я зачем-то все равно был с ней. И осталось чувство вины. Василий говорит, что чувство вины – напрасное чувство. Об этом много спорим... 

 Одиннадцатый этаж издевательски продемонстрировал перегоревшую лампочку. 

 Когда вас ждут в гости, вы звоните в домофон, вам приветливо отвечают и открывают подъезд, затем, еще не успев достичь нужной квартиры, вы слышите щелчок замка и звук радушно открывающейся двери. Когда вас ждут с неприятием, по вынужденности, вы не слышите ни щелчка замка, ни звука радушно открывающейся двери; вы натыкаетесь на молчаливо запертые двери и перегоревшую лампочку. Первый же признак тому, что вам не рады, вы встречаете еще внизу – неисправный лифт. 

 Я нажал на кнопку звонка 112 квартиры. Открыли почти сразу. На пороге стоял мужчина, лет сорока, похожий на Юрия Шевчука прошлых годов. 

 - Здравствуйте, - сказал он вкрадчиво. 

 - Добрый вечер, я к Лизе. – Заговорил я, пряча удивление в темноте подъезда. – Она просила привезти ей кое-что. 

 - Чертежи, - подсказал мужчина. 

 - Да… - По-моему я был сам не свой, стоял, как дурак и ничего не отдавал. 

 - Лиза предупредила меня, что вы придете. Она задерживается на работе, - сообщил он. 

 Мы оба смотрели друг на друга несколько вопросительно, каждый чего-то ждал от другого. 

 - Ну так? – Нарушил он повисшее молчание. – Где чертежи? 

 И здесь меня поразила пустота в моих руках. Я зачем-то похлопал себя по карманам, будто искал вовсе не папку с чертежами, а пачку сигарет. Вроде была папка… Я отчаянно не мог вспомнить, в какой момент ее не стало. Перед глазами пронеслась электричка, полная света и грохота колес, одинокие сидения, забытая папка с чертежами Лизы… Только вот какая именно электричка? Ведь я делал пересадку и отчаянно не помню, в какой момент при мне не оказалось чертежей, тех самых, которые срочно нужны Лизе к завтрашнему дню… Или нет, я шел по песчаной дорожке и… Была ли папка тогда при мне? Разыгравшееся во мне малодушие обрушило бессловесные упреки на весь мир. Все напрасно, доброго поступка не вышло, даже наоборот. Если б сегодня утром жизнь не казалась мне столь простой, если б я отказал Лизе, то, возможно, вот этот незнакомец в серой

футболке приехал бы ко мне за чертежами, и все, о чем можно было бы сокрушаться, это то, что меня отвлекают от верстки обложки для книги Василия. 

 Я что-то невнятное проговорил, сильно растерявшись. 

 - Я вас не понял. – В противовес мне внятно произнес незнакомец, лицо которого в тусклом свете прихожей теперь виделось еще более суровым, более похожим на Шевчука. 

 - Я… - Я честно попытался собраться и отвлечься от мысленного самобичевания и сокрушения о собственном идиотизме и рассеянности, вздохнул и настроился говорить вкрадчиво. – Мне очень стыдно. – Пауза, не театральная, а просто необходимая для поиска нужных слов. Терять было нечего. Большим идиотом, чем я есть, мне уже не выглядеть. – По рассеянности я забыл папку с чертежами в метро. Или… Я не помню. Я ее потерял. 

 И весьма театрально погас свет за спиной незнакомца. Стало совершенно темно. Когда глаза привыкли к темноте, стало возможным разглядеть в окне подъезда свет луны, струящийся сквозь туманный мрак вечера. Мужчина крепко выругался. Меня порадовало, что это не относилось ко мне, хотя моя персона того заслуживала. 

 - Надо заглянуть в щиток. Может, пробки выбило. Есть фонарь? 

 Я поспешил вынуть из кармана телефон, включил фонарь и с досадой отметил, что заряда хватит очень ненадолго. Без особого приглашения я вошел в квартиру, посветил незнакомцу, который подергал рычажки. На мгновение явился свет и вновь погас. 

 - Понятно, - сказал незнакомец хрипло. 

 Что понятно? Я не силен в электрике. 

