Пение семейских настолько удивительное явление, что не поддаётся обычным законам музыки. Одним из удивительных фактов является тот факт, что певцами были простые крестьяне - мужики и бабы, старики и старухи. Почти все любили петь и умели петь хорошо, громко и необыкновенно долго, пели до самой глубокой старости, а если пели вместе - то пели слаженно и красиво. К примеру, выехав из одной деревни и начав петь песню - могли всю дорогу петь без передышки - и закончить песню, лишь приехав в другую деревню. Именно такой факт описывает в своем романе "Белые гуси на белом снегу" Елизар Мальцев - писатель - выходец из старообрядческой семьи. Предлагаю почитать отрывок из романа: поездка из села Хонхолой в село Никольское.
...По малой своей неразумности я тогда отнесся к песенной страсти деда с будничным безразличием, и предостережения бабушки были ни к чему: плесень матерной ругани не липла ко мне, я не видел в ней смысла,— но вот духовная жизнь деда в ту пору оказалась для меня недоступной, и сейчас бы его песни и бывальщины стали бы моим духовным богатством. С чувством горькой потери вспоминался один летний день, когда дед собрался съездить в гости к дальнему родичу в Никольское, он взял меня с собой и, уж вроде совсем ни к чему, прихватил ветхую старушку, тоже приходившуюся нам дальней родней. Старухе тоже зачем-то приспичило ехать, хотя она с трудом вскарабкалась на телегу, и дед, хохоча, даже наддал ей в сухонький зад, запихивая на охапки сена. Старуха не обиделась за такую грубоватую подмогу, а даже поблагодарила, устроилась, как курица в гнезде, и голова ее в черной кичке дергалась на ухабах при каждом рывке. Едва выбрались за поскотину, как дед обернулся назад и, похоже, удивился, обнаружив за спиной не только меня, но и эту старушонку, которая дремотно покачивалась в зыбком дорожном сне.
— Ну что, подружка, может, вспомним, как певали в молодости?— неожиданно предложил дед, и я чуть не прыснул от смеха, представив, как закудахчет или засипит эта бабка с темным морщинистым личиком величиной с кулак.
— Зачинай, какую помнишь,— согласилась старуха и выпрямилась на охапках сена, вскинула кичку, поджимая сухие серые губы.— Можешь и подлиннее, чтоб на всю дорогу хватило...
— Добро,— сказал дед и долго молчал, роясь, должно быть, в памяти и подбирая подходящую для такого случая песню, затем откашлялся и начал дребезжащим тенорком:
Выйду я во поле, поле чистое...
Услышав, как звонко и умело подхватила песню старуха, я разинул рот от удивления. Было чудом, что из сморщенного, похожего на сушеный грибочек рта мог излиться такой молодой голос. Я смотрел на дряблые руки старухи, будто обрызганные темными пятнами йода, на ее трясущуюся голову, на кичку, унизанную бисеринками по краям, и все более поражался. Вот голос деда слился с голосом старухи, и песня поплыла еще свободнее, ничто ей не мешало: ни дорожные встряски, ни храп лошади, ни стук колес. Я не помню, о чем они пели, то был долгий и неторопливый сказ о судьбе казака, заброшенного на чужбину, о его печальной жизни, полной неизбывной тоски по родному дому. Песня струилась, как бежавшая обочь дороги, в овражке, мелкая, игравшая солнечной рябью речушка; она то отдалялась, то приближалась, и под этот грустный мотив я задремал. А когда я открыл глаза, дед и старуха продолжали петь все ту же песню, их лица, открытые солнцу и теплому ветру, были торжественны и просветленны. Песня словно смыла с их усталых и старых лиц скуку жизни, они точно радовались всему, что видели по пути их глаза: и петлявшую речку, и серебро вывернутой наизнанку тополиной листвы у трех одиноких дерев, стоявших на пригорке, и хлопотливо кружившуюся над подводой, точно на невидимой привязи, птаху — она то взмывала, то падала вниз, пластаясь в ровном полете. Птаха отстала перед въездом в Никольское, но дед и его подружка продолжали тянуть песню, не прервали ее и тогда, когда телега затарахтела по широкой улице. Песня оборвалась и сошла тихими вздохами на нет, когда мы чуть не уперлись в ворота родича, к которому ехали в гости... До сих пор щемит мое сердце, что я потерял эту песню, она была для меня будничной, как пыльная трава при дороге.
Да и одну ли только песню я оставил за спиной, не умея оценить то привычное и вроде бы малоинтересное, что таило в себе ни с чем не сравнимую радость, которой хватило бы иному на целые годы. Поистине: что имеем, не храним, потерявши, плачем...
— Тпруу! Стой, красавец!— вдруг крикнул дед, натянул поводья, и иноходец послушно свернул к чьим-то воротам...