Грязнов

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше…

Молод дым...

С.Есенин

Из всех московских кладбищ, Михаил Игоревич больше всего любил работать на Преображенском. И дело было не в удобной транспортной доступности, а в едва уловимых отголосках той, еще екатерининской России, полностью, по его мнению, стертых поздними наслоениями на других ныне центральных, а в старые чумные времена самых что ни на есть окраинных погостах. Даже неизбежная в современной кладбищенской России поляна одинаково скучных обелисков героически павших воинов не могла испортить тихого уюта этого места. Порой он появлялся здесь и не по работе, а просто так, побродить по дорожкам, почитать эпитафии на плитах, поразмышлять о загадочном. Вот, к примеру, почему на московских кладбищах никогда не встретишь вдову модельной внешности, как в голливудских фильмах, в темных очках на пол-лица и косынке от известного дизайнера? Потому ли, что здесь у нас меньше солнца или все дело в том, что там дурным вкусом считается показать заплаканные глаза, а здесь не показывать их?

Мысли такие посещали Михаила Игоревича не просто так. Вдовы были его специализацией. Не юные вдовы молодых бандитов или воинов-интернационалистов, а вытянувшие многолетнюю лямку семейного быта женщины, усталые, разуверившиеся в своей привлекательности и нужности кому-либо вне роли жены-мамы-бабушки. Поначалу в этом был лишь прагматичный расчет – вдова-наследство-уязвимость, но со временем ему открылась его истинная миссия. Подарить несчастной женщине кусочек счастья, пусть недолгого, но такого, какого она, в своей длинной и скучной супружеской жизни, скорее всего не испытывала (такие вещи Михаил Игоревич как-то понимал при первом взгляде на женщину) и которое, по его глубокому убеждению должно если и не компенсировать, то хотя бы присыпать тончайшей сахарной пудрой бесполезность совместно прожитых с мужем лет и вернуть несчастной вдове подзабытую уже сладость любви, без горьковатого привкуса супружеской измены. Конечно, за все это женщина платила и платила недешево, но кто вообще сказал, что «по-любви» является синонимом слова «бесплатно»? Люди, рассуждал Михаил Игоревич, готовы за эту самую любовь пожертвовать и собственной жизнью, так велики ли в сравнении с этим какая-нибудь двушка на Семеновской или обнуленный счет, скопленный на обучение любимого внука.

Прохладным, но солнечным еще сентябрьским днем Михаил Игоревич прогуливался вдоль девятого участка и поджидал, когда намеченная им вдова закончит облагораживать недавно установленную оградку и памятник. Михаила Игоревича всегда удивляло отсутствие какой-либо связи между социальным статусом вдовы и моделью ее поведения в гостях у покойного мужа. Вполне обеспеченная и самостоятельная женщина могла лично красить ограду и, встав на предусмотрительно прихваченную подставку, полоть неистребимые сорняки. А едва сводящая концы с концами пенсионерка, да еще с парой иждивенческих внуков на шее, не задумываясь, отдавала смотрителю на уход две, а то и все пять тысяч за то лишь, чтобы в следующий приезд вновь увидеть облупившуюся за зиму краску и молодые сочные крапивные стебли.

Вдова заканчивала работу и уже собирала в холщовую сумку предварительно завернутые в целлофан грабельки и совочки. Михаил Игоревич внутренне подобрался. Среднего роста, в меру подтянутый, но не атлетичный, он с небрежным, как будто врожденным изяществом всегда носил вельветовые коричневые или темно синие костюмы и неяркие галстуки, заменяемые летом расстегнутой пуговицей рубашки под гладко выбритым подбородком. На окружающих он производил двоякое впечатление – вдова, на которую он направлял свой интерес, видела в нем что-то близкое, как будто родственное, заставляющее сначала пожалеть, а затем проявить встречный интерес к нестарому еще вдовцу, пришедшему навестить могилу любимой. Для остальных же его как бы не существовало, какой-то неприметный прохожий. Какого возраста? Неопределенного. Во что был одет? Ну, что-то такое темное. И все.

Покойнику Михаил Игоревич был благодарен за то, что тот выбрал для отхода в мир иной лето – единственный московский сезон, позволяющий заинтересованным лицам попрощаться с покойным прилично, без беспокойства за безнадежно испачканную обувь и одежду и боязни свалиться с узкой скользкой тропы то ли в лужу, то ли в вечно-грязный сугроб. Собственно, ничто, кроме уместного времени смерти в биографии покойного, которую Михаил Игоревич, готовясь к знакомству с вдовой, изучил довольно подробно, не впечатлило. Родился, учился, женился, умер. Построил небольшой бизнес. Детей не оставил, и то хорошо. Не то, чтобы Михаил Игоревич имел что-то против детей в принципе, но для его целей любой дополнительный наследник становился помехой. Не критичной, но планировать нужно было больше, привлекать лишних людей, одним словом, бездетные вдовы были Михаилу Игоревичу гораздо удобнее мам и бабушек. Особенно сейчас, когда восстановление его фамильной усадьбы двигалось к своему победному завершению и уже не за горами был прием в действительные члены дворянского собрания. Михаилу Игоревичу нужно было как никогда соразмерять свои силы и беречь время. Он так долго шел к этому моменту, терпел этих снобов, якобы знающих своих предков до восемнадцатого колена, что хотел закончить все побыстрее и никак не мог ввязываться в долгоиграющие авантюры с судами, экспертизами и прочими тянущимися годами формальностями. Вдову нужно было осчастливить и, как можно скорее.

