(Конкурсный рассказ, на литературном портале занял 1 место)
---------------------------
В Уголке Дурова мы с мамой, которая редко принимала участие в моих обычных делах, бывали чаще, чем с отцом в знаменитой кондитерской на Сретенке, где с его получки покупали шоколадный блестящий шар -"бомбу" с игрушкой для бирюлек внутри. Это интересная игра: высыпают из мешочка фигурки на стол, и все сидящие вокруг, передавая друг другу крючок, таскают их по очереди. Надо не задеть, не потревожить соседнюю игрушку, тогда можешь попытаться выудить ещё одну. Или придётся передать крючок следующему игроку. Выигрывает тот, у кого игрушек больше. Сейчас в бирюльки никто не играет, только говорят "играть в бирюльки", что значит заниматься глупостями… И кондитерской той нет… А театр Дурова остался, но "прирос" новым зданием, а то здание, где давали представления, теперь стало музеем...
Старый серо-голубой особняк с белой фигурной отделкой углов и окон славно вписывался своей сказочностью в местные переулочки. Не кичась ни высотой, ни вычурностью, украшал наш, застроенный двух- и трёхэтажными деревянными домами, старомещанский уголок Москвы. Всех зверей - артистов я знал по именам, и ходили мы в театр, как званые гости к родным.
Потом, в эвакуации, он часто мне снился, такие интересные сны были - яркие, фантазийные. Они стали приходить ко мне с тех пор, как к нам из больницы вернулась чудом выздоровевшая мама, а когда мы вернулись в Москву – сны ушли… И больше никогда не повторялись.
Ещё затемно, под утро, когда только вставал отец и тихонечко собирался на работу, сон становился чутким, и появление сновидения кружило вокруг... Я замирал: вот-вот дрогнет занавес и начнётся…
Снился родной Тополев переулок… И любимое время года – цветение лип, задорно выставивших свои зонтики из-под перепончатых лепестков-крылышек… Медовый упоительный запах плыл над нашим изогнутым почти под прямым углом переулком. Переулок ошибочно был назван Тополевым – тополей там сроду не водилось. Ещё до моего рождения он назывался Новопроектируемым, но потом решили, что проезд уже не новый, пора как-то по-другому назвать. Приехавшая комиссия, а дело было зимой, самым примечательным нашла количество деревьев. В зимней спячке они кажутся одинаковыми – голо-бесстрастными, устремившими к небу тёмные ветки, и комиссия решила, что это тополя. Пришла весна, вылупились резные листочки, а когда деревья зацвели, то народ ахнул - липы! Но название Тополев прижилось.
В палисаднике мирно качали жёлтыми головками, причёсанными на один лад, золотые шары, детвора играла в свои игры - прятки "12 палочек", штандер или гоняла в одних трусах с сачками, отлавливая белокрылых капустниц… А я спускался по щербатой лестнице в выходном матросском костюме и играть ни с кем не собирался. Распахивались наружу створки окон нашего двухэтажного домика и чужие мамы, словно кукушки из часов, что-то мне кричали. А я спешил в театр зверей дедушки Дурова. До него было недалеко – наш переулок выходил прямо на улицу Дурова.
Работала мышиная железная дорога. Выходила вальяжная большая белая крыса – вагоновожатый, садилась на своё место во главе поезда и звонила в колокольчик. Мышата выскакивали, занимали свои места, и поезд трогался… По прибытии мышки разбегались по своим делам, а я рассказывал вагоновожатому - крысе, как мы ехали в эвакуацию.
Мы уехали из Москвы, когда все спешно уезжали - 18 октября. Застали бомбёжки, ограбление магазинов… Ещё летом так бабахнуло, что повылетали все стёкла. Утром все наши переулочки были засыпаны битым стеклом, все ходили – хрустели… Кажется, стреляли наши со стадиона «Буревестник». Ещё в самом начале войны туда ночью, укрытыми, на машинах привезли орудия. Утром военная тайна всем детям двора была известна.
