Интересно, почему человека, любящего читать и находящего удовольствие в копании в старых, если не сказать старинных, книгах, журналах и пр. принято называть «книжным червем»? Почему не «книжной божьей коровкой» – она ведь вполне основательное создание, когда не в небе. Или хотя бы «книжным кротом»? Кротики – они милые! В общем, вряд ли банальный червяк, даже и книжный, способен оценить открытие, сделанное совершенно случайно при просмотре советских «дамских» журналов за 1989 год.
Первое, что бросилось в глаза, - знакомое лицо на фото. Да это же известный композитор Микаэл Таривердиев. И запись беседы с ним! Почитаем… Почитали. Оказалось – потрясающе интересное интервью. И настолько же потрясающе актуальное! Делюсь со всеми, друзья!
Музыка Микаэла Таривердиева давно вошла в наши дома, но не устарела и не приелась. Потому что любая из его мелодий – исповедь, разговор о выстраданном.
– Микаэл, как вы решили стать композитором?
– Я родился в немузыкальной семье. Родители – и отец и мать – были партийными работниками и к музыке не имели ни малейшего отношения. Мать ушла в революцию в 17 лет, порвав со своей семьей, за убеждения сидела в тюрьме. Отец такой же одержимый революционер. Они и познакомились на революционной работе. Но детство мое прошло все-таки под флагом музыки. Очень многим я обязан сестре матери – человеку глубоко музыкальному, тогда она была совсем молодой девушкой и училась в Тбилисской консерватории. Она обожала Шуберта и постоянно пела его произведения. Это с одной стороны. С другой – музыка, окружавшая меня в Тбилиси. Это очень музыкальный город, и в нашем доме все дети занимались музыкой. Из окон летели звуки произведений Баха, Моцарта, Чайковского. Я жил в атмосфере всеобщего поклонения серьезному искусству. Это были самые первые детские впечатления. Когда мне исполнилось пять лет, родители купили мне инструмент.
– Сочинять захотелось сразу или это пришло в более зрелом возрасте?
– Да, это началось в детстве. У меня была жуткая борьба с домашними. Меня заставляли бесконечно играть гаммы, а я все время пытался сочинять что-то свое. Потом, когда научился свободно импровизировать, я, конечно, родителей надувал. Занимался я в отдельной комнате, родители слышали мою игру и думали, что я играю по нотам. Первые мои «гастроли» состоялись в 14 лет. Меня отправили в какой-то дом отдыха в Дарьяльском ущелье. Там же отдыхал режиссер Тбилисского театра оперы и балета Георгий Геловани. И вот однажды по радио передавали музыку Чайковского (это была «Франческа да Римини»). Я прослушал, пошел в клуб, где стоял рояль, решив сыграть ее на память. Память тогда у меня была, надо сказать, фантастическая, сейчас намного хуже. Тут влетает какой-то человек и спрашивает: «Что это ты играешь?» Я отвечаю: «Понятия не имею, только что слышал по радио, и мне очень понравилось». Человек ужасно удивился, а я удивился тому, что удивился он: для меня повторить музыку по памяти было естественно, никакого дара я тут не видел. Вот так мы познакомились. Прослушав мои импровизации, он предложил мне попытаться на писать балет. Я написал. Представьте себе, этот балет поставили в театре, и он шел два сезона! А мне было всего 14 лет.
– Помните ли вы свой приезд в Москву, поступление в институт?
– Еще бы! Это ужасно смешная история, но тогда мне было не до смеха – мама категорически возражала против моей поездки. И все-таки я поехал поступать в консерваторию на факультет композиции.
И вот пришел день экзамена. На три места было около 30 заявлений. Конечно, мы друг друга расспрашивали – кто с чем приехал. Один – с оперой «Белая береза», другой – с симфонией, у третьего еще что-то.
А я-то приехал с какими-то фортепьянными прелюдиями. Я понял: жизнь закончена – тут люди поступают с симфониями, операми. Мы сыграли каждый свое, кто как мог. Я был, как в тумане. Страшно переживал. Мне ужасно понравилась Москва, и уезжать из нее было выше моих сил. Мне так хотелось жить в Москве! Это теперь я понимаю, что и Тбилиси прекрасен, но тогда Москва понравилась своим ритмом, в Тбилиси же жизнь текла спокойно, респектабельно, все знают друг друга.
