Я и сейчас уверена: кричали мы вместе, не родившийся ещё мой сынок и я. Ребенок — оттого, что страшно и больно, я — оттого, что страшно и больно ему. А когда просто страх и боль умножились на страх и боль в квадрате, и я поняла, что этого ужаса нам всё-таки не вынести, ребёнок вдруг, как пловец со стартовой тумбочки (почему-то мне так и представилось), оттолкнулся ножками и… вплыл в этот мир. Взял старт, словом. Одна, две, три минуты новой жизни, и они уже не были той вечностью, до которой их растягивает адская предродовая мука, они словно побежали вперегонки, лёгкие такие, невесомые и только в теле моём отдавались уже затихающей болью. Вот и кончилось всё, слава Богу.
— Да нет, милая, всё только начинается, — я тихонько провела рукой по странно плоскому животу.
— Смотрите, мамаша.
Фиолетовая тряпочка, повисшая в руке акушерки и издающая слабое попискивание (как, я же явственно слышала его зычный голос внутри себя!) — и это мой ребёнок?! Это кусочек моей ткани, крови, сосудов, моей жизни! Это моя вселенная, моё бессмертие, это… Но почему он молчит? Дышит ли, живёт? Мысли путались, громоздились, сталкивались одна с другой, а я лежала свои положенные два часа в родовой и отлично понимала, что эти часы — самые лёгкие и беззаботные из всей оставшейся мне жизни. Всё только начинается, милая! Вокруг суетились, измеряли мне давление, спрашивали телефон мужа, а мы с сыночком лежали, как в нирване, уже разделённые природой, но ещё не разлучённые людьми.
Потом я увидела своего сына лишь через сутки. Замотанный по уши в накрахмаленную до жестяного грохота минздравовскую пелёнку, он спал — глазки прикрыты, дыхание струится тончайшим волоконцем, не сразу и почувствуешь. И, между прочим, не проявлял ни малейшего желания перекусить.
Из четырёх мамаш, волею случая сведённых вместе в палате роддома, лишь единственная счастливица вовсю кормила своё крупнощёкое чадо грудью, как и положено природой. Остальные ей тихо завидовали. У каждой женщины этот нехитрый, казалось бы, процесс наступает по-своему, по-разному. Я, уже несколько дней лениво плывшая по волнам послеродовой эйфории, глупо прошляпила приход рвущегося наружу естества. А тут тебе и дикий озноб, и сумасшедший скачок температуры… Спохватившись, я попыталась заставить сына хоть немного облегчить мою участь, но крохотуля, недотянувший и до трёх килограммов, вяло жевал сосок и, выплюнув его через минуту, умиротворённо засыпал.
— Просыпайся, миленький, — умоляюще шептала я, — ну не спи, поешь, ведь это так вкусно!
Хоть плачь — спит себе, не понимая, как мне плохо и неуютно один на один с этой проблемой. «С первых дней уходишь от ответственности», — глядя на спящего сына, с грустью думала я.
Жалкие попытки сцеживаться ни к чему не приводили — боль становилась такой, что я от жалости к себе начинала тихонько поскуливать и бросала это занятие, а на призывы товарок «Сцеживай, сцеживай!», уныло махала рукой.
Обнаружила мою ничуть не помягчевшую, устрашающе багрового цвета грудь ординатор Оля.
— Допрыгалась, неумёха!
И, не обращая внимания на мой жалобный вид, добавила:
— Пойдём, я тебя так расцежу, струя будет в другой конец комнаты бить.
…Меня спасали все, кто в тот момент находился в роддоме. Поочередно мяли, давили невероятно болезненные железы, а я, мокрая от боли, зажав зубами полотенце и едва не теряя сознание, боялась даже взглянуть на то, что когда-то было моей законной женской гордостью, а теперь превратилось во что-то чужое, во что-то такое, что отупевший от боли мозг отказывался признавать за своё.
