Когда речь заходит о литературе, говорят прежде всего о писателях. Жены их, как правило, остаются в тени. Хотя в случае Льва Толстого разделить его «семейное» и «писательское» бытие невозможно: настолько жизнь семьи прорастает в творчество. В нынешнем году исполняется 175 лет со дня рождения Софьи Андреевны Толстой. Другая памятная дата – столетие со дня ее смерти. Жена Толстого занимает особое место в истории русской культуры. Как писал Горький, ей досталась уникальная роль – единственного интимного друга Льва Николаевича, матери его детей, хозяйки большого дома, жены одного из самых сложных и талантливых людей XIX–ХХ веков. О сложной судьбе этой удивительной женщины корреспондент журнала «Русский мир.ru» беседует с заведующей отделом «Толстовский центр на Пятницкой-12» Государственного музея Л.Н. Толстого Ольгой Головановой.
Беседовал: Андрей Юз, фото: Андрей Семашко
– История женитьбы Толстого заслуживает отдельного рассказа. Он женился довольно поздно – хотя хотел жениться. Жениться по любви. Но именно любви-то у него долго не получалось…
– О семейной жизни Толстой начал мечтать с 15 лет. Детство его не было безоблачным. Мать он совсем не помнил – она умерла, когда ему не было и 2 лет. Отец скончался, когда ему исполнилось 9 – отсюда это постоянное желание возродить, воссоздать волшебный мир детства, семьи, который он так любил и которого ему всю жизнь не хватало. По дороге на Кавказ в 1852 году он писал тетушке Татьяне Александровне Ёргольской, которая заменила детям-Толстым мать: «Я позволю себе мечтать еще о другом. Я женат. Моя жена добрая, кроткая, любящая, и она вас любит так же, как и я. Наши дети вас зовут «бабушкой»... Вы берете роль бабушки, я – роль папа, моя жена – мама, наши дети – наши роли». Будущей избраннице Толстой с самого начала предписывает роль матери. А мать он боготворил, хотя, не имея ни одного ее портрета, представлял себе лишь ее духовный образ: «Все, что я знаю о ней, – писал он, – все прекрасно». Значит, столь же прекрасной должна была стать и будущая жена. Вернувшись после Кавказа и Севастополя в Петербург, он делает несколько подходов к молодым невестам, но не находит идеала, к которому стремился. В Москве Толстой наносит визит и в дом Берсов, своих давних знакомых: собственно говоря, Любовь Александровна, мать Софьи Андреевны, была подругой его детства. Она вышла замуж за московского придворного медика Берса. В семье подрастали три дочери – Елизавета, Софья и Татьяна. Толстой буквально влюбился в эту семью и говорил своей сестре Марии, что ежели он когда-нибудь женится, то сделает это непременно в семье Берсов. На самом деле интересовала его не старшая сестра, которая была уже на выданье, а 17-летняя Сонечка Берс. Он даже записывает в своем дневнике, не называя имени: «Ребенок! Похоже!» Похоже на настоящее чувство любви.
В августе 1862 года Берсы приезжают в имение Ивицы, и Толстой буквально бросается из Ясной Поляны вслед за ними. И там, на ломберном столике, пишет Сонечке начальными буквами фразу: «в. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.». Софья Андреевна эту надпись расшифровала: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья». Он окончательно влюбляется, пишет в дневнике: «Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это дальше так продолжится», «до трех часов ночи не спал, как шестнадцатилетний мальчик мечтал и мучился». В конце концов он пишет Софье Андреевне письмо, два дня носит его в кармане, затирает, заминает и лишь на третий день, улучив момент, отдает девушке: «Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать «да», а то лучше скажите «нет», ежели есть в вас тень сомнения в себе. Ради бога, спросите себя хорошенько». Софья Андреевна, прочитав письмо в комнате матери, спустилась к Толстому и ответила: «Разумеется, да».
И вот когда она ответила ему согласием, он собрал всю свою решимость и настоял, чтобы свадьба была сразу же, через неделю. 23 сентября в церкви Рождества Богородицы в Кремле состоялось венчание. Толстой, правда, умудрился опоздать, потому что искал и не мог найти чистую белую рубашку, – этот эпизод тоже потом вошел в «Анну Каренину».
А после свадьбы он сразу подхватил жену и, усадив в дормез, отвез в Ясную Поляну – имение, которое досталось ему по наследству. Толстой записывает в дневнике: «Неимоверное счастье! Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью!»
– А чем же еще? Что Толстой имел в виду?