Так вот, начали объявлять результаты, называют фамилии – и у всех двойки. Боже ты мой! Потом появилась первая тройка. Я сидел, подавленный: мама свою партию выиграла, впереди – Тбилиси. Когда назвали мою фамилию с оценкой «пять с плюсом», я уже ничего не чувствовал: ни радости, ни восторга, абсолютно ничего. Вызвали в приемную комиссию, сказали: «Вы приняты, приходите 1 сентября». Это тоже пролетело мимо меня. Вышел на улицу и пошел, понурый. Мимо медленно проезжала машина, гудит— я не замечаю, иду. Машина гудит, потом остановилась чуть впереди. Открылась дверца – выходит Арам Ильич Хачатурян и говорит: «Ты почему не останавливаешься, когда мы тебе сигналим? Я беру тебя к себе в класс». Сел в машину и укатил. Хачатурян! До меня наконец дошел смысл его слов. Я пошел быстрее, потом побежал, добежал до улицы Горького, увидел кафе-мороженое, влетел в него, сел за столик и начал заказывать. Я съел ровно килограмм мороженого. Естественно, заболел. Тяжелейшей формой ангины. Провалялся в постели почти до начала занятий. Так я ознаменовал свое поступление.
– А как произошла ваша встреча с кинематографом?
– Это тоже было смешно. Я был уже на 4-м курсе, в голове – одни глупости, свойственные юности. Я мечтал о славе, фантазировал, что вот мне рукоплещут в залах консерватории, я иду по улицам, все меня узнают: «Вот пошел «тот самый», который написал «ту» оперу (какую оперу, я еще не знал, никакой оперы не было) и «тот» фортепьянный концерт (его тоже не было...) А с кино получилось забавно. К нам на курс пришли трое из ВГИКа. Это было в начале 60-х. Тогда все бурлило, кипело, и во ВГИКе студенты добились разрешения делать курсовые работы в виде одночастевых фильмов. Им нужны были композиторы, но шла сессия, все были заняты, а я согласился, потому что мне это было интересно. И вот я написал свою первую песню на стихи Виктора Орлова, тоже молодого тогда парня. Эту частевку послали в Брюссель на конкурс ВГИКовских работ – там я получил свою первую международную премию за музыку. Затем меня пригласили на Студию имени Горького написать музыку к дипломному фильму «Разгром» по Фадееву. Это были замечательные 60-е годы, годы надежд, нашей юности. Это был расцвет дружбы, творчества. Какие имена – Бэлла Ахмадулина, Андрей Петров, Тарковский, Вознесенский, Эрнст Неизвестный! Мы были переполнены творческим подъемом...
– Можете вы сказать, что ваша творческая судьба сложилась удачно?
– Безусловно, нет. Хотя, впрочем, о себе трудно говорить. Каждый человек имеет определенный комплекс возможностей. Кто-то реализует свои возможности на пять процентов, кто-то – на сорок, сто, двести – есть даже такие случаи. Но как оценить? Степень успеха, признания, популярности – это не критерий. Это приятный или неприятный атрибут. Мы – живем в новое время, время взрыва общественного мнения, формируемого средствами массовой информации. Но ведь всегда писалось много ерунды, правда же? Где-то там, в Туле, Саратове, Тифлисе, Ереване, что-то исполнялось, пелось, читалось... Чепуха оседала, а крупицы золотые из той же Тулы или Ясной Поляны, или откуда-то еще собирались на поверхности некоего сита, что постепенно и образовало золотой фонд культуры страны. Правильно? То есть народ и время определяют его. Сейчас же механизм изменился. Те, кто занимается пропагандой музыки через печать, радио, телевидение, – они наделены властью давать что-то или не давать, но это будет вкус лишь двухсот редакторов... Будем считать, что они обладают идеальным художественным чутьем и тонким вкусом, и все же они подменяют потребности народа и времени. Когда тиражируется шедевр, а вокруг него огромное количество шлака, то шедевр проскакивает незамеченным. Человек, его создавший, чувствует себя плохо, он не понимает, что происходит. Автор, который хочет, чтобы его услышали, должен обладать, помимо таланта, еще жесткими защитными и пробивными качествами. Как правило, этим наделены неталантливые люди.
– Микаэл, вам приходилось работать со многими и разными режиссерами в кино. Как вы находили друг друга?
– Композитор подобен юной особе, пришедшей танцы без партнера. Приглашают многие, и ее право отвергнуть одного, другого.
Так и композитор в момент «приглашения» находится в подчиненном положении, что мне всегда не нравится. Поэтому я стараюсь работать с теми, кого я уже знаю. Кроме того, есть еще одна вещь:
вы, как разборчивая невеста, можете отвергнуть восемь сценариев и взять девятый, а потом окажется, что из 5-го или 6-го фильм получился, а вот из того, девятого, ничего не получилось. Так бывало много раз.