…Вот тогда и появился Петров. Почему Петров? У него были такие ярко-рыжие, удивительно апельсиновые вихры, что я сразу же вспомнила своего одноклассника, Лёшку Петрова, обладателя такой же роскошной, абсолютно натуральной шевелюры. Кроме этого достоинства, Петров-младенец имел и ещё одно: он весил на целый килограмм больше моего заморыша. И эту разницу в весе я почувствовала сразу, как только Петров, недолго думая, разинул рот и смачно жевнул мой опухший сосок. Прошло уже минут двадцать, но оторвать его от груди было невозможно. И я, обмирая от ужаса, попыталась слегка зажать крошечный носик пальцами. Через несколько секунд я сдалась — мне не хватило духу смотреть, как, синея без воздуха, продолжал этот Рыжик судорожно глотать драгоценные капли. Но на исходе были и собственные силы, едва сдерживающие меня от желания всё бросить и залезть на потолок, спрятаться хоть там от терзающего грудь огня. Наконец Петров уступил, устало отвалился, при этом открыл глаза и посмотрел на меня. Мне стало не по себе от этого его немладенческого, вполне осмысленного взгляда, наполненного какой-то всамделишной строгостью.
— Серьёзный, — уважительно сказала подошедшая Оля. И добавила, вздохнув:
— Отказной…
— Значит, сейчас это он… в первый раз? — промямлила я.
— Отказалась от него мамаша, — Оля погладила малыша по спинке. — Пока рожала, всё прижать ногами норовила. Вон даже плечико слегка вывихнула. А когда принесли его кормить, думали, увидит своё дитя и не сможет устоять, так она к стене отвернулась, закричала — не приносите больше!
«Ох, дура же я, дура непроходимая, — отчаялась я, — да разве же отказничков мамаши их так называемые кормят!» И каким-то не своим, хриплым шёпотом попросила:
— Принесите мне его… завтра.
— А хочешь ещё одного? Славненький такой мальчишка… — обрадовалась Оля.
И я не удивилась, будто только и ждала этого предложения.
Так к нам присоединился Лохматик. Иссиня-чёрные волосики топорщились на его головке в разные стороны, как пружинки, и не поддавались никакому приглаживанию. И сам Лохматик, не в пример основательному Петрову, был ершист и криклив.
Всех троих (ведь был ещё и собственный мой сынуля) стали привозить на каждое кормление. Сначала, правда, сменившаяся детская сестра с недоумением спрашивала:
— А этих кому?
Потом привыкли, несли детей прямо к моей кровати. Первым «въезжал» Петров. Он по-хозяйски приступал к делу, а потом долго недоверчиво водил глазами и искал ртом бессовестно отобранный сосок. Затем наступал черёд Лохматика. Он был старше Петрова на три дня, наверняка считал полной дискриминацией своё второе место и сосал с выражением обиды на крохотном личике. Когда Петров и Лохматик рядом лежали на подушке, я брала на руки своё родное, абсолютно безволосое и безбровое существо и, замерев, наблюдала за каждым движением малюсенького рта, в то же время натягиваясь внутренне, как струна, от безжалостной боли, пронзавшей тело с головы до пят.
Но такой идиллии удавалось достичь не всегда. Случалось, и не раз, что мои молочные дети оставались чем-то недовольны даже после кормёжки, и густым басом один, фальшивым дискантом другой, да с каким-то щенячьим повизгиванием вступавший в этот хор третий, словом, все дружно выражали своё возмущение. А может, вспоминалось им что-то…
Наверняка не нарочно, по забывчивости, но молоденькая медсестра Вера приносила их всех троих одновременно. Все трое, естественно, голодны. Кричат не в один голос, а в три. Пока один сосёт, два других прямо-таки заходятся в терзающем душу крике. Однажды я не выдержала, взяла своего сына одной рукой, другой ухитрилась подцепить Петрова (Лохматик, слава Богу, молчал) и так сразу двоих и кормила. Дети сосут, а я думаю: «Хорошо, хоть две груди… Хотя тут и три бы не помешали… Господи, о чём это я?!»