– Я воспринимаю его слова так, что эта любовь не ограничится земной жизнью – она столь огромна, что не может кончиться даже с окончанием жизни. Но дело не в этом. Толстой не может прийти в себя, потому что нашел наконец ту жену, о которой двадцать лет мечтал.
– А случай с дневником, который Толстой дал ей перед свадьбой прочитать, желая во всем открыться будущей жене? Это был для нее шок, она до конца дней своих помнила. Потому что он отдал ей свое прошлое – и свои похождения в Казани, и «дурную болезнь», и связь с яснополянской крестьянкой Аксиньей…
– И она это вытерпела. Чистая девушка, с идеалистическими представлениями и о браке, и о муже, вдруг в 17 лет узнает все, даже неприглядные, стороны жизни взрослого мужчины. Она ужаснулась. И все-таки чувства были глубокими, взаимными, и Софья Андреевна надолго забыла про это, погрузившись в жизнь яснополянского дома и усадьбы. О писательской гениальности Толстого нет смысла сейчас говорить, но Софья Андреевна по-своему тоже была гениальна. Она была гением дома, семьи. Когда Толстой о своей литературной работе писал, что каждый раз, когда обмакиваешь перо в чернильницу, ты должен оставлять в ней свой кусочек мяса – души своей, жизни своей, – Софья Андреевна оставляла не в чернильнице, а в детской. Она родила Толстому 13 детей. Пятеро умерли в детстве. Уже в зрелом возрасте сын Илья подсчитал, что десять лет своей жизни она проходила беременной: 117 месяцев. И тринадцать лет кормила сама. Толстой был абсолютным противником того, чтобы брать кормилицу, и Софья Андреевна тоже считала, что, если бы она не кормила ребенка, у нее не было бы такой тесной связи с ним. Хотя каждое кормление доставляло ей страдания. Но жертвенность и самоотречение были частью ее натуры.
При этом она не была только детской наседкой. Илья Львович интересно писал о своих детских годах и о матери: «Отца дети видели мало в течение дня, потому что он утром уходил в кабинет и занимался. К нему уже никого не пускали. Мама – другое дело. Она – наша. Она должна все для нас делать. Она следит за нашей едой, она шьет нам рубашки, лифчики и штопает наши чулки. Она бранит нас, когда мы по росе намочим башмаки. Она переписывает. Она – все… Ее легкие частые шаги то и дело раздаются по всем комнатам дома и везде она успевает все сделать и обо всем позаботиться».
– А сколько часов она тратила на переписывание? Сколько страниц в день Толстой писал и сколько ей надо было переписать его несносный почерк?
– Ну, во-первых, никакого заданного объема работы у Толстого не было. Иногда дело шло, иногда не шло. А о количестве переписанных листов существует легенда, что Софья Андреевна переписала роман «Война и мир» семь раз. На самом деле никто никогда этого не считал: какие-то главы удавались Толстому сразу, а некоторые приходилось переписывать и более семи раз. Начало романа – это 15 разных вариантов. Софья Андреевна с трепетом относилась к литературным занятиям мужа. Роман «Война и мир» она называла «нашей святыней». И в музее у нас хранится где-то порядка 5 тысяч листов рукописей «Войны и мира». В дневнике она писала: «Сейчас второй час ночи. Я всё переписывала. А завтра это будет опять всё перечеркнуто и переделано Львом Николаевичем. Какое у него терпение и трудолюбие! Поразительные!» За помощь в переписывании «Анны Карениной» Софья Андреевна попросила Толстого сделать ей какой-нибудь подарочек, и он подарил ей кольцо с рубином и двумя бриллиантами, которое в семье так и называли – перстень «Анна Каренина». Но сколько бы страниц она ни переписала, главное все-таки не в этом.
– А в чем?
– Когда мы говорим, что Софья Андреевна и Лев Николаевич как будто «проросли» друг в друга, надо иметь в виду, что Софья Андреевна буквально живет в его персонажах. Наташа Ростова не появилась бы, если бы Лев Николаевич не «перетолок» Соню с младшей сестрой, Таней. Линия Левина и Кити в «Анне Карениной» местами повторяет эпизоды из жизни Толстых. Так же – сюжет с родильной горячкой Анны Карениной. Это случилось после рождения дочери Маши – Софья Андреевна тяжело заболела, ее обрили, и Толстой ходил сам не свой и испуганный, опасаясь за ее жизнь…
– Все это рисует нам идеальную семью и выставляет Толстого как писателя, который обрел не только прекрасную жену, но и музу. А все было не так просто, а закончилось и вовсе трагически: распадом семьи и уходом Толстого из дома… Когда же начался разрыв?