– Меня как простого смертного очень интересует природа творчества. Вот вы прочли сценарий, и что – сразу рождаются музыкальные образы? Или композитор постоянно находится в ауре музыки?
– У меня музыка постоянно в голове, даже когда я засыпаю, и это не дает мне жить нормально, как все люди. Если бы музыка приходила вовремя и уходила, когда надо, это было бы замечательно. Но это не так.
– Неужели у вас не бывает состояния полного отключения от звуков?
– Бывает, когда я слушаю чужую музыку. Если она хорошая, то она заглушает твою, а если плохая – вступает в противоречие и раздражает. Практически музыка уходит от меня в двух ситуациях, когда я катаюсь на водных лыжах и занимаюсь виндсерфингом. Но, к сожалению, у меня почти нет времени на спорт.
– На вас влияет время года?
– Вы хотите спросить, когда я живу? Летом. Когда его нет, я не живу – я жду его, я собираюсь внутренне и жду лета. С детства я привык к солнцу, теплу, очень тяжело переношу холод. Отпуск провожу в Сухуми. Вспоминаю одну забавную историю. От Союза композиторов я был на кинофестивале в Каннах. Приехал наш консул, говорит: хочу сделать вам подарок – мы добились разрешения, чтобы вы остались отдохнуть в Ницце на десять дней. Я сказал: «Спасибо, но я не могу». Он спрашивает: «Почему?» – «У меня путевка в Сухуми».
– Микаэл, что вы цените в современной женщине, какой она должна быть?
– Прежде всего она должна ощущать свою необходимость для выбранного мужчины и принимать его таким, какой он есть. Попытки переделать характер взрослого человека бессмысленны. Если женщина намного умнее мужчины, она не должна с ним жить, потому что скрыть это невозможно, и раздражение гарантировано. А в принципе, наверное, мужчина тоже нуждается в нежности и понимании, терпимости. Потому что мужчина в любом обществе, в том числе и в нашем, ведет постоянную борьбу за пределами дома (не важно, как и в чем она выражается) – иначе он живет в болоте, такая борьба необходима. Но если борьба продолжается и дома, она омерзительна. И это первый шаг к тому, что люди расстаются.
– Сегодня редкая мать поет своему ребенку колыбельную или читает на ночь книжку – чаще включает пластинку и уходит заниматься своими делами. Чуть подрос малыш, пластинку подкрепляют телевизором. Ребенок слышит чужие механизированные голоса и смотрит телекартинки. Естественно, что, когда он вырастает и все же обращается к книге, восприятие ее оказывается сильно обедненным, неэмоциональным...
– Я считаю это педагогической диверсией родителей по невежеству ли, по безответственности ли – все равно. Ничто не заменит материнский и отцовский голос, минуты за чтением книги, сопереживание
ей – это начало духовного общения, духовной близости. Ничего удивительного в том, что позже взрослые дети отдают своих стариков в дом престарелых, ведь родственные связи, узы между детьми и родителями так и не возникают в детстве.
Моя мать, будучи «большим начальником», когда мне исполнилось 6 лет, оставила службу и занялась мной. Пошел в школу – она устроилась в школу (хотя мне это очень не понравилось). Лишь когда я стал взрослее, я оценил ее подвиг, понял, что во мне была ее жизнь, и отдал маме всю свою нежность и любовь. Все, что во мне есть, – благодаря матери.
Она была из интеллигентной семьи очень старого рода. При том, что она была бесконечно занята, занимала ответственные должности, я не помню, чтобы мама вышла к обеду растрепанной. К приходу отца я изгонялся с глаз – мать приводила себя в порядок. Только так. Она была настолько красива, что лица я не видел – лишь сияние. Мне казалось, что она будет всегда... Мама первая заметила во мне музыкальные способности, но не внушала, что я гениален, наоборот, говорила: ты не лучше других. Меня это злило – я ведь считал себя необыкновенным! Все первые уроки нравственности дала мне мать.
– Микаэл, а почему ваша музыка такая грустная?
– Я бы не сказал о ней так. Это не печаль – это раздумья. А если и печаль... Мир сложен, ему грозит трагедия ядерной войны. Сложны взаимоотношения между людьми. Писатели, художники, музыканты – каждый на своем языке – ставят диагноз, и он не тот, который мог бы вызвать восторг и оптимизм. Это было бы неправдой. И даже опасной неправдой, я бы сказал.
Но музыкант, поэт, писатель не должны акцентировать неприязнь между людьми – наоборот, они должны вызывать на контакт, взаимопонимание, пробуждать доверие. Мне кажется, что в моей музыке «печаль светла», как сказал поэт.
(Интервью вела Э. Корнева)
Иллюстрации взяты из открытых источников.