«С неба падали старушки», «Под влияньем Игорька Алексей сбежал с горшка», «Мама дома? Мамы нет. Мама вышла в интернет» — похоже, эти строчки лягут на подкорку современных детей, как Барто и Чуковский отпечатались в памяти их родителей. Поразительно, что еще каких-то 10 лет о стихотворном таланте Маши Рупасовой не знала даже сама Маша. Стихи появились после усыновления малыша. Чем живет и о чем пишет сегодня один из самых любимых детских поэтов в стране, почему она «прикрутила» иронию и активно интересуется насилием, читайте в нашем большом интервью.
Маша Рупасова, детский поэт. Родилась в Москве, училась в МПГУ им. Ленина, работала учителем русского языка и литературы, редактором глянцевых журналов. С 2015 года у Маши вышло десять книг, последняя — сборник стихов «Дедушка, тыгдедушка?» — весной 2019 года. С 2013 года живет в Ванкувере. Замужем, сыну Максиму восемь лет.
«Для меня взрослость — это страх за того, кто от тебя зависит»
— Наблюдения подсказывают, что веселые детские стихи обычно пишут люди, поглощенные рефлексией, довольно угрюмые в жизни. Вы тоже такая?
— Я не столько угрюмая, сколько погруженная в себя. При погружении в себя находятся поводы не только для отчаяния и тоски, но для радости — стихи, например. Так что я не всегда мрачна, нет.
— Что вас в последнее время по-настоящему развеселило и почему?
— В основном, меня веселит мой муж Костя. Он чудовищно умный и язвительный, и чувство юмора у него беспощадное как скальпель. Мое, впрочем, такое же, и лет шесть назад я сделала сознательный выбор: перестала писать смешно, оставила иронию только для внутрисемейного употребления. Так в моем творческом пространстве освободилось место для стихов. Теперь думаю написать книжку иронической прозы, накопилось материала, боюсь лопнуть.
— А плакали вы последний раз почему?
— Недавно плакала во сне, бабушку увидела, просила побыть со мной подольше. Десять лет ее нет, скучаю.
— Какой самый ранний, первый момент своей жизни вы помните? Сколько вам лет, кто вокруг, что за ситуация?
— Я помню себя с двух с половиной лет. Родственники предложили мне грибной суп, а я отказалась. И они не стали настаивать. И я помню свое удивление и удовлетворение от того, что мой отказ принят. Не заставляли, не уговаривали, нет — так нет. Оказалось, что мое нежелание что-то значит.
— Помните, каким вы были ребенком?
— Я была выдумщицей, любила приключения, собак, лошадей, тайны и дружбу.
— А когда, в какой момент, вы почувствовали себя взрослой? Вот раз — и пришло это ощущение.
— У меня ребенок однажды очень страшно поперхнулся, и меня ошеломило пониманием, что за помощью бежать не к кому. Есть только я. Я его спасла — но ощущение пронзительной жути с тех пор навсегда со мной. Я боюсь принять неверное решение, боюсь недоглядеть, боюсь, что не смогу его защитить и уберечь.
Для меня взрослость — это страх за того, кто от тебя зависит, и осознание конечности своих ресурсов. Я ведь знаю, что и решений не тех напринимаю, и уберечь ото всего не получится, и поторговаться, главное, не с кем: можно, у сына все будет хорошо, а я вам то-то и то-то?
— Чему самому ценному вас научили мама с папой?
— Родители честно научили меня всему, что знали сами. Все передали — и плюсы свои, и минусы, и моя роль, как взрослого человека, плюсы усилить, а минусы осознать и сделать из них лимонад.
Я не думаю, что ребенка можно целенаправленно чему-то «учить», поскольку дитя берет все, что у тебя есть, пакетом. Не получится отфильтровать себя так, чтобы ребенок получил в наследство только твои отборные душевные качества и верные убеждения. Он, как пылесос, всасывает всего тебя без разбору. И особенно то, что ты прячешь, неназванное.