– После «Анны Карениной», в конце 1870-х годов. Собственно говоря, Толстой, когда женился на Софье Андреевне, во многом привил ей определенные идеалы семейной жизни, которые для него тогда были важны и ценны. Он ведь мечтал и о литературной славе, и об обустроенном доме, думал об увеличении состояния: в Пензенской губернии задумал купить имение, приобрел земли в Самарской губернии. И Софья Андреевна всячески его поддерживала: муж работал на семью. Да, большая семья с детьми – это была их общая цель. И вдруг, как писал сам Толстой, у него – как и у его героя, Левина, – стали случаться мгновения «остановки жизни». Ну будет у меня больше лошадей, больше земли, больше славы – ну и что? Смерть – и все пропало. И он начинает мучительно искать опору: смысл жизни. Он никогда не рассказывал о своих мыслях – об этом дети вспоминают – ни жене, ни им. Кончилось все в 1880-м «Исповедью», в которой он не только исповедался во всех своих грехах, как Блаженный Августин, но еще и написал, что жизнь, которую ведут он и семья – грешна и отвратительна барством и роскошью. Все это его ужасно мучило. А как это изменить? Он придумал рецепт. Раздать все. Все раздать и жить как простые крестьяне – физическим трудом. И здесь уже Софья Андреевна за ним пойти просто никак не могла. Она была защитницей своего гнезда, детей, которые были воспитаны в определенных условиях, в определенном понимании жизни. Еще в самом начале, когда Таня родилась, Лев Николаевич мечтал, как он дочь свою впервые вывезет на бал. А когда Татьяне исполнилось 18 лет, Толстой уже всей душой эти балы возненавидел. Но, правда, сдержал данное обещание и на первый бал ее все-таки повез.
Софья Андреевна не поспевала за ним. Он просто перешагнул границы семьи. «Он все ждал от меня, милый бедный муж мой, того духовного единения, которое было невозможно при моей материальной жизни и заботах. Я не могла бы на словах разделить его убеждения, а претворить их в жизнь, сломав их, смяв их и протащив за собой целую огромную семью, было немыслимо, да и непосильно», – писала Софья Андреевна. При этом она сама была человек творческий, тонкий. Она хорошо написала о себе: «Что я люблю? В душе покой, в голове мечту, любовь к себе людей. Люблю детей. Люблю всякие цветы, солнце и много света. Лес. Люблю сажать, стричь, выхаживать деревья. Люблю изображать – то есть рисовать, фотографировать, играть роль. Люблю что-нибудь творить – хотя бы шить. Люблю музыку… Люблю ясность, простоту, талантливость в людях. Наряды и украшения. Веселье, празднества, блеск, красоту. Люблю стихи, ласку, сентиментальность. Люблю работать производительно». Да, она была воспитана аристократически. И становиться простой крестьянкой совершенно не хотела. Она еще в молодости с опаской задумывалась о своем муже: «Он мне гадок со своим народом. Боюсь, опять народ вдруг полюбит – тогда я пропала». И это именно и произошло. Притом что она была человеком по натуре очень ревнивым. Не в смысле к женщинам, а вообще ко всему тому, что может ее Левочку у нее отнять. Будь то народ, его прошлое, его «истина»… Кончилось тем, что Толстой – сделав такой последний жест – купил в Москве дом в Хамовниках, чтобы зимой семья могла жить в городе. Всю собственность он передал жене и детям. Права на издания своих произведений до 1881 года перешли жене, а все, что написано после этого срока – печаталось уже без авторских гонораров. Софья Андреевна была возмущена: отдать свои произведения забесплатно издателям – конечно, какой-нибудь Сытин от радости будет прыгать, но никакому «народу» от этого не лучше… Оставить детей без куска хлеба, без собственности она не могла. Это было просто за гранью ее понимания того, как должен быть устроен мир. А для Толстого уже мир должен быть устроен по-другому…
При этом нельзя сказать, что Софья Андреевна не обладала сочувствием. Нет, ее и волновали, и мучили страдания других людей. Неслучайно она была семейным доктором и лечила всю свою семью, и семью Кузминских, и прислугу. И в деревне помогала: ходила к больным – к тифозным, роды принимать, и к ней приходили – она лечила. Она очень сочувствовала голодающим и влилась в работу по помощи голодающим во время голода 1891–1892 годов, написала статью в газету, собирала пожертвования, ездила по купцам, делала закупки продовольствия. Но при всем при этом на первом месте для нее была семья. Левочка, дети. Им в ущерб делать что-то – нет. Это было выше ее сил.