 - Я починю, - добавил он. – Нужен фонарь, где-то он у меня был. 

 Он стал открывать ящички, шкафчики в прихожей, а я ходил за ним и светил телефоном. Жалкая попытка быть полезным. Вскоре он что-то вспомнил, поставил стул, водрузился на него и открыл антресоль. Телефон требовал подзарядки, начинал вредничать: фонарь гас, а я включал его снова. 

 - А вот и он, - как-то по-пиратски произнес незнакомец и спустился легким прыжком со стула в тот момент, когда телефон выключился окончательно. 

 - Ах, черт возьми, - буркнул он и упал. 

 - Что с вами? – Я бросился в потемках к нему. 

 - Ногу подвернул, - сказал он. 

 Я помог ему сесть на стул и включил нашедшийся фонарь. Выражение на его лице читалось удрученное, мученическое. 

 - Болит? – Спросил я. 

 Он отрицательно покачал головой. 

 - Встаньте и пройдитесь. – Велел я тогда. 

 - Покомандуешь у себя дома. – Был мне ответ. 

 Он с минуту упрямился, а я ждал. Потом он поднялся и, ступая на поврежденную ногу, едва не упал, а я придержал его за локоть и помог снова опуститься на стул. 

 - Как вас зовут? – Спросил я. 

 - Юрий, - отвечал он. 

 - Шевчук? – Не удержался я. 

 - Что? 

 - Нет-нет, ничего… Я Алексей. 

 - Знаю. Лиза говорила. 

 - Юрий, у вас перелом. – Заявил я. Не знаю, с чего это я взял, но видел точно, что моему новому знакомому стоит больших усилий скрывать боль. 

 - Послушайте, Лексей, шли бы вы… - Рассердился он и добавил: - Домой. Толку от вас мало. Чертежи не принес, электрику не починил. 

 - Я уйду, как только вы пройдетесь по комнате. 

 - Тошнит… 

 - Вызову скорую. У вас есть телефон? Мой сел… 

 - Нет. Не пользуюсь. 

 Господи, куда я попал?! Электричества нет, телефонов нет, даже мой не выдержал в этой зоне неблагополучия и сдох… Я проглотил сгустки негодования. 

 - А как же… Случись чего, вот как сейчас? – Спросил я. 

 - У вас есть телефон, - сказал он, - и много от него толку? Возьмите да позвони. 

 - Да он разрядился… 

 - Телефон есть, а позвонить не можете. Поглядите на наше равенство в возможностях при наличии и отсутствии предмета. 

 Самое время пофилософствовать. Обязательно займусь философией, когда сломаю ногу! 

 Вновь вспомнился Василий. «Вечер перестает быть томным». Очевидно, именно теперь он по-настоящему перестал быть томным. Дома появлюсь не скоро. Обложка ждет своего создателя, как холст - художника. 

 Не смог бы оставить этого человека одного теперь. 

 Во мраке вышел из квартиры и позвонил в соседнюю квартиру. Никто не открыл. Я позвонил в другую. Неприветливое «кто?» за железной дверью. «Разрешите от вас позвонить. Ваш сосед сломал ногу…» Не позволив договорить, оборвали словами: «Нет телефона». 

 - Не дом, а общество отказавшихся от телефонной связи! – Сорвался я голосом. 

 Спустившись на этаж ниже, я нажал на звонок очередной незнакомой квартиры. Здесь лампочка, хвастаясь благополучием и довольством, источала свет. Мне открыли, хоть и не сразу. На пороге стояла та самая старая, испитая женщина в засаленном халате. 

 Она сказала тем же скрипучим голосом: 

 - Чего хулиганишь, а?! Раззвонился тут. Покой почтенных людей нарушает, поглядите! Безобразники повсюду! Увидел кнопку и давай давить. А где, скажи моя кошка? Да это же ты ее украл, я тебя вспомнила! 

 Торопливо бросив сухое «извините», я побежал наверх к Юрию. Он сидел в прежнем положении неподвижно, лицо бороздили глубокие морщины, показавшиеся мне щелями, по которым текли невидимые ручьи терпения и боли. 

 - Где у вас тут травмпункт? – Спросил я и услышал, сколь обреченно это прозвучало. 

