Глава 6.
– Ваша сестра объяснила мне степень вашего участия в деле, – начал я тогда, – и выкладываю всё начистоту. Как мне кажется именно в эту минуту, следователи упрятали Артёма Николаевича Ларгина только потому, что кого-то им всё равно нужно было упрятать: а он, с зыбкостью позиций его алиби, сейчас наиболее уязвим. Другими словами, я не чувствую пока в этом деле тех, кто был бы кровно заинтересован в том, чтобы убийцей был бы объявлен именно Ларгин. Аргументы следствия пока неубедительны, но опера имеют право подержать Ларгина в СИЗО, а сами, конечно, надеются накопать на него что-нибудь более существенное. Остальные версии, судя по всему, уже не рассматриваются. Я хотел бы задать вам, Сергей Александрович, несколько вопросов и рассчитываю на вашу наблюдательность и вашу откровенность – совместными услугами мы могли бы…
– Спрашивайте прямо, – с первых слов прервал Бахметов мои обычные ритуальные речи при знакомстве с клиентом. – Вам в этом деле придётся труднее всех и, к тому же, нужен результат. Скажу сразу, что я не считаю Ларгина – позвольте называть его просто Тёмой, как-то более душевно, – не считаю его убийцей. Не слишком всё это вяжется с моим представлением о нём.
– И каковы ваши представления?
– Много гордости, до душевного излома; внутри же этого какая-то болезненная слабость и отсутствие серьёзной воли. Вдобавок у него, кажется, открылся актёрский лицемерия.
– Но у него особые отношения с Марией Владимировной?
– Она его любит, а теперь ещё и жалеет. А он… Все эти дни было впечатление, что он свои отношения с ней использует в каких-то, до конца мне непонятных, целях, – Бахметов замолчал, уставившись в стенку за моей спиной, и я решил сменить тему.
– А Евгению Александровичу Раевскому была выгодна смерть бывшей любовницы?
– Вы с ним ещё не встречались? Поговорите с Раевским и поймёте, что птица эта другого полёта и вряд ли опустится до банального убийства. Но про выгоду вы сами догадались. Где здесь концы, понять сложно, но должна же быть связь между его выгодой и этой смертью!
– А вы сами-то с убитой были знакомы? – спросил я, не слишком и надеясь на положительный ответ, но тут глаза Бахметова загорелись и он вдруг с жаром выложил мне рассказ о том, как Люба стояла в дверях его квартиры, как он следил за ней, как она приходила на день ангела к Вольским, и как следователи допрашивали его после её смерти.
Пару раз у меня было чувство, что Бахметов говорит не обо всём. Замолчав, он внимательно смотрел в мои глаза, пытаясь сообразить, можно ли мне доверять до конца. Чуть позже я понял, что в нём желание рассказать о папке, внёсшей сумбур в его жизнь, результатом которого на тот день был разгром его квартиры, боролось с опасением, что рассказ об этих документах, конечно же, связанных со смертью Любы, мог бы навредить Полине, Вольскому, Раевскому и кому бы то ни было ещё. Поговорив ещё некоторое время, мы расстались, решив увидеться завтра – Бахметов побежал по своим делам, я же опять отправился в изолятор.
Из материалов дела я знал, что алиби на часы убийства было почти у всех, кого в первую очередь мог бы подозревать следователь. Один только Тёма не ответил ничего внятного, кроме того, что чуть ли не полночи бесцельно бродил по городу. В ответ на мои вопросы в комнатке изолятора Тёма уходил в глухую защиту и отвечал односложно, глядя в одну точку и сосредоточенно хлопая своими серыми ресницами. Я не мог поначалу даже понять, насколько потрясла его смерть сводной сестры. Если быть до конца честным, Тёма с первой же встречи показался мне каким-то уж очень «продуманным», как порой называет одна моя знакомая некоторых своих чересчур расчётливых женихов. Недели спустя, уже после свадьбы Маши с Раевским, я, конечно, узнал многие (в том числе и очень неприятные) особенности этой, как оказалось, весьма неординарной натуры; пока же все мои попытки вывести его на откровенный разговор через использование чувственных мотивов в сюжетах его жизни были без результата – он не проявлял эмоций ни при упоминании имени Любы, ни при констатации факта надвигающейся свадьбы Маши. Ничем не подтверждаемое алиби напрочь валило всякую возможность серьёзной защиты на суде; и всё-таки я отчего-то верил, что Тема действительно не мог быть убийцей, являясь лишь идеальной фигурой для закономерной и ловкой подставы.
Отчаявшись чего-нибудь от него добиться, я пошёл к Маше. Я застал её в совершенно разобранном состоянии – эта красивая и очень привлекательная девушка сидела, неуклюже согнувшись, в кресле-качалке под старым клетчатым пледом; на мои вопросы, болезненно морщась, отвечала отрывисто и порой бессвязно; во взгляде же её стояла мольба больше никогда ничем её не трогать. В ту секунду, когда я уже собирался уходить, Маша вдруг тихо прошептала:
– Вы должны знать – Тёма был здесь в ту самую ночь и он не мог убить Любу.
– Как был здесь?!
– И Поля его видела. Пришёл в двенадцать часов. В двенадцать,–приложив указательный палец к губам, почти нараспев продолжала она тем же шёпотом и улыбнулась.– Но теперь это всё равно. Nobless oblige. – Маша устало поёжилась и закрыла глаза.
Не видя смысла продолжать разговор, я вышел в коридор. Провожавшая меня Поля, исподлобья зыркая на незваного гостя, с таким остервенением стирала пыль со всех попадавшихся на её пути вещей, что я поостерёгся задавать ей какие-либо вопросы. Становилось понятно, что мне не придётся рассчитывать ни на показания сломленной депрессией Маши, ни на свидетельства Поли, которая и рта не раскроет без разрешения хозяйки.