– В Москве Толстой, с точки зрения людей своего круга, впал в «чудачества» – ходил по городу в тулупе и в валенках, вставал в семь, ехал на Воробьевы горы колоть дрова…
– Дело не только в этом. В 1882-м он решает поучаствовать в переписи населения и, чтобы подготовиться к этому, отправляется в самые неблагополучные районы Хитровки и обходит ночлежки. Он ужасается тому, до какой степени униженности, голода, нищеты доведены люди. Собственно говоря, это были последствия крестьянской реформы, когда народ из деревень начал массовый исход в города, а устроиться могли не все. И вот посещение ночлежек, где, допустим, вместо пятисот человек набивалось на ночь до тысячи и люди спали все вшивые, рваные, страшные… Сын Илья, который ходил с отцом, писал, что обстановка была жуткая. Там вонь стояла невыносимая, которую сами ночлежники не выдерживали и по нескольку раз за ночь выбегали на улицу, чтобы воздуха глотнуть. Илья говорил, что он видел, что отцу оттуда бежать хочется, так же как и ему. Но Толстой принуждал себя ходить, разговаривать, наблюдать, смотреть… Толстой – это человек с абсолютно обнаженной и больной совестью. И представить себе, что после этой ночлежки он совершенно спокойно поедет на блестящий бал с дамами, с ненужными разговорами и отношениями – пожалуй, нелегко… Или представить, как после ночлежки он приходит домой: крахмальная скатерть, лакеи в белых перчатках, на столе свежие продукты, красиво и так далее, а он не может это ни есть, ни видеть, потому что вот – у него перед глазами другая картина.
Так что это не просто «чудачества».
А Софья Андреевна в Москве даже как-то расцвела. Говорила о себе: «Я горожанка». Ходила слушать музыку – она ее очень любила. Она рано вышла замуж, ее даже в свет не успели вывезти. Она этому радовалась. Когда она стала фактически издателем Толстого, она толком не знала, как приняться за дело. И решила посоветоваться с женой Достоевского. Толстой и Достоевский никогда не встречались. А вот Софья Андреевна специально поехала в Петербург и обстоятельно поговорила с Анной Григорьевной по поводу того, как вести издательские дела. И Анна Григорьевна ей помогла. Софья Андреевна стала издателем и усердно, том за томом, издавала собрание сочинений мужа, вместо «переписывания» взявшись за чтение корректур. Толстой так много уже написал, что мог вечно кормить семью. А сам Лев Николаевич при любом удобном случае «убегал» из Москвы в Ясную Поляну и принимался за свое любимое «крестьянское дело».
– Ну а пахал-то он зачем?
– Это совершенно практическое дело, которое оправдывало для Толстого очень многое в его жизни. Конкретная работа в пользу неимущих. То есть тех домохозяйств, у которых не было кормильца. Пахал, косил. Были семьи, которые не могли на эти работы никого выставить и остались бы вообще без всего. Давать деньги – это значило для Толстого умножать зло на земле, а вложить свой труд для помощи кому-то – это был его идеал.
– Семья разделилась. Мария, Александра взяли сторону отца…
– Да, они были главные помощницы отца, преданные ему во всем. И по большому счету они составляли оппозицию матери. Сергей с Татьяной, старшие дети, умели понимать и мать, и отца. Татьяна одна умела сглаживать острые углы, и говорят даже, что если бы она была в 1910 году в Ясной, то она бы смогла предотвратить бегство отца. Может быть, ей для этого было нужно забрать его к себе на время. Чтобы он немножко переждал вот эту нервную возбудимость Софьи Андреевны. Все-таки после смерти последнего сына, Ванечки, самого любимого всей семьей, она впала в глубочайшую депрессию, из которой не вышла до самой смерти Толстого. В свое время доктор Россолимо, специалист по нервным болезням, определил у Софьи Андреевны истерию и навязчивые состояния. Об этом тяжело говорить, но без этого невозможно понять, как и почему так сложно в последние годы складывалась жизнь Толстого с женой. А ведь они продолжали друг друга любить…
– Но ведь он и рвался, и метался, дважды хотел совсем уйти из дому, думал о разводе, о бегстве в Америку, да и Софья Андреевна грозилась его в сумасшедший дом упрятать…
– Когда Толстой немного успокоился после первых лет вырабатывания своего нового отношения к жизни – тогда он был очень и резок, и угрюм, и молчалив, – у них бывали моменты сближения, самого нежного отношения друг к другу, и понимания, что они не могут друг без друга. «Вот странное впечатление мне, семидесятилетнему, от пятидесятитрехлетней женщины», – писал он. Однажды она неожиданно приехала из Москвы в Ясную, он еще спал, она вошла к нему, и он, проснувшись, увидел ее – и обрадовался как ребенок, закричал: «Соня!» Как молодое чувство, понимаете?