 - Рядом, километра полтора. – Отвечал он. 

 - Идемте. – Я взял его под руку и помог подняться. – Поймаем машину. Знаете адрес? 

 - Знаю дорогу. 

 Я помог ему одеться, и мы вышли из квартиры. Лифт, сволочь, не работал… Одиннадцать этажей вниз. Медленно. Человек со сломанной ногой под руку со мной. Он молчал, только мне показалось, стиснул зубы так, что они заскрипели. Спускался Юрий с осторожностью, держась за меня, но так, чтобы не напирать, чтобы не сильно меня обременять, и это вызывало симпатию. Где-то на пятом или четвертом этаже во мне заговорило желание нарушить молчание. 

 - Лиза всегда так допоздна работает? 

 - Нет. Завтра она сдает важный проект. Это как-то связано с чертежами, что вы подарили нашему метрополитену. 

 Я виновато вздохнул. 

 - Мы не оставили никакой записки. Вернется, а вас нет. Заволнуется. 

 - Ничего, вернусь и все ей расскажу. – Спокойствие в его голосе несколько удивляло. – До сих пор поражаюсь вашей привязанности к этой штуке. Вы без нее, как без рук. 

 - Почему бы не иметь телефон хотя бы вот для таких случаев? – Защищался я. – Хотя бы домашний. На кого вы рассчитываете? На соседей? Ваши соседи мне не помогли! 

 - Я не считаю, что мои соседи мне не помогут, если я к ним обращусь за помощью. – Невозмутимо сказал он. – Я у них сегодня ничего не просил, просили вы. 

 Я аж вскинул брови от этих слов. И едва не одернул руку, но сдержался. 

 - То есть вы хотите сказать… То есть имели ли вы в виду, что… - Я не находил слов для выражения негодования. 

 - Буду признателен вам, Лексей, - оборвал он меня, - если мы продолжим путь в тишине. 

 Желание говорить развеялось, как искусственный дым на эстрадных концертах. Этот тип отличная пара Лизе, надо заметить. 

 На улице на нас пахнуло свежестью, даже морозностью. Противоречивый апрель. Утром дождь, вечером солнце, к ночи мороз. 

 Попытка поймать машину повторила «успех» вызова скорой от соседей, только в этот раз меня никто не называл похитителем кошек. Автомобили равнодушно пролетали мимо. 

 - Вы можете идти пешком? – Обреченно спросил я своего спутника. 

 - Нет, я могу идти вплавь. – Отвечал он ворчливо, а я принял его слова за шутку и, наконец, улыбнулся, впервые за этот вечер, и мышцы лица с непривычки задвигались как-то неумело. Неужели я был столь напряжен последние часы?! 

 Мы шли дворами по дороге, освещенной стройными фонарями. 

 Ни о чем не думалось. Дома, детские площадки, машины пролетали медленными слайдами, не задерживаясь в сознании. Многое имело тени, но в моих глазах все было тенью и лишь некоторые тени имели предметы. 

 Юрий нарушил тишину, которой он так желал, неожиданным вопросом: 

 - Вы любили Лизу? 

 Ответ имелся однозначный, но его выдавать было отчего-то совестно. Отчего-то перед новыми людьми иногда хочется выглядеть лучше, чем мы есть. Мне хотелось соврать, сказав «да», но с чего я взял, что этот ответ покажет меня с лучшей стороны? 

 - Не знаю. – Попытался я уйти от ответа.

- Не любили. – Констатировал он. 

 - Разве это имеетк какое-тозначение? 

 Мой вопрос повис где-то меж двух голых дерев. 

 - Какое имеет значение, что мы испытывали в прошлом? Ведь я не спрашиваю вас любили ли вы когда-нибудь арахис. Если меня заинтересует арахис, я спрошу, любите ли вы его сейчас. – Сказал я. 

 - Я не хочу знать, любите ли вы Лизу теперь. Теперь ее люблю я, и мне этого достаточно. 

 - Вам хочется полазать по моему прошлому? Или по ее? 

 - Мне хочется узнать, как любят другие. Я люблю неправильно. А как правильно, не знаю. 

