Можно ли взглянуть на Набокова как на философа, рассуждающего о бытии и времени? Безусловно, он годится на эту роль лучше многих философов и писателей. В его произведениях есть очень устойчивые философские мотивы, которые демонстрируют весьма нетривиальное мышление автора.
Конечно, неспроста в названии темы есть явная аллюзия на онтологические труда Мартина Хайдеггера. На мой взгляд, любой большой художник – одновременно большой специалист в онтологии, ведь он творит целые миры, иногда столь сложные, что в действенности вымысла способны потягаться с реальностью фактов. Воленс-ноленс всякий писатель – немного креационист (даже если верит в эволюцию), ведь он занимается практикой творения словом. Хотя на мысль и чувство мира Владимира Владимировича Набокова глубоко повлияли еще два его увлечения, которые не поворачивается язык назвать хобби, скорее уж гранями личности – шахматы и лепидоптерология (наука о бабочках).
Мне кажется, это большое упущение, что об онтологических аспектах мышления писателя сказано и написано до сих пор совсем немного. Видимо, оптика отечественного литературоведения, привычного скорее к вопросам этики, здесь дает сбой. А меж тем тема времени и устройства мира – едва ли не ключевые для всех крупных произведений Набокова.
И раз уж я упомянул Хайдеггера, пусть он и послужит исходной точкой для моего небольшого анализа. В своих работах он предлагал следующий образ: бытие пытается раскрыться самому себе, и происходит это в языке, через и посредством человека. Зов бытия обращен к человеку, но по сути – к себе, к тому бытию, что дает о себе знать в таких вещах как временность и присутствие. Или если позволить себе некоторое упрощение, бытие Хайдеггера живет в языке, оно говорит и взывает, а значит, принципиально расположено к пониманию. Время же, собственно, и должно быть понято как «горизонт понимания».
Я думаю, здесь намечается несколько параллелей с Набоковым, но всё же последний вряд ли бы согласился с подобным взглядом. Для Набокова бытие не говорит, бытие играет – в том числе в шахматы. Конечно же, само с собой. Сквозь философские отступления в «Даре», «Защите Лужина», «Бледном пламени» и других произведениях, красной нитью проходит идея о том, что у мира есть логика. Вот только это логика, превосходящая человеческий ум.
Шахматы существуют в двухмерном пространстве, но и они сложны для многих умов трехмерных существ. В отношении же мира, а, возможно, и его Творца, по интуиции Набокова мы в прямо противоположном отношении: мы словно силимся понять пятимерные шахматы, глядя на трехмерные фигуры в пространстве клеток. И всё же проницательный ум, способный понимать логику сложных систем (и здесь важны не только шахматы, сколько наблюдения за живой природой), может ухватить какой-то фрагмент, отсвет, отдельную схему ходов. И восхититься.
Стоит понимать, что подобное подглядывание за вуаль мироздания не сулит нам никакого всемогущества. Оно лишь способно кого-то напугать (Лужин, Зегелькранц), а кого-то, напротив, примирить с жизнью и одарить особым интеллектуальным удовольствием распутывания тончайших связей. В этом плане наибольшее преимущество, конечно, у писателя, который, создавая художественный мир, почти телесно постигает жест – аналогичный, хотя и бесконечно далекий от того, что творит бытие.
Это не христианский креационизм, но и не эволюция Дарвина (о ней он с иронией писал «естественный подбор», «грубая спешка чернорабочих сил эволюции»). Набоков склонялся к мысли о том, что только эстетика может объяснить конечную цель морфологических преобразований живой материи: «так подчас защитная уловка доведена до такой точки художественной изощренности, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага – птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого, кроме разве начинающего натуралиста».
Иными словами, жизнь развивается не только от простого к сложному, но и с внутренним «знанием» о самом высоком/сложном. Мимикрия, занимавшая воображение Набокова, – не что иное, как незнающее себя знание, как будто бы забегающее вперед, забывшее о том, что будущего еще нет. Бытие не делает пропусков, но способно к скачкам в развитии, и при этом ничто не оказывается вне единого процесса, похожего скорее на шахматную комбинацию, чем на поток времени.
В некотором смысле призрак телеологии хорошо иллюстрирует и писательский метод Набокова. По отношению к своим персонажам он – Бог-Творец, но в то же время, чем это более явно, тем беднее материя созданного мира. Он не может сотворить материю, которая по мере развития породит миллиарды форм и отношений, но он может сымитировать эту множественность. Поэтому Набоков-писатель одновременно чуток как к идейно-смысловым элементам своей картины, так и к сотням материальных и бытовых мелочей (постоянно возникающие у него: фотографии, ботинки, телефоны, карманы, бабочки, ветви, зеркала, отражения, тени, грязь, пот, волосы, половые покрытия и т.д. и т.п.).
Столь плотный мир в какой-то момент оказывается способен коснуться читателя и создать иллюзию реальности, автономной даже от своего автора. Вспомним ту же «Земблу», которая, кажется, снабжена таким количеством продуманных деталей, что будь жив Набоков, он бы запросто проконсультировал сотню разработчиков – и мы бы увидели её воочию в виртуальном пространстве с её историей, географией, языком.
А что же время? Вспомним довольно известный фрагмент из «Дара»:
«Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в прошедшее, – призрачный, в сущности, процесс, – лишь отражение вещественных метаморфоз, происходящих в нас. При этих обстоятельствах, попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали как непостижимое. Абсурд, до которого доходит пытливая мысль – только естественный видовой признак её принадлежности человеку, а стремление непременно добиться ответа – то же, что требовать от куриного бульона, чтобы он закудахтал. Наиболее для меня заманчивое мнение – что времени нет, что все есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты…».
Это все-таки не просто еще одна гипотеза, это скорее внутреннее убеждение писателя, на котором строится его работа. Несложно заметить, что любая рассказанная история в корне отличается от общепринятого физического представления о времени: в первом случае порядок и смысловые связи лишь возрастают, в то время как объекты мира – стареют и разрушаются, подвергаясь энтропии, даже если какое-то время и сопротивляются. В романах Набокова особенно ощутима эта игра между деталями, которые пока ничего не говорят читателю и финальным пониманием, которое нельзя отменить или провернуть назад.
Время в миметической логике Набокова – не однонаправленный процесс, а скорее эффект непонимания. Там, где Хайдеггер видел возможность понимания при схождении мирового времени (история) и внутренней временности (сознание), Набоков видит лабиринт из зеркал или завес, в котором время – та самая вуаль, не позволяющая перейти из позиции пешки в ранг игрока. Но так хочется хотя бы понять и оценить красоту этой Игры…
В оформлении использованы работы Csaba Világosi