Один раз, доведённая до отчаяния воплями своего чада, я сунула ему в рот… собственный мизинец. Тот, правда, немедленно раскусил обман, но несколько лишних секунд было выиграно.
Соседки по палате тем временем за нами наблюдали. Увлекательное разворачивалось действие, что и говорить, как в театре. А на меня наваливалась порой такая усталость безграничная, опутывавшая по рукам и ногам, что я в отчаянии решала: «Ещё одна кормёжка — и попрошу больше их не привозить…» Но о помощи никого не просила. А из трёх женщин никто её и не предложил, не попробовал взять хотя бы самого упорного крикуна на руки, прижать к себе, успокоить, да и покормить даже. Я тогда и не задумывалась над этим. Некогда было. И продолжала кормить всех троих, хотя буквально уже на следующий день после появления Петрова здоровью моему ничего не угрожало. «Спасители мои», — тихонько шептала, поглаживая мальчишек по тёплым круглым головёнкам.
«Забрать бы всех», — внезапно подумала однажды. Нет, первым об этом заговорил муж — в шутку, правда, несерьёзно как-то. «Давай, — говорит, — возьмём их себе». Я недоверчиво покачала головой.
— Не отдадут… На таких славных очередь.
…И в последний день, вернее, ночь перед выпиской из роддома случилось вот что. Вначале все трое, как никогда, были спокойны, поев, уютно сопели в затылки друг другу на кровати. Я сидела рядом, смотрела на них, думая о чем-то незначащем, и вдруг меня словно проткнула насквозь мысль: а если… Вот вырастут эти отказнички, меня, конечно, никогда не узнают. А встретиться, возможно, и доведётся. Только где и при каких обстоятельствах это произойдет? Вдруг случится так, что, скажем, тот же Петров станет бандитом, преступником, и на его пути окажется мой сыночек, моя кровиночка. Какой кошмар! Богатое моё воображение тут же услужливо дорисовало картину возможных событий. «Отказной» синдром поразил и меня.
Что произошло в следующие несколько минут, я так и не поняла. Безмятежно и так, казалось, глубоко спавший Петров вдруг встрепенулся и «закатился» чуть осипшим басом. Уже два его молочных брата улеглись, так и не проснувшись, на свои места в каталке, а бедный Рыжик не утихал.
— Да оставьте его, — укладывая детей плотными рядами, обернулась медсестра. — Может, покормите ещё, потом принесёте в детскую.
Ну как же я тогда не поняла, что не голоден он вовсе! Совала в широко разинутый, перекошенный рот свой изгрызенный сосок, усмиряла бунтовщика на минуту, а через мгновение всё начиналось сначала. Час ночи, все спать хотят. Соседка по палате, отводя глаза, сухо обронила:
— И что ты с ним возишься? Отнеси сестре, там соску ему дадут, что ли.
И я отступила, понесла его, не успокоившегося, орущего, в детскую. А Петров, бедняжка, аж из тесного пелёночного плена вылез, так отчаянно отстаивал своё право на человеческое нормальное будущее. Какие биотоки, какие немыслимые силы, выходящие за рамки нашего сознания, донесли до него мои измышления? Или это чистой воды выдумка необузданной, неисправимой фантазёрки, которую в школе дразнили «фонтаном», а у ребенка банально болел живот?
«Прости меня, Петров», — думала я, наблюдая, как заворачивает медсестра мою крохотулю в милые, домашние пелёнки, как виновато суетится муж, обнаруживший в последнюю минуту, что забыл дома мои туфли. Как сама я, глядя на себя, будто со стороны, шлёпаю в кожаных тапках 42-го размера, сажусь в такси, беру на руки сына, а Петров… Кто же будет его кормить? И Лохматик… Что, вот так всё и закончится?
— Ты чего? — забеспокоился муж. — Плачешь, что ли? Болит что-нибудь?
«Болит, — подумала я, — душа, наверное».
Как иногда бывает тесно нашим душам в телесной оболочке, как словно выселяемся мы из самих себя, чтобы поселиться в душе другого человека, другого существа, которому сочувствуем…
Мои книги на Ridero