За день до отъезда мы с друзьями, не сказав ничего матерям, ходили к Кремлю – словно проверить, на месте ли? А когда возвращались, то из окон сыпался снег из бумажных клочков – люди рвали семейные архивы, письма, документы и выбрасывали…
Какими-то невероятными усилиями мамы мы попали и влезли на поезд в Уфу - в Башкирии тогда работал отец. В товарном вагоне, без окон, на сбитых в три ряда нарах добирались почти месяц. Поезд часто останавливался, на станциях мама выходила из вагона, меняла вещи на продукты… В Уфе нас разместили в эвакопункте, бывшем Доме культуры. Койки стояли рядами, очень близко друг к другу. Рядом с мамой метался в жару и бредил больной менингитом худющий старик-ленинградец. Мама заболела. Её отвезли в больницу, а папа забрал меня к себе в Ишимбай. Потом папу вызвали в Уфу по работе, а я остался в общежитии с геологами. Геологи – нефтяники уходили утром на буровую вышку, а моё дело было следить за печкой – подкладывать в неё дрова. Печка сверху накрывалась огромными чугунными крышками, а на её краях я грел куски чёрного хлеба, которого мне оставляли вдоволь, и жарил картошку кругляшами. Картошка была мёрзлая, сладкая… Самый главный мой шеф был огромный русский богатырь со светлой всклоченной бородой, звали его Марий Иванович. В баню я ходил всегда с ним.
Мама чудом выздоровела, потому что папе удалось раздобыть лекарство – сульфидин, эти уколы её и спасли. И мы все вместе переехали в снятую отцом комнату. Мама почти всё время лежала, отвернувшись к стенке - последствие болезни. А я в ту суровую и снежную зиму вместе с хозяйкой, проводившей мужа на войну, ходил за водой на солёный источник – он никогда не замерзал. Воду привозили на санках вёдрами, а потом выпаривали на печке до соли, которую ссыпали в мешочек.
В эвакуации в школу я не ходил, пропустил год. Я почти не испытывал одиночества, много читал книг, которые для меня приносил отец. Других развлечений у меня не было. Школа мне не снилась, а снились уроки в уголке Дурова. Там была замечательная сценка – урок арифметики для зверей. Я стоял в дверях класса и смотрел, как считает на счётах чёрный грач, слушал ответы лисы и обезьянки, а потом присаживался за парту к лисе и шептал ей в острое ухо, что совсем не хочу сейчас в школу ходить. Меня ещё в Москве дразнили, что мой отец не на фронте, а в тылу. А папа – монтажник телефонно-телеграфной связи, его работа тоже очень важна!
Говорящему ворону, который жил в фойе театра, я во сне задавал вопросы, на которые никто из взрослых ответа не знал, а ворон всегда мне правильно отвечал. Даже сказал, что в Москву мы вернёмся в ноябре 42-года… Так и случилось.
Когда мы вернулись, то спектаклей в театре не было. Говорили, что Дуров со своими артистами на передовой, там даёт концерты.
Как мы праздновали день Победы! Во двор вынесли и составили столы, накрыли белоснежными, ждавшими этого часа скатертями, каждый принёс всё, что было в доме съестного - ели, пили, пели и старые довоенные песни, и военные… У нас во дворе были такие голоса! И гармонист, залихватски растягивающий меха – инвалид на одной ноге дядя Коля.
Когда я после войны первый раз пришёл в театр, то долго-долго гладил выставленные на парадной лестнице фигурки животных. А все живые звери показались постаревшими.... И я, и они за время войны стали другими.
А потом звери сами вышли на улицу к людям, к детям. Красивый смуглый дрессировщик в комбинезоне на лямках стал выводить на прогулки артистов театра - слониху и верблюда. Иногда с ними была обезьяна, она всегда была у дрессировщика на руках и с цепочкой, пристёгнутой к ошейнику. Видать, своенравная была… Они шли сначала по трамвайным путям, потом сворачивали в наши тихие переулочки. Мы всей дворовой ватагой следовали за ними. Верблюд был надменный, вечно недовольный, иногда плевался в людей густо и смачно. От него стоило держаться подальше. А слониха была доброй и общительной, ей люди из окон протягивали угощения – булки, конфеты. Продавщица газировки наливала ей стакан воды с сиропом, а она ловко захватывала его хоботом, заливала себе в рот и ставила вежливо на место. Слониху гладили, катались на её спине, летом поливали валяющуюся на травке двора водой из шланга. Вот такое чудо «по улицам слона водили» было в Москве.
Я вспомнил свои ишимбайские сны, когда первый раз повёл в этот театр сына. Он испугался чучела медведя, ревел, как белуга… Я, чтобы его успокоить, пошел что-то из сладостей купить. За это время сын исчез. Я нашёл его, когда почти все зашли в зрительный зал - он разговаривал с живущим в фойе старым вороном.