– Ошибка президента, — сказал Як, закуривая и на пару секунд снимая с руля обе руки. Машину как раз тряхнуло на выбоине, и Лёхино сердце пропустило удар — гнал Як быстро, а деревья были совсем рядом.
— Не президента, а резидента, — поправил Лёха. — Президент наш не ошибается.
— Так не наш, — хохотнул Як. — Наш-то конечно нет. Ихний. Буш.
— Это да, — протянул Лёха, чтобы что-то сказать, потому что, по правде, не знал о президенте Буше абсолютно ничего, равно как и о любом ином президенте. Дел у него и своих хватало, вот ещё политиками себе голову забивать.
— Вон поворот, — напомнил он. Як притормозил, они съехали с дороги на узкую разбитую грунтовку, запетляли по лесу, поднимая тучи пыли — мимо малинника, мимо горы мусора под знаком «Мусор не бросать» (какая-то зараза даже ржавую кровать умудрилась притащить), мимо луга, где паслась соседская племенная корова.
— Этот что ли поворот? — сощурился Як. Последний раз он был на Лёхиной даче года два назад, когда встречали Пашку из армии. Три дня гуляли! Лёха чуть из своего железнодорожного техникума не вылетел.
— За домом ставь, — сказал Лёха. — И топчи аккуратнее, мать луку насадила, все выходные тут с Басей проторчала.
Тяжёлый глухой лай напомнил ему про пакет в багажнике — мамка Басе наготовила костей, жил, ещё каких-то разносолов собачьих.
— Погоди, — сказал Яку. — Первым не заходи. Я вас познакомлю.
— Да мы ж знакомы.
— Ага, он тебя год не видел. Что, хочешь рискнуть, ему память проверить?
Як не хотел, и вполне резонно — Бася был суровым метисом московской сторожевой и сенбернара и весил, наверное, больше, чем сам Лёха. Бася вспомнил Яка нормально, замотал тяжёлым хвостом, по-свойски прислонился к бедру, подставил голову почесать. Як засмеялся, присел бесстрашно перед полураскрытой огромной пастью, запустил пальцы в густую шерсть за ушами. Бася поднял лапу, положил ему на колено, язык вывалил, довольный. Яка вообще сильно любили и животные, и женщины. Животные всегда, с детства, а женщины начали класса с седьмого. Была в нём такая азиатская мордастая загадочность, как у Цоя. «Як» — потому что «якут», а вообще-то он был Паша Павлов. Но факт фактом — как бы он ни представлялся, девчонки всегда за ним табунами ходили.
— Ты бы, наверное, тоже бы Якута предпочла? — строго спрашивал Лёха, поднимаясь на локте и глядя в тёмные глаза.
— Я тебя люблю, Леша, — говорила Леночка, не моргая. — Никого нет лучше тебя.
Лёха верил. Потом они одевались и шли в школу, садились за разные парты и весь день переглядывались. Но сомнение его никогда до конца не отпускало. Вот и Бася сейчас всем телом демонстрировал большую любовь к Яку, а настоящий хозяин стоял позабытый. Но Лёха разорвал пакет, запах пошёл, и Бася тут же вспомнил, помчался к нему, гремя цепью, выражая большую радость от встречи.
— Пакет с едой — залог любовного постоянства, — пробормотал Лёха.
Якут рассмеялся, достал из пачки сигарету.
— Ничего, будет тебе постоянство. Ну а любовь не купишь, а у тебя есть. А вы не боитесь Басю тут оставлять? В Разгуляеве в прошлом году овчарку волки сожрали. На цепи-то даже с одним волком особо не побьёшься.
— Не, нормально, — отмахнулся Лёха. — То зимой было, оголодали. Сейчас им в лесу раздолье, вот попрутся они сюда, с Басей воевать.
Бася с громким хрустом и без видимого усилия раскусил коровью голяшку, подтверждая, что со стороны волков это было бы очень опрометчиво.
— Иди в хату, — сказал Лёха. — Мать не запирает, когда тут Бася остаётся. Я сейчас.
Як кивнул, затянулся сигаретой, направился в дом. Ну как дом — сарай с сортиром. Лёхин Производитель, пока в завязке был, собирался ставить хоромы, но успел только стены поднять, крышу мамка уже сама рубероидом крыла, Лёха с пацанами помогали, как могли.
Лёха открыл заслонку подвала, поднял мешок, стоявший прямо у входа. Мешок был совсем лёгкий, легче пакета с Басиной едой, а ведь вмещал двух человек. Кости, конечно, только кости. Одежды не было — вся истлела, но когда их Лёха нашёл, у немца был шлем танковый, вполне ничего. Васёк в Питере его подреставрировал и сейчас продавал. Если получится, Лёхиных там баксов триста. Капля в море тех денег, которые ему были нужны, и копейки по сравнению с тем, что будет, если они найдут танк.