– А вот фотография 1910 года: Толстой вместе с Софьей Андреевной. И ее надпись на обороте: «Не удержать». Почему она чувствовала? Кто их развел? Чертков?
– Да, фотография трагическая. Софья Андреевна, когда начала фотографировать, взяла за правило в день свадьбы каждый год делать их совместную фотографию. И вот в 1910 году она сделала эту фотографию: как она на него смотрит! Как нежно держит за руку! А он уже как будто ни на кого и ни на что не смотрит… Даже не в мир. На обратной стороне этой фотографии – ну, я думаю, уже после его смерти, конечно, – ею было написано: «Не удержать». Она все его вещи сохранила. Сохранила и трогательный конвертик, на котором было написано: «Предложение Левочки, 16 сентября 1862 года, Москва». Все, что его касалось, для нее было святое. Все. Любая мелочь, любая надпись.
В этом смысле Чертков, конечно, сыграл свою черную роль: все новое, что напишет Толстой, он забирает себе, даже не показывая ей. Дневники Толстого Софье Андреевне тоже не дают больше читать, а раньше она читала его дневники, зная, что во многом они написаны для нее. И именно Чертков с соратниками все-таки уговаривают Толстого отказаться от всех авторских прав. Где-то в лесу, на пне, он это новое завещание написал и никому не показал. Отдал Черткову. В каком состоянии была Софья Андреевна, описать невозможно. Она была на грани глубокого помешательства. Ее дневники свидетельствуют, что день за днем она пишет одно и то же: что-то скрывают, что-то прячут, ее выталкивают… И так – каждый день слово в слово. И когда Толстой ночью 28 октября (по старому стилю) видит свет в своем кабинете и понимает, что жена ищет это последнее завещание – он не выдерживает и велит закладывать лошадей…
– Бегство Толстого, вся его «свобода» продолжались всего 10 дней – дальше смерть. Историю эту в двух словах не расскажешь, да и не нужно. Поражает меня в ней только одна вещь: перед смертью Софью Андреевну так и не допустили проститься с Толстым. Они пятьдесят лет вместе прожили, а ее не пустили. Она все вокруг этого домика ходила, в окошки заглядывала, а ее не пустили!
– Когда поезд с родственниками прибыл в Астапово, Татьяна зашла к отцу, и он ее очень подробно стал расспрашивать: что Соня, кто с ней остался? Но дочь не стала говорить, что мать тоже приехала. Спросила Толстого, стоит ли ему рассказывать о мама. Толстой ответил: «Нет-нет, мне как раз это нужно знать». Но желания позвать не выразил. Он не знал, что Соня – она здесь, у окна. И Татьяна пишет, что мы, дети, поняли так, что он боится этого свидания. Это было видно. Как это было видно? Он ни слова об этом не говорил. То есть дети за Толстого сделали свой вывод, а он прямо не сказал: приведите Соню. Вот если бы он сказал так, то привели бы… И только потом, когда он был уже без сознания, ее пустили к нему. Ну, он уже ничего не мог ей сказать… Впоследствии сын Илья глубоко сожалел, что последнее свидание матери и отца не состоялось. Надо было ее пустить. Она же начала его гладить, просить прощения, говорить ласковые слова. Но он уже ее не слышал…
– Их трагедия в том, что виноваты оба – и он никак не мог отойти от своего, и она стояла на своем.
– Да нет. Трагедия-то в том, что они оба не виноваты сознательно. И все равно в каких-то моментах оказываются друг перед другом виноватыми. Как Илья говорил про мать: «Она была во многом в пару, под стать своему мужу, но не ее вина в том, что он поднялся на высоты, для обыкновенного человека недостижимые, не ее вина, что он шагнул так далеко, что она невольно осталась позади него». И дальше: «Весь мир преклонился перед величием Толстого, его чтут, его читают. Но кому-то Толстого надо кормить, надо сшить для него блузу, штаны, и, когда Толстой болен, кому-то надо за ним присмотреть…»
С самого начала для Софьи Андреевны Толстой был центром ее вселенной, так что она часто сбивалась: «Сама ли я что люблю или оттого, что ты это любишь». Когда в годы исканий Толстого этот центр сдвинулся – для Софьи Андреевны все закачалось. А потом Толстой уходил все дальше и дальше, пока не ушел совсем – в смерть…
Она стала первой хранительницей будущего музея Толстого в Ясной Поляне. Здесь ей было проще любить своего неугомонного Левочку…