 - Мой друг Василий, писатель, яростно бы поспорил с вами. 

 - Почему? 

 - Он считает, что нельзя принимать что-то за неправильное, если не знаешь, как правильно. Почему мы знаем, что три плюс три - семь – это неверно? Потому, как мы знаем, что будет шесть. Вы любите неправильно… А можно любить правильно? Юрий, вы не ногу сломали, а мозг. Это как идти в магазин неподходящей походкой. А есть подходящая походка для ходьбы в магазин, спросите вы? Это для каждого свое. 

 - Хорошо. Я люблю ее неподходящей для нее любовью. Мы идем в магазин разными походками, если хотите, из-за этого мне не видно ее глаз, а ей не слышно моих слов. – Сказал он. 

 - Вы бредите. 

 - Я использую ваше же сравнение. 

 - Послушайте, откуда в людях эта тяга все усложнять? 

 - Напротив, у людей тяга все упрощать. А я задумываюсь над сложным. – После паузы он продолжил: - Использую вашу манеру сравнения: люди смотрят на ботинок, со шнурками, с молнией сбоку, с уникальной подошвой, с дышащей стелькой, и говорят, что это тапок. Тапок – это просто. Я, признаюсь, к ботинку тоже отношусь, как к тапку. Но я знаю, что это ботинок, знаю, что он более сложный, его изготовить в разы труднее, чем тапок. 

 - И чего вы хотите? Что вас не устраивает? Достаточно этого знания. Зачем с этим что-то делать? 

 - А как же не делать? Разве вы не хотите стать лучше? – Будто удивился он. 

 - Я стремлюсь стать лучше. Но для этого мне не обязательно изготавливать ботинок. Вы сами не подозревали, насколько удачную метафору подобрали. – Сказал я. – Все относятся к ботинку, как к тапку. Но послушайте, и то и другое надевают на ногу и носят, и то и другое со временем изнашивается. И то и другое со временем окажется на помойке. Так стоит ли задумываться над тем, что ваша любовь к Лизе – тапок или ботинок? 

 - Если за качественной обувью ухаживать, она долго прослужит. – Произнес он как-то подавленно. 

 У меня вырвался смешок. Так вот для чего я проделал двухчасовой путь сюда – чтобы услышать, что долгая и счастливая любовь – это качественная обувь, за которой просто надо тщательно ухаживать. 

 - Юрий, перелом на вас дурно влияет. – Сказал я. 

 - Я как Живаго – во всем хочу дойти до сути. 

 - Надеюсь вы – не он. Хотя все мы отчасти немного доктора Живаго. Многих из нас сжирает тоска и безысходность. Многие не лишены одаренности и плюют на это. Не многие любят свои будни, ведь так? Сколько человек с радостью выстроили бы свои будни в ряд, надели бы им на головы мешки и расстреляли? Но все живут по-старому. Почему? 

 - Не хотят ничего менять. 

 - Почему? – И я сам ответил: - Потому как слабы. Как мы цепляемся за жизнь? Придумываем себе обязательства, прививаем привычки: сигареты, алкоголь, женщины, интернет. Скука, усталость, тоска – отговорки! Знаете, человек – великий мастер искусства Самооправдания. Никогда наша фантазия не работает столь блестяще, как при необходимости оправдать себя. Не спорю, есть сильные люди. Но мы слабы. Я слаб. И я погряз в слабых людях. 

 В травмпункте в этот вечерний час коридоры оказались полны людьми с вывихами, переломами, синяками. После нашей ходьбы пешком у Юрия боль в ноге вышла на новый уровень невыносимости. В вестибюле я попросил паренька с подбитым глазом уступить место моему новому знакомому, а сам присел на корточки рядом. 

 - И как же вас угораздило? – Риторически произнес я, не понимая, как Юрий сломал ногу, спускаясь со стула. 

 - Неловко как-тос состула ступил. – Со смирением и грустью отвечал он. 

 Мне хотелось отвлечь чем-то его мысли.

- Юрий, а какое у вас осталось самое яркое впечатление из детства? 

 - Вы спрашиваете это так, для заполнения пустоты? Лучше уж пустота. 