За этими рассуждениями Михаил Игоревич совсем не заметил, как перед ним остановилась старуха, одетая в обычный кладбищенский наряд: черный платок и что-то ситцево-скучное, как бы созданное чтобы отталкивать редкие взгляды прохожих. Она смотрела на Михаила Игоревича и подбородок ее мелко дрожал. Наконец она смогла сделать свистящий вдох и тихо-тихо заговорила, почти зашептала: - Мишенька, как же это? Боже мой, это просто не может быть! Мишенька, ты слышишь ли меня?

Михаил Игоревич недоуменно поморщился и отмахнулся от старухи – вдова уже шла в его сторону, и неуместная сумасшедшая бабка грозилась сорвать тщательно срежиссированную первую встречу. – Мишенька, - старуха всхлипнула и слишком тяжело для ее хрупкого сложения осела Михаилу Игоревичу на руки. Вдова, как раз подошедшая к ним вплотную, участливо предложила свою помощь. Михаил Игоревич, быстро пересчитав сценарий, согласился и попросил помочь довести старуху до ближайшей лавочки. Вдвоем они подхватили бесчувственное тело под руки и понесли-потащили в сторону выхода. Михаил Игоревич надеялся, что навстречу им попадется кто-то из служителей, кому можно будет сплавить ношу пока она не пришла в себя, но не тут-то было. Старуха всхлипнула и с внезапной для ее возраста и комплекции силой схватила его за лацканы пиджака: - Мишенька, Миша, - горячечно, с ужасной надеждой в белесых старческих глазах, громко зашептала она – не думала, что доведется еще, и врут все попы, а ты здесь и совсем такой же, что же ты смотришь, обними меня, поцелуй меня, обними, поце… ее бред прервался и Михаил Игоревич с облегчением понял, что старуха только что умерла.

В целом все сложилось неплохо – пока сдавали умершую администрации, писали объяснительные, Михаил Игоревич успел познакомиться, понравиться и даже предъявить заранее присмотренную могилу безвременно ушедшей супруги, вызвав первый запланированный приступ сочувствия. Русские женщины вообще гораздо охотнее жалеют случайных знакомых на кладбище, чем самих себя по жизни. Дальнейшее было делом не столько техники, сколько долгой тщательной подготовки и продуманных деталей. Михаил Игоревич давно понял, что сделать русскую женщину счастливой, пусть и на короткое время, совсем не сложно. Она отчаянно, но стыдливо нуждается во внимании и устало сторонится любых традиционных проявлений обычного мужского хамства – неумеренности в еде и выпивке, неумению планировать свидание, безденежью. Михаил Игоревич поэтому спрашивал и внимательно слушал женщин вместо того, чтобы без конца говорить самому, а когда говорил, в его очень правильной и негромкой речи слышался небольшой нездешний акцент, кому-то казавшийся прибалтийским, а кому-то польским. Этот акцент как бы давал женщине гарантию, что его обладатель, в целом владея душевными качествами настоящего русского мужчины, которые ему сообщили в оригинале еще Пушкин и Толстой, все же надежно привит от совковой заразы долгим проживанием вдали от несостоявшейся пролетарской утопии.

Пообщавшись несколько часов, расстались со вдовой они почти близкими людьми, и Михаил Игоревич точно знал, что все, что задумано, получится как надо. Всегда получалось. Слегка болела голова, и он решил еще погулять, подышать подступающей прохладой, прежде чем отправляться домой. Легкое, но непреходящее беспокойство позвякивало где-то за левым ухом, и Михаил Игоревич с некоторым удивлением понял, что никак не может отделаться от мыслей о старухе. Теперь, сданная в морг, она казалось ему смутно знакомой. Когда и где он мог ее видеть? Да и черт с ней, это было не важно, нужно было продумать план следующей встречи со вдовой. С этой новой встречей нельзя было торопиться – это вызвало бы ненужные подозрения, но и откладывать ее слишком надолго было невозможно. Михаил Игоревич шел по дорожке и перебирал свой арсенал поводов, рассматривая и отбрасывая один за одним слишком надуманные, избитые или лишенные внутренней логики сценарии случайной встречи двух людей в многомилионном городе.

Думалось плохо, головная боль не проходила, и он то и дело ловил себя на том, что отвлекается и пытается прочесть фамилии на плитах задом наперед. Некстати вспомнил, как кладбищенский администратор упомянул, что старуха обычно навещала могилу в дальнем конце четырнадцатого участка. Туда он давным-давно не заходил за отсутствием свежих захоронений и, соответственно, вдов, но сейчас как раз проходил мимо и с внезапно навалившейся усталостью зачем-то решил посмотреть на эту могилу. Найти ее не составило труда, ноги как будто сами знали куда идти, потому что голова болела уже так, что двоилось в глазах и ничего нельзя было даже разобрать на потемневшей от времени плите. Он наклонился еще и еще и лишь, приблизив глаза вплотную к золотистым когда-то строчкам, прочел: «Михаил Игоревич Грязнов, любимый муж 1927-1964»

Расколотый нечеловеческой болью череп наконец не выдержал и издал громкий отчетливый щелчок. Михаил Игоревич, размываемый в сентябрьском, уже почти зимнем воздухе внезапно налетевшим ледяным ветром, успел вспомнить и эту женщину и, заржавленный черный крюк ее эгоистичной тоски, выдернувший его из теплого ничто, ее изматывающий призыв, нитью, веревкой, канатом привязавший его к этому месту и исчезнувший лишь теперь, вместе с нею. Стекая тонкими струйками белого полупрозрачного дыма в щели под надгробием, он успел лишь прошептал: «Просил же, только крематорий!» и перестал быть. Теперь уже совсем.