Ключ на старт – маленький и невзрачный, именно он отправил в космос «Союз-28»… Перо розовой чайки, говорят, увидеть ее – к счастью… Агат с побережья Ледовитого океана… Клык моржа... Это лишь несколько экспонатов из домашнего музея Людмилы Швецовой, собранного ею за сорок лет работы редактором, корреспондентом и руководителем программ на радио «Маяк». Действующий член Географического общества, Почетный полярник, лауреат премии имени Столыпина «Аграрная элита России» Людмила Швецова рассказывала в эфире об освоении Арктики и космоса, побывала в самых удаленных уголках нашей страны. Имя Людмилы Швецовой занесено в энциклопедию «Великие женщины России» и Книгу рекордов Гиннесса.
Текст: Марина Круглякова, фото автора
– Людмила, вы занесены в Книгу рекордов Гиннесса как единственная женщина-журналист, побывавшая на Северном полюсе четыре раза. Как вы туда попали в первый раз?
– Случайно. Коллега сказал, что летит на Северный полюс. Я попросила: «Возьми меня с собой, я за тобой магнитофон таскать буду». А он тогда весил килограммов шесть. «Узнаю, есть ли в самолете место», – ответил он. Узнал и даже получил на меня меховую одежду, но перед поездкой заболел, и в Арктику отправилась я одна. Вечером мы прилетели на Диксон. В половине двенадцатого ночи я записала интервью с начальником управления полярной авиации Марком Ивановичем Шевелевым. Ночь, а солнечно – полярный день. Легла спать, шторки не спасают, не могу уснуть. Спросила у дежурной, как найти радистов. «Тут недалеко, держитесь за веревочку и дойдете». На Диксоне вдоль всех улиц были натянуты веревки, чтобы можно было ходить в пургу. Тогда не было телефонов, как сейчас, позвонить в Москву – проблема. Разбудила радиста, продиктовала материал. В восемь утра во время завтрака включают радио: «Наш корреспондент Людмила Швецова передает из Арктики». Марк Иванович изумился: «Когда ты успела? С такой оперативностью надо на полюс тебя брать!» Так я первый раз попала на дрейфующую станцию СП–17. Нас встречали. Стоял трактор с прикрепленными санями. Начальник станции, перекрестившись и три раза плюнув через левое плечо, протянул руку: «Мадам, прошу, такси подано». У полярников, как и моряков, предубеждение: женщина на льдине – быть беде. Но я сделала вид, что ничего не заметила.
– А на сам Северный полюс?
– Станция находилась от него в 2 километрах, конечно, нас повезли туда. На месте с координатами Северного полюса была воткнута палочка. Мы по традиции обошли вокруг нее, и кто-то из полярников воскликнул: «Эх, жаль, нет каблучков!» А я: «Отчего же нет, можно и на каблучках!» У меня были с собой туфли, я их достала, надела и еще раз прошлась вокруг полюса, уже на каблучках. Тогда же в брюках не ходили, поэтому я везде была в юбке. Папанин все время, когда встречал нас, говорил мне: «Как хорошо, что ты в юбке. Не вздумай ее снимать! Для мужиков на севере юбка – это даже лучше, чем орден!»
– Каким был Папанин?
– Он был чудным человеком, про таких говорят – свой в доску. Он прекрасно знал, где и что его может подстерегать. Рассказывал, как вез документы на свою ледовую экспедицию. Завернул их в какие-то старые, рваные тряпки и засунул в рюкзак, чтобы никто не позарился.
– Как жили на дрейфующей станции, какой у полярников был быт?
– Мне понравилось, что практически у каждой кровати висела какая-то женская штучка, трусики, лифчик... Готовили там все самое примитивное. Макароны, каши, консервы. Но все получалось вкусно. Повара у них были хорошие – их приглашали из крупных ленинградских ресторанов.
– А на Диксоне в те годы как жили?
– Там жили в основном арктические исследователи. Тогда же Арктике уделялось много внимания. Мало того что они прилично получали, их еще очень хорошо снабжали, причем не только сам Диксон, но и окружающие маленькие поселки и стойбища. Помню, прилетела на одно из них. Уже была весна, но местами еще лежал снег. Какая в тундре красота в это время – лучше нигде нет!
– Они жили в юртах?
– Нет, туда самолетами завозили кирпичи и строили нормальные дома. Конечно, здания получались «золотыми». Как-то привели меня в клуб в одном из ненецких поселков. Стоят столы, стулья. Его руководитель, ненец, говорит: «Садитесь, посалуста». Я поставила на стол магнитофон, села. Смотрю, а он садится на пол. «Вы все время на полу сидите?» – спрашиваю его. «Нет, на собраниях я сижу на стуле». Еще помню, пришла в дом к одной женщине. У нее вроде цивилизованная обстановка, стол, кровать, а за ней стоит юрта. Она объясняет: «Надо привыкать ко всему, но когда мне совсем плохо, я там, в юрте, как положено, лежу». Потом я встречалась с детьми, они мне пели артековскую песню, их несколько человек отправляли в Артек. Цивилизация, конечно, потихоньку продвигалась на север. Не забуду, когда в маленьком поселке нганасан – коренного народа – спросила, где сейчас шаман, а мне ответили, что он читает лекции о космосе и выборах... Потом поняла, что бывшие шаманы – самые грамотные люди и с листа могут переводить любой текст.
– Происходили ситуации, когда было очень страшно?
– Мы летели на грузовом самолете. Сели в трясину. Колеса уже начинали туда уходить. Летчик по связи говорит: «Самолет засасывает, а у меня люди». Когда за нами прилетели, машина уже погрузилась по брюхо. Нас вытащили, а через час самолет утонул.
А самая страшная история случилась, когда я с телевизионщиками была на севере. Нас высадили в тундре. Река широкая, берег песчаный, и вдоль него валуны. Впереди, недалеко, село, где мы должны были остановиться. Ребята поехали доснимать какой-то сюжет, а я пешком вдоль берега направилась в поселок. Скачу с камушка на камень. И вдруг один из них под моим весом ушел вниз, и я опустилась в песок по грудь. На автопилоте лишь успела поднять над собой магнитофон. Ужас! Я боялась пошевелиться, вдруг этот камень опустится еще и я уйду в песок с головой. Я включила магнитофон и говорю: «Владик, дети, извините меня, я нарушила самый главный закон Арктики – никогда не оставаться и не ходить одной. Сейчас стою и не могу выбраться, не знаю, как быть, но знаю, что никто сюда не придет и никто мне не поможет». Минут двадцать я так стояла, конечно, всплакнула немного, уже начала замерзать. Потом собралась и начала искать возможность выбраться. В конце концов вылезла на один из камней. Пошла к берегу, а подняться наверх не могу, он отвесный. Я была в отчаянии, потом взяла себя в руки, думаю, уж если смогла выбраться из этой пучины... И начала по-собачьи рыть себе проход. Все руки ободрала, но вылезла.
– А какие-нибудь смешные ситуации в Арктике были?
– С туалетами было много смешных случаев. Мы прилетели на дрейфующую полярную станцию. Полет длился около 10 часов, а удобства – ведро за шторкой. Но ведь не пойдешь туда, когда рядом сидят 15 мужиков. Как приземлились, я сразу же спросила, где «снежный домик». Потом, куда бы я ни прилетела, меня спрашивают: «Это вы были на СП-23?» Я гордо отвечаю: «Да, я!» А они хи-хи да ха-ха. Я заподозрила неладное, стала выяснять. Оказалось, после того как мы улетели с СП-23, полярники повесили на этот «снежный домик» мемориальную доску: «Здесь такого-то числа на таком-то градусе такой-то широты была женщина. Вход только отличникам и передовикам производства!» А рядом построили новый туалет, их сооружали из снежных кирпичей. Прошел год. Ребята вернулись с льдины. Мне звонят коллеги. Шведские моряки нашли остатки полярной станции СП-23, в частности мемориальную доску. И в одной из их газет даже вышла статья: «Кто была эта женщина?»