 - Нет. Когда мне грустно, я вспоминаю что-от хорошее из детства. – Искренне сказал я. – Грусть, правда, от этого не проходит, но на минуточку становится веселее. 

 - Только на минуточку… - Как-то неопределенно повторил мои слова Юрий. – Но и ради нее стоит. 

 Мы помолчали. Я разглядывал плиточный пол, его большие квадраты, и уже было принялся читать фамилии врачей на табличках, висевших на белых дверях, как мой спутник заговорил: 

 - Есть одно воспоминание. Рассказать? 

 - Конечно! 

 - Мне было лет семь, а брату пять. Отец приходил с работы уставший, поздно. Ужинал, садился с нами на кровать, я пристраивался с одной стороны, брат с другой. Он брал альбом и карандаши и начинал рисовать и рассказывать. Рисовал он большой корабль, которым управляли моряки, ловившие сетями рыбу. Он все озвучивал, что рисовал. Море бушевало у нас на глазах, летели брызги, моряки трудились, на корабль нападали пираты. Имена были даны самым главным героям действа. Это были счастливые вечера! Но почти всегда, заканчивая свой мультипликационный фильм, он задавал вопрос. Он спрашивал, станем ли мы с братом приносить ромашки на его могилу, когда он умрет. А ведь в детстве мы думаем, что ни отец, ни мать никогда не умрут, верно? Нас расстраивал такой вопрос, и мы вешались ему на шею и просили нарисовать еще. А потом он ушел от нас, создал другую семью, с другими детьми. Нам никто ничего не объяснил. Просто дома не стало вещей отца и его самого. Мне хотелось приносить ему ромашки, да могилы не было… 

 - Почему так выходит: хорошее воспоминание при ближайшем рассмотрении имеет плохой конец? – Спросил я. Ведь у меня выходило так же, когда я пытался вынуть из памяти добрые воспоминания из жизни с Лизой. 

 - Мы складываем разные воспоминания в одно. – Отвечал он. – Вечер с отцом, его рисование – это отдельное, светлое воспоминание; его уход и связанные с этим впечатления – другое. – Голос Юрия немного хрипел, и я подумал, что это от боли в ноге. 

 - Одно не покрывает другое? – Сделал я вопрос. 

 - Нет, - категорично отвечал он. – Это два отдельно стоящих эпизода. Но не многие разделяют. К примеру: я был женат десять лет. Женат удачно, как любят выражаться люди про брак, то есть он ведь удачный или не удачный, верно? Или: счастливый или не счастливый. Мой был счастливый. Но десять лет счастья истекли, и прогремел развод. Именно что прогремел: суды, крики, попытки сбросить друг друга с лестницы. Да-да, не смотрите так, - сказал он, встретив мой чрезвычайно удивленный взгляд. – Тем не менее, я говорю: у меня был замечательный брак. И громкий развод. 

 - Будто одно с другим не связано, - вставил я. 

 - Одно без другого невозможно. Но я разделяю, складываю в разные ящики эти воспоминания. 

 - Это ради удобства? Ради сохранения оптимизма? Зачем делить целое? 

 - Не так. Я отделяю целое от целого. Ради чего? – Он, задумавшись, нахмурил брови. – Пусть ради сохранения оптимизма. Мне нравится этот вариант. Мы ведь не хотим с вами, Лексей, сойти с ума. Очень легко сделаться унылым, оборачиваясь на прошлое, в нем мы всегда найдем плохое, всегда. И оно всегда будет перекрывать светлое, хорошее. Что от нас останется, если мы всё будем видеть сквозь серое, вон как это, окно, - он указал на грязное окно в коридоре травматологии, в котором отражались лампочки и бледные стены. 