Лёха зашёл в дом, закашлялся — Як уже сильно накурил. Лёха не курил, ему почему-то не нравилось. И хорошо, потому что теперь Леночку нельзя было обкуривать, а ему и не надо. И при ребёнке нельзя курить, а он и не будет. Лёха собирался быть отличным отцом, надо было просто делать всё наоборот, чем делал его Производитель: не орать, не блудить, не пропивать все мозги и не быть безденежным лохом и неудачником. Лёха положил мешок на пол, присел, снял пластик, развернул рогожу.
Як смотрел с тяжёлым грустным интересом, он с поисковиками никогда не ходил, а Лёха-то привычный, с восьмого класса.
— Сильны любовь и слава смертных дней, и красота сильна. Но смерть сильней, — сказал Як тихо, и Лёху аж мороз пробрал от неожиданности, как будто распахнулось окошко в древнюю тьму, где клубились образы и тени, а Як стоял, строгий, весь в чёрном, и смотрел в бездну с обрыва. Но иллюзия тут же исчезла.
— Шекспир и племянники, — сказал Як. — Китс. Который из них танкист?
Лёха показал на коричневый череп с остатками рыжеватых волос над проломленным затылком. Второй был совсем голый, почти белый, пары передних зубов не хватало. Может, тоже танкист, а может, и вообще из другого времени — тут по лесам костей много, а ни жетона, ни одежды не было.
— Я заявку отправил на обоих, — сказал он хрипловато, — немцы обычно в июне забирают своих и деньги переводят. Написал, что без жетона, но, похоже, они вместе были. Посмотрим. Если не возьмут, похороню в лесу.
Як кивнул, провёл рукой над костями. Лёха опять поёжился.
— Тебе что-нибудь нужно? Ну, для… камлания? — Лёха запнулся на мистическом слове, как будто сказал неловкую непристойность. — Я слышал, бубен нужен, у тебя есть, Як? А то у меня нет.
— Бубен у тебя есть, — спокойно сказал Як, расстёгивая куртку и доставая блокнот. — И если будешь мельтешить и суетиться, то ты в него получишь. Вот, тут я всё записал, две недели деда расспрашивал. Хотя я, конечно, не уверен, он заговаривается, всё время переходит на якутский. Саха тыыла, всё такое. Я его и не знаю почти. Говорил матери — не надо было его забирать в город, в квартиру. Как жил на природе, так бы и умер нормальным, но она упёртая, вся в него. Короче, вот…
Як разложил блокнот на столе, развернул пакет.
— Сперва надо кости этим порошком обсыпать. Потом ты вот это сожрёшь, а я читать буду из блокнота. С выражением. Ты прушки как, нормально переносишь? Или сильно колбасит?
— Нормально, — пробурчал Лёха.
Прушки он не любил, подолгу от них отходил, и не физически, как некоторых полоскало, а на каком-то ином, глубинном уровне, которого у него обычно и не было вовсе. А от грибов он появлялся, выпячивался линзой увеличительного стекла, и под этой линзой он видел нелепого человека — Лёшу Арбузова со всей его жизнью, детством, школой, мамой, техникумом, работой, длинными волосатыми ногами, рыбалками, встречами и звонками Леночке, лесными вылазками с «Поиском», разговорами за жизнь под водку, вечными попытками заработать денег побольше… Человек, которого он видел, был не работящим муравьем под стеклом, а какой-то противной мелкой вошью на теле мироздания, и обычно Лёхе требовалось несколько недель, чтобы отойти от мысли, что это — он, забыть, какое отвращение к этому человеку приходило после поедания прушек. Но сейчас всё было иначе, не для куража, а потому что Лёхе срочно нужно было купить квартиру и жениться на Леночке.
— Ну а если всё правильно случится, то что тогда будет?
— В этом вопросе ясности у меня не возникло, — ответил Як безмятежно. — Либо этот, танкист, сюда войдёт из Нижнего Мира, либо ты туда прогуляешься. Спросишь его, в каком болоте он тут танк свой утопил. Понравишься — покажет. Дальше сам знаешь.
— Тимоха может у брата взять погранцовское подводное снаряжение, — вслух подумал Лёха. Як кивнул.
— И тогда Васёк выйдет по своим питерским каналам на покупателя. А дальше — смотря какой танк. Если «Тигр», да ещё и более-менее сохранный, то вам с Ленкой хватит на элитку в Питере, на хороший джип и на медовый месяц на Гавайях.
Лёха кивал, зачарованный перспективой.
— А если не получится? — спросил он. Як пожал плечами.
— Тогда после свадьбы поедете на три дня в профилакторий «Железнодорожник» в Гаврилове. Жить будете у её родителей, не тащить же её с младенцем к твоей матери в финский дом без воды и туалета.
— Хватит, — сказал Лёха тихо.
— Ну, хватит так хватит, — согласился Як, высыпая порошок в стакан и подавая его Лёхе. Лёха налил воды, помешал, выпил в три глотка.
Як ходил вокруг мешка с костями, глазами уткнувшись в блокнот, а правой рукой посыпая серый порошок из какой-то расписной солонки. В той же руке он держал сигарету, периодически затягиваясь. Порошок из солонки мешался с пеплом сигареты, падал вниз медленными хлопьями. Мистики и запредельности в происходящем было не больше, чем в тусовках ролевиков в Выборгском замке и их обсуждениях, как ковать мечи из железнодорожных рельс.