Поэтому я сторонник того, что воспитывать надо себя. Потому что ребенок скопирует не то, что ты имитируешь в назидательных целях. Он скопирует то, кем ты являешься на самом деле. Вот где ужас-то. Поэтому надо являться кем-то дельным.
— И все же за что конкретно вы особенно благодарны родителям?
— Мама меня научила — и продолжает учить — бесконечному интересу к жизни, неистребимому любопытству. Она легко увлекается новым и с горящими глазами делится тем, что узнала. Я раньше думала, что мамину способность загораться я унаследовала, а способность рассказывать — нет. А потом я попробовала написать книжку о том, что мне интересно. И оказалось, что я тоже неплохая рассказчица. По крайней мере, эта моя пробная книжка «По Кремлю от башни к башне» за год продалась тиражом в 10 тысяч экземпляров.
От папы мне передалось чувство юмора. Для него речь — это способ развлечь самого себя, он очень ироничный человек, из тех, что шутят с непроницаемым лицом. У меня это качество сильно выражено — настолько, что я его сознательно прикрутила до прожиточного минимума.
— А есть что-то, чему вас не научили в детстве, а жаль?
— Разумеется, есть вещи, которым я не научилась от своих родителей, поскольку их самих не научили когда-то. Тут мы все в одной лодке. В любом случае, у меня и у моего поколения есть время научиться всему необходимому.
— У вас многие стихотворения связаны с бабушками, и немногие — с дедушками? У вас с ними — дедушками — не сложились отношения или просто так вышло?
— Я была внучкой двух бабушек до своих 35 лет, это было долгое счастливое детство. Оттого и воспоминаний о бабушках у меня не счесть. А дедушка у меня был один, и ушел он рано. Поэтому на месте дедушки у меня не воспоминания, а тоска по ним.
— Вы не раз тепло отзывались о бабушках, лишенных, в отличие от родителей, массы социальных тревог. При этом прогрессивная родительская общественность сегодня, напротив, очень скептически относится к «бабушкиному воспитанию», и связанным с ними клише, пищевыми привычками, укутыванию и пр. Есть такая проблема?
— Наверное, есть. Хотя не обязательно быть бабушкой, чтобы транслировать отжившую патриархальную ересь, с этим и молодые люди вполне справляются. Мне кажется, важно смотреть на фигуру бабушки в целом — она людоед-абьюзер или как? Если она не людоед, если она внуков искренне любит, то любовь, скорее всего, наносимый внукам идеологический вред перекроет. Ну, пусть у нее мальчики не плачут и ходят в трех шапочках. А мы дома объясним, что нет, все плачут, и мальчик выплачется у нас на руках, если ему надо. А бабушка росла, когда вообще никто не плакал, скажем мы. А теперь можно.
А насчет принципиальных моментов можно и поругаться, и подискутировать. Для меня это, скажем, вопрос детского достоинства. Если бы наши бабушки унижали ребенка незаметно для себя, я бы пошла на любой неприятный разговор. Но у нас бабушки к ребенку относятся уважительно.
— Если бы можно было вернуться с нынешним опытом в свои 15-20 лет, что бы вы поменяли в жизни и почему?
— Я бы больше училась и работала, смелее пробовала себя в разных областях. Бегала бы за знаниями с тем же пылом, с которым бегала за мальчиками. Получила бы юридическое образование всенепременно, мне нравится упорядоченность отношений между людьми в правовом поле.
Я не подхожу к своей жизни с позиции правильно/неправильно, мне важно, оставалась ли я собой. Если я максимально совпала с самой собой, то я не жалею даже об условно неправильных поступках. Если я что-то изображала, имитировала, сама не знала толком, как я отношусь к человеку или к ситуации, то и вспоминать мне об этом неприятно и неловко. Мне важно быть той, кто я есть на самом деле. А свои глупость, зависть, злость или страх я вполне могу пережить, лишь бы это были мои настоящие чувства.