Еще помню, мне подарили оленьи рога, большие, ветвистые. А мне же лететь дальше 10 тысяч километров. А в Москве таких не достать. Мне посоветовали обмотать их бинтами и послать как посылку. Муж пришел на почту получать, когда его спросили, откуда это чудо, спокойно ответил: «Жена из командировки прислала». Потом были еще две такие посылки. Муж рассказывал, что на почту народу набиралось уйма, все хотели посмотреть на мужика, который от жены регулярно получает рога.
– Что больше всего запомнилось из поездок по Арктике?
– Как-то мы летели с островов Северной Земли и недалеко от Берингова пролива увидели красные льды. Какая это была красота! В океане ведь почти нет гладкого льда, практически везде торосы, из них природа создает потрясающие скульптуры, которые переливаются под палящим солнцем. Незабываемое зрелище! Оказалось, это рачки, они попали в Тихом океане в холодное течение, вынесшее их в Северный Ледовитый океан. Рачки так и будут теперь кочевать, пока не попадут в Гольфстрим. Мне сказали, что они тогда оттают и оживут. Но самое удивительное – это Лебединое озеро. Представляете, конец июня, вокруг зеленые поля с цветами. Совершенно голубое небо. Вдали – океан с большими бело-голубыми проталинами. Мы подъезжаем к озеру, и в это время, услышав шум мотора, с него взлетает множество лебедей. У меня аж дыхание перехватило. Я стояла и плакала от восторга, потому что красивее этого я ничего не видела.
– Но взлет ракеты, наверное, не менее захватывающее зрелище?
– Да, конечно! Это потрясает необыкновенно! Особенно если старт ночью. За запуском мы наблюдали из шахты, которая располагалась под землей. После него в радиусе нескольких километров от старта распространялся газ, поэтому перед взлетом ракеты на поверхности людей не оставалось. Потом уже, когда отделилась вторая ступень, нас выпускали из шахты. Мы должны были быстро пробежать эту зону до наших автобусов, потому что ядовитые пары еще частично оставались. Нас всегда подгоняли: «Быстрее, быстрее!»
– А как вы так резко сменили север на космос?
– Мне предложили стать редактором космических программ. Я согласилась и была им в течение 29 космических полетов. Конечно, на Байконур и в Ленинск – это город при космодроме – меня пустили не сразу. Сначала я сидела на 12-м этаже и по три-четыре часа слушала записи переговоров с космонавтами. Их все транслировали параллельно нам. После каждого полета обязательно должны были идти отзывы – наши люди восторгались и звонили по телефону на радио. Все было отлажено. Когда были запуски, у меня не было ни отдыха, ни сна, ни выходных.
– Почему?
– Космос был весь засекречен. Нужен был допуск к работе с секретной информацией, и без него в студию нельзя было никого пускать. В нее могли войти только оператор и редактор. Тогда же было неизвестно, как поведет и будет чувствовать себя человек в космосе. Поэтому ожидали всего, что угодно. Каждый полет все тряслись. В те годы еще космонавты по своим режимам летали. Рабочий день у них начинался часа в два ночи. Когда приняли решение жить космонавтам по московскому времени, это было такое счастье!
– Раз к вам дублировались переговоры с космонавтами, вы были свидетелем различных нештатных ситуаций в космосе?
– Помню, должна была лететь Терешкова. Мы ждем. А тут приходит информация от ТАСС: «На борту космонавт Валентин...» Дальше запись оборвалась. Получаем приказ: в эфир ничего не давать. Зарубежные СМИ в эти минуты сообщали, что в СССР в космос полетел неизвестный ранее космонавт по фамилии Валентин. Только когда стал очевиден успех полета, через два часа, разрешили сообщить, что в космосе Валентина Терешкова.
Когда у них что-то происходило, нас отключали. Как только какой-то перерыв в трансляции наступал, мы всегда переживали, понимали, что там какая-то нештатная ситуация. Помню, когда должны были приземлиться Добровольский, Волков и Пацаев («Союз-11»), я сидела в студии. Слушала их переговоры и уже собиралась бежать монтировать материал, как вдруг связь резко отключилась. Тут же зашли кагэбэшники и начали все опечатывать и закрывать.
– Что случилось? – спрашиваю их.
– Ничего. Не можем сказать.
Я вышла, в коридоре стоял Юрий Борисович Левитан. Он ждал, когда я ему сообщу, что космонавты сели, чтобы дать материал. Спросил, что случилось. «Не знаю, думаю, случилась трагедия», – ответила я. Тут же пришел категорический запрет – ТАСС не давать никакую информацию.
– Каким был Левитан?
– Мы с Юрием Борисовичем долго работали вместе. Он был чудный человек. Обожал женщин. У нас лифты были напротив гардероба. Если он видел, что кто-то из его знакомых женщин берет пальто, он от лифта бежал к ней для того, чтобы помочь его надеть.
– Что вас больше всего поразило на Байконуре?
– Самое первое, что меня удивило, когда приехали на Байконур: едешь, вокруг – пустынные поля, впереди уже виднеются жилые дома, и на дороге – таможенный контроль. Проверяют документы.
Еще поразил Ленинск, город при Байконуре. Совершенно зеленый среди высохшей степи. Все спрашивали: «Как?» Оказывается, там за каждым жителем было закреплено дерево, и по утрам они его должны были поливать. Там была еще одна проблема, которая меня потрясла. Зашла в клинику, лежит здоровый парень, рост 190, говорят, что умирает от обезвоживания. Дело в том, что на севере обычно очень плохо себя чувствовали южане, и наоборот, когда на юг посылали северян, они не могли приспособиться к жаре. А там же 40 градусов, а то и выше. Каждое утро солдаты получали по пол-литровой бутылке воды. Питьевая вода там привозная. Если человек по комплекции крупный, ему этого объема не хватало. Когда так продолжалось изо дня в день, месяцами, то возникало очень сильное обезвоживание. К тому же тогда военная форма была одинаковой для всех регионов, что север, что юг. Плотная ткань не пропускала воздух, солдаты ходили в зной в тяжелых ботинках. Нередко от жары падали в обморок. Те, кто из-за обезвоживания не умирал, возвращались домой инвалидами. Я сделала об этом программу. Потом, когда приехала года через два-три, на солдатах уже была легкая обувь и форма. Не знаю, из-за моих передач это сделали или нет, но то, что я об этом говорила с начальством – это точно.
– Вы ведь стояли у самых истоков «Маяка»?
– Я начала сотрудничать с «Последними известиями», когда еще училась в университете. Узнавала новости и передавала их стенографисткам. В общежитии телефон стоял у нас в коридоре. Я приходила с занятий, отправляла дежурную домой отдыхать, а сама садилась на ее место и начинала обзванивать различные предприятия: «Завод такой-то? Что у вас нового?» После окончания университета меня сразу взяли в штат. Тогда как раз и началось создание «Маяка» и очень много шло разговоров о том, каким он должен быть. Например, «Маяк» обязательно должен чем-то заинтересовать. И надо было не просто дать информацию, а так ее начать, чтобы сразу привлечь внимание, «зацепить» ухо слушателей за первое слово.
«Маяк» – это была хорошо отлаженная, четкая система. И еще – мы всегда должны были выйти хоть на полчаса или десять минут, но раньше телевидения. Эта конкуренция между нами существовала всегда.
– Как вы поступали, если кто-то, например, отказывался дать интервью или встретиться с журналистами?