— Ыраах мастар костоллор. Ол кун кыра тыаллаах этэ, — Як читал из блокнота монотонно.
Лёхе хотелось спросить, что это значит, но он боялся прервать ритуал. Да Як, скорее всего, и сам не знал. Як дочитал и докурил — не происходило абсолютно ничего. Лёха пожал плечами.
— Ни мертвяки не встают, ни прушки не вставляют, — прокомментировал он.
— Может, это и не прушки, — отмахнулся Як. — Может, батя нашёл мой тайник и на лисички поменял. Ты просто так просил, не смог тебе отказать. Надо ж было хоть попытаться…
— Ага, и десять процентов в случае успеха ты тоже от большой дружбы выторговал.
— Любовь любовью, война войной, — усмехнулся Як.
— Блин, а я, как дебил, фразы немецкие учил всю неделю. Цайген зи мир битте… ихь танк. Вот ты бы мне показал, Як?
— Ага, — рассеянно сказал Як, глядя в окно.
Нашла туча, воздух потемнел. Бася заворчал во дворе. — Зря напрягался, кстати, в Нижнем Мире языков нет. Можно считать, что все по-русски чешут. И люди, и звери.
— Может, если бы ты у деда поучился, получилось бы? — затосковал Лёха. Очень хотелось найти клад. Расставание с мечтой было болезненным, как и взгляд в вероятное будущее.
— Шаманство не в учении, — сказал Як, поглядывая за окно и выбивая из пачки очередную сигарету. — Оно в крови.
— Чего ты всё в окно смотришь? — забеспокоился Лёха.
Як нахмурился, открыл рот ответить, но тут Бася зашёлся громким неистовым лаем. Лёха дёрнулся к двери, но встать не смог, ноги не слушались.
— Грибы всё-таки не подменили, — сказал он.
— И хорошо, — хохотнул Як. — У меня там, в тайнике, ещё кое-что спрятано, не хотелось бы батю развращать. Сиди, я пойду разберусь.
Лёха слышал его шаги по крыльцу, рокот голоса, лязг цепи. Бася гавкнул ещё пару раз, потом заворчал, замолк. Стало тихо. И тишина продолжалась, продолжалась, продолжалась. Лёха опять дёрнулся встать — тело слушалось, как ни в чём не бывало. «Наверное, ногу отсидел раньше», — подумал он. Толкнул дверь, сощурился. Туча ушла, солнце опять светило вовсю. Ни Яка, ни Басика во дворе не было. Цепь с порванным ошейником лежала в пыли у грядки с луком.
В недоумении Лёха прошёл по участку, заглянул к соседям. Пчёлы тяжело жужжали у белого улья, на крыше сидела большая ворона и расклёвывала стык, зараза. Лёха повернулся к лесу и замер — на опушке стояла Леночка, смотрела на него, щурясь от солнца. На ней были джинсы и розовая футболка в чёрных цветах. Лёха бросился к ней.
— Привет, киса, — сказал он торопливо. — Ты как сюда добралась? Мы тут с Яком зависаем, он, по ходу, за Басей побежал, опять этот дурень с ошейника сорвался.
Леночка смотрела на него своими тёмными глазами внимательно, не моргая.
— Лёша, — сказала она, — я знаю, что ты должен сделать. Тебе нужно найти дом, накормить птицу и наступить на тигра. Тогда всё будет хорошо. И ты станешь, кем родился.
Она повернулась, не дожидаясь ответа, и пошла в лес. Лёха стоял огорошенный. Потом бросился догонять, перепрыгнул через упавший ствол, отыскал глазами розовое пятно. Догнал, зашагал рядом. Опустив глаза, увидел, что на Леночке розовые резиновые «лягушки», самая дурацкая обувь для леса — хуже, чем босиком. Он собирался было сказать ей об этом, но она остановилась, села на валун, подняла на него глаза. Лёхе не хотелось над ней возвышаться каланчой, он тоже присел.
— Я очень тебя люблю, Лёша, — сказала она медленно. — И всегда буду. Ты мне как брат.
У Лёхи засосало под ложечкой.
— Я выхожу замуж за Джари Хайкиннена, — сказала она. — Мы познакомились год назад, когда мы с мамой ездили в Финку на клубнику. Он внук хозяйки. Он ко мне приезжает раз в месяц, иногда два. Я с ним живу в гостинице. Тебе говорю, что езжу ухаживать за бабой Таней. А она умерла в прошлом году.
Лёха сглотнул, голову сжимало плотным обручем, реальность рушилась.
— А ребёнок? — спросил он наконец.
— Я не знаю, — Леночка качнула головой. — Но скорее всего, не твой. Джари.
— А если я тест потребую на отцовство?
Леночка завела глаза.
— Вот оно тебе надо, Лёша? Ну, даже если вдруг твой, какой ты отец, сам подумай. А нам с Джари судьбу поломаешь. