- Да! - Леля щелкнула мышкой, сворачивая окно с фотографиями, с которых ей прямо в глаза смотрел Родионов, и заставлял терять слова и блуждать в мыслях. - Ну чего ты от меня хочешь? Я действительно тогда думала только о красивом кадре. Он… был таким… с ума сойдешь… И все это испортить? Снять плохо? А я понимала, что могу, могу запороть, если… Тут либо ты художник, либо девушка, которой важно, нравится она, не нравится. В общем, я все это время была просто как под наркозом. Щелк, щелк, щелк - вот главное было, нащелкать красивых мгновений. Но когда он ушел… Все, чего мне стало хотеться в тот же момент: вернуть все обратно. Он, я, этот черный гудрон на крыше. И все это плавится в солнце. Продолжать таять и плавиться в этом бесконечно теплом солнце, а еще лучше прямо на его коже… Ты представить себе не можешь, как это стыдно признавать, но себе-то не соврать. Во мне будто было две половины: одна отстраненно и холодно рассуждала, что застегнутая на все пуговицы рубашка совсем не монтируется с настроением фотосета, что она делает его скучным и бессмысленным. И чтобы спасти фотосет, рубашку надо расстегнуть. Но я не поручусь, что на самом деле, она просто не придумывала оправдание второй половине меня, которая примитивно хотела его раздевать. Эта половина, она, она рассуждала так просто, она считала его своей собственностью, ей казалось самым естественным продолжением того, что на этой крыше только он и только я, того, что он так мне нравится, это то, что я буду делать с ним все, что захочу. Я ведь говорю ему повернуться, и он поворачивается, я ему говорю: покажи, что ты умеешь, и он делает сальто, говорю: посмотри на меня, и он смотрит…Хотя бы одну пуговицу расстегнуть. А потом еще пуговицу. И эта растерянность в его глазах. Мне хотелось видеть эту растерянность в его глазах. Растерянность и … страсть.
И эта ямка над ключицами… Знаешь, это все было… прекрасно.
- И… вы больше не виделись после этого?
- И не увидимся, - Те, кто видел Лелю в бытность ее Еленой Сергеевной Ларсман, в этот момент увидел в ней именно ЕС. В конечном итоге, именно за учителем в споре множества внутренних Лен, Лель и Елен, осталось последнее слово. - Не то, чтобы я хотела забыть это навсегда. Нет. Это такой яркий и теплый момент, я приберегу его для темных времен обязательно. Но пора уже протрезветь от этого наваждения и вернуться в адекватное состояние.
Нека смотрела в окно. Тревожный ночной ветер плясал в черных кронах странные танцы. Нека поежилась: три дня назад ее мир был другим. В нем уже, по счастью, была Леля, но еще не было Перри. И из-за того, что там не было Перри, прошлое за границей в три дня казалось не таким ярким и теплым, как настоящее.
- Три дня… Целых три дня. Это же ужасно долго! Я бы не смогла столько не видеть Перри! Думаю, он меня тоже. А Родионов… Он даже ничего и никак…