 Из-за белой двери вышел уставший врач и, поправляя очки на носу, вызвал следующего. Я помог Юрию встать, и провел его в кабинет. Потом подошел к серому окну и стоял так какое-то время. Не хотелось разглядывать собственное отражение, а оно смотрело на меня, сероватое лицо, выразительные тени под глазами. Домой бы. И эти проклятые чертежи… Лиза скажет что-то в духе: «А чего еще можно было от него ожидать?!» Чего ожидала она от меня раньше? Ничего. Ничего не ожидала, говорила, что я предсказуемый и ждать от меня нечего. Вокруг меня пустота и сам я несу пустоту. В этот раз вышло будто она даже права. И Юрий сказал, что толку от меня нет. Глупо, но я даже осмотрелся. Люди сидели, стояли, а меня будто и нет. Во-первых, наверное, я единственный не покалеченный тут. Во-вторых, будь даже что-то у меня сломано, это не наполнило бы пространство вокруг меня. Один посреди пустоты. Слишком много глупых мыслей для столь короткого вечера. Хотелось бы больше смысла – во всем: в поступках, словах, событиях, движениях души, больше наполненности. Не много, а именно больше, чем есть, чем выходит. Мешок с впечатлениями почти пуст. Тащу что-то из детства, эти кусочки прожитого счастья – все с налетом грусти, которая, как пыль в неприбранной комнате, растет слоями. Что сказать друзьям, когда им больно? Что скажут мне, когда будет больно? Находим утешительные слова. Утешаемся и думаем, что боль прошла. Кому-то наложат гипс, скорее всего даже это будет Юрий. И загипсуйте ему, пожалуйста, ромашки для отца. 

 Стоя бессмысленно у окна, я притих мыслями. Давеча думалось, что вечер улетел в никуда, бестолковый, напрасный вечер, и стало совестно. У кого вечер удался меньше всех, так это у Юрия. А завтра еще у Лизы что-то там сорвется из-за меня. 

 Из кабинета, куда вошел Юрий, выбежала медсестра и вернулась с креслом-коляской. Моего нового товарища вывезли в нем. 

 - Похоже, я здесь задержусь, Лексей, - сказал он. – Меня положат в отделение травматологии где-то тут недалеко. – И он пожал мою руку и с сердцем произнес: – Спасибо тебе... 

 Его увезли. А я остался. Как-то неловко посмотрел на сидящих в ожидании. Коридор, ведущий к выходу, слепил ядовитым больничным светом. 

 Улица встретила знакомой прохладой и острым одиночеством. 

 Я достал телефон, чтобы позвонить Василию и предупредить, что не успеваю с обложкой, но темный экран безответно блеснул в свете стройного фонаря, под которым недавно мы с Юрием проходили. Пошел пешком, забыв, в какой стороне метро, вернее, не вспомнив о метро даже. Просто шел ради того, чтобы идти. 

 Я так ничего не узнал толком о Юрии, о том, как они познакомились с Лизой и почему он считал, что любит ее «неправильно», но думалось, что он хороший человек. И Лиза уже не казалась такой уж бесчувственной, как в тот вечер, когда она раскрыла в моей квартире все окна настежь. Юрий мог ее изменить, мог повлиять на нее своим присутствием в ее жизни. 

 Когда понял, что заблудился в незнакомом районе, я стал ловить машину. Признаться, делал я это без особой надежды. За этот вечер привык, что всё оборачивается против меня. Или скорее – меня просто не замечают. 

 Старая иномарка остановилась, из нее выглянул парень, похожий на одного из братьев Самойловых, с коротким вопросом «куда?». Из салона доносилась знаменитая песня группы «Кино». 

 Нет, в отношении меня Лиза никогда не была права… 

 Она позвонила мне утром и поблагодарила за то, что привез ей чертежи, хоть и столь странно оставил их – у батареи восьмого этажа… 

 А про Юрия ничего не сказала. Как же она узнала, что он попал в больницу с переломом, ведь у него нет телефона? Я чуть сам не заговорил об этом, но запнулся и замолк. Стоит ли вмешиваться в решения человека, который был откровенен и открыт вчера, во время нашего короткого знакомства? Имею ли право путать ему карты? Не зря он не оставил ей записки… 

 Почти всегда, читая рассказы моего друга Василия, я думал, что никогда бы не стал писать от первого лица. Но вернувшись в тот вечер домой, я не взялся за работу над обложкой, а сел писать этот рассказ и наконец понял Василия. Он писал себя. То есть не как художник пишет автопортрет, но как музыкант пишет музыку, созвучную с его душой. Если я скажу вам, что все описанное здесь – вымысел, то обвинить меня в том, что я написал неправду, нельзя. Я написал здесь себя.