«Видимо, я изобрела роды наоборот»
— Не секрет, что вы с мужем — приемные родители. Вы как-то сказали, что для вас не было принципиальным именно родить ребенка, а хотелось быть частью чьего-то детства. А зачем?
— За пару лет до появления Макса я осознала, что у нас с Костей слишком много всего прекрасного и пора с кем-то делиться. Кажется, я стояла на вулкане на острове Лансароте.
— Я знаю, что во время усыновления Максима вы в 2010 году вдохновлялись одной из историй на нашем портале. Помните, что это была за история и что она вам дала?
— Помню, эта история у вас до сих пор висит. История Илюшки-отважного. Этому Илюшке уже лет пятнадцать есть, наверное. Меня не столько Илюшка зацепил, хотя он тот еще кадр, сколько его приемная мама. Поразительная женщина, сильная и спокойная, как большая река. Умная, добрая, с огромным сердцем. С прекрасным чувством юмора. Вот если можно сказать про кого-то соль Земли, то это про нее. У нее ник был Соболиха, а имя, кажется, Лена. Лена, земной вам поклон и огромная, огромная благодарность.
Благодаря этой приемной маме я вспомнила, что и у меня внутри где-то был похожий покой, и нашла его в себе. Теперь тоже могу делиться.
— Почему процесс адаптации в роли приемного родителя шел сложно? Можно было к этому как-то подготовиться?
— Я часто задаю себе этот вопрос и отвечаю всякий раз по-разному. С одной стороны, можно было подготовиться получше. Тогда у меня в жизни был непростой период, тяжелый. Много перемен, много похорон и утрат. Может быть, нужно было как следует восстановиться. Оплакать ушедших. А я летела вперед как локомотив, так мне хотелось начать новый этап в жизни. С другой стороны — я готовилась год. Я прочла миллионы историй о сложной адаптации и от каждой отмахнулась. Точно так же, как через год будущие приемные родители в ШПР отмахивались от моей, считая, что у них-то все пройдет, как по маслу.
Я думаю, период притирки был бы легче, если бы я хоть где-то прочитала, что не любить ребенка поначалу — это вполне нормально, что любви нужно время. Нужно время, чтобы ребенок стал своим.
Было бы легче, если б я не терзала себя ежедневным досмотром: «Так, встала, руки-ноги в стороны, свет в глаза! Любишь? Нет? Что ты за человек, это же крошечный ребенок! Фу такой быть!» Было бы легче, если бы кто-то мне сказал, что на первых порах внимания к ребенку вполне достаточно. Ну да что теперь об этом.
— И все же это чувство, когда «ты вдруг обнаруживаешь, что ребенок-то есть, а любви нет» — когда проходит?
— У меня это чувство проходило очень больно, рывками. У нас с ребенком был такой эмоциональный расклад: с одной стороны, нас друг с другом спаяло на первой встрече, пробило разрядом, и я написала подруге: мне не будет покоя, пока я не привезу его домой. С другой — младенец был автономен как бронетранспортер. Ему было девять месяцев, и он для любви почти закрылся. С удовольствием сидел на руках у кого угодно, кроме меня. Со мной контакта не выносил. (Теперь все наоборот, физический контакт — только со мной). Потом мне объяснили, что он отвергал новую большую привязанность, не хотел больше рисковать.
А еще была я, исполнившая, хе-хе, свою заветную мечту об усыновлении. Я понимала, что теперь я с этим младенцем связана навсегда. А ребенок ощущается как инородный элемент. Жить в такой ситуации невозможно.
В конце концов я подумала: что мы с тобой можем делать вместе? Ну пусть не вместе, а хотя бы рядом. И мы стали рядом дышать. Я клала его на дневной сон в свою кровать — и дышала с ним в унисон. Сначала быстро, потом медленно. Потом совсем тихо. Ничего не думала, ничего не анализировала, ничего не ждала, лежала и дышала. Ребенок, кстати, лежать со мной не хотел, рвался в свою кроватку, ругался на меня. Но потом смирился. Постепенно он привык и стал следовать за моим дыханием, если я начинала дышать ровнее, он тоже успокаивался. Видимо, я изобрела роды наоборот, когда берешь готового ребенка и пытаешься стать с ним одним целым.
А потом, где-то через полгода он начал нам улыбаться. Не механической, а очень умной, глубокой, понимающей и принимающей улыбкой. Сначала ночью, а потом уже и днем. Так все и наладилось.
— Вы как-то рассказывали, что Людмила Петрановская успокаивала вас на тему, что если в душе по поводу ребенка сразу «не екнуло», это нормально. А какие еще ценные мысли она до вас донесла?
— Я потом ходила к ней на консультации. Хотела выяснить, может, мне ребенка вернуть, а то вдруг я его искалечу своей нелюбовью? А Людмила Владимировна спокойная же, как удав. Она говорит: «Вы его кормите?» «Да». «Штаны меняете?» «Да». «Орете на него?» «Не ору». «Утешаете, когда он орет?» «Утешаю». «Тогда с ним все ок, — сказала Петрановская. — Его ваши чувства не волнуют, пока вы отзываетесь на его запросы. Потерпите еще немного».
— Какой самый сложный период ожидает приемных родителей в адаптации? Или их несколько?
— Это индивидуально, конечно же. У меня самым тяжелым был третий месяц. В целом, с основными мучениями я уложилась в полгода. Но это были очень трудные полгода. Обычно за полтора года ситуация устаканиваться у большинства.
— Как проходил процесс адаптации у вашего мужа? Это были похожие процессы, что и у вас, или нет?
— Я ему страшно завидовала, нам обоим казалось, что у него адаптации не было. А потом выяснилось, что если одного партнера накрывает по полной, то второй вынужден его уравновешивать. Когда меня отпустило, адаптация началась у мужа, но не столько к ребенку, сколько ко всем изменениям сразу.
— Что это была за ситуация, когда на одном из этапов усыновления нам не повезло с социальным работником?
— Нам попалась среднестатистическая дура с синдромом вахтера. Встреть я ее в паспортном столе, я бы и глазом не моргнула. Но эта мелкая хамка должна была решать мою судьбу, и вот это было недопустимо. После нескольких конфликтов я написала заявление ее начальству, подкрепив его звонком в вышестоящую организацию. И нам специалиста заменили, дальше с нами работала приятная современная дама.
Больше проблем не было. Стоило убрать этот камень с дороги, и включилась зеленая волна. Мы работали с тремя опеками — и всюду нам попадались замечательные, сердечные люди. Проблем со сбором документов не было, или они померкли по сравнению с адаптацией (хаха). Вообще в России одна из самых быстрых и простых схем усыновления в мире.
— Вы всем, кто задумался об усыновлении, рекомендуете проходить Школу приемных родителей. Что толкового вы там узнали?
— Самым толковым было то, что нам показали живых приемных родителей. Оказалось, что это не герои с грудью в орденах, а обычные люди, которые смогли. Значит, и мы сможем. Я запомнила, что это было важным, и потом несколько раз приходила на семинары как экспонат. Рассказывала о трудностях адаптации. Будущие родители, конечно, отмахивались, но нужные контакты записывали. И потом, через годик где-то, мы одну пару из школы встретили у своего психолога. Ребята тоже попали в 25% счастливцев с тяжелой адаптацией и неистово нас благодарили за то, что мы их предупредили. Так я отдала один из своих долгов.
— Были или, может, есть мысли взять второго приемного ребенка?
— О да. Я жалею, что не взяла сразу двоих. Адаптации хуже все равно бы не было, а второго ребенка очень хочется. Да и Максим не хочет быть единственным. До ультиматумов дело доходит.
Интервью полностью читайте на портале Littleone