– У нас работала редактором Зина Брежнева. В таких случаях мы часто «пользовались ею». Например, звонишь министру, а он: «Мне некогда, не могу, не нужны мне журналисты...» Мы к Зине, она звонит: «Здравствуйте, с вами говорит редактор Всесоюзного радио «Маяк» Зинаида Брежнева, программа «Последние известия». Нам необходимо задать вам несколько вопросов. Когда вы сможете нас принять?» Как правило, приглашали на следующее утро. Приезжаем. Там уже стоят на столе чай, угощение, коньяк. Они: «Извините за нескромный вопрос. Вы имеете какое-то отношение к Леониду Ильичу Брежневу?» «Самое непосредственное», – небрежно отвечала Зинаида. И когда уже мы все записали, выпили чай и коньяк, перед самым уходом они опять спрашивали: «Ну все-таки раскройте тайну, какое отношение вы имеете к Леониду Ильичу?» – «Как – какое? И он, и я – коммунисты!»
– Вы освещали север, космос, потом сельское хозяйство – как вы сумели во всем этом разобраться?
– У нас говорили: журналисту не стыдно не знать, стыдно не спросить. Я никогда не стеснялась спрашивать, особенно когда начала заниматься селом, тем более что к нему не имела никакого отношения. Я перечитала массу книг, даже корову научилась доить.
– А корову-то зачем доить?
– Я тогда уже вела сельскохозяйственную передачу «Земля и люди». Она шла каждый день по два с половиной часа и после детской и музыкальной была одной из самых популярных программ. Мы ежедневно получали до 2 тысяч писем. Читали и отвечали на них три человека. Тогда телевидение только начиналось, а радио слушали миллионы. Если мы давали критические материалы – а их было достаточно много, – мы посылали эту информацию начальникам в республику, край, область. Они обязаны были в течение месяца сообщить нам об ответных мерах. И не дай бог, если кто-то не отреагирует на наш запрос. У нас каждый месяц из ЦК требовали критические материалы и о том, какие приняты меры на местах в ответ на них. Помню, в Казахстане шесть лет не могли построить ферму, после одной из наших передач это удалось сделать, и в благодарность ее назвали «Земля и люди».
В 90-е все изменилось. Помню, пришло совершенно жуткое письмо от бабушки, у которой «новый русский» отнял землю. Пересылаю его губернатору – а я его знала лично – и прошу разобраться и отчитаться о принятых мерах. Ответ: «Людмила Павловна, вы забываете, что сейчас не то время. Мы ничего не можем сделать, и нам все равно. Критикуйте сколько вам влезет!» Появилось чувство безнаказанности у тех, кто беспредельничал, и утратилось чувство уверенности, что государство или официальные лица помогут, если произошла беда у простых людей. Это было время разорения, нищеты и полной безысходности. Кончилось тем, что я сказала: «Ребята, раз мы сейчас сколько угодно можем ругаться, но ничего не можем изменить, то наша задача: помочь людям выжить и не разучиться улыбаться». На смену передаче «Земля и люди» пришла десятиминутная «Своя земля». Мы поставили себе и всем корреспондентам по стране негласный девиз: искать любой позитивный опыт, анализировать и рассказывать о нем. Мы делали передачу для простых людей, живущих на своей земле, она должна была немного помочь им ориентироваться в том, что происходит. У нас выступали различные ученые, многие из них сейчас стали академиками.
– Для многих неискушенных людей работа журналиста кажется праздником, за который еще и зарплату платят. А как расцениваете ее вы?
– У меня всегда было уважение к своей профессии. Я до сих пор считаю, что информацию, услышанную по радио, человек запоминает лучше, чем ту, что увидел по телевидению. Сейчас, вспоминая прожитые годы, анализирую, что было самым главным в моей работе. Пожалуй, действенность, влияние, результат. Активное участие в том, о чем писала. Везде люди обращались к нам за помощью и получали ее. Я видела, что реальная помощь радио есть, и это придавало сил, уверенности, не пропадало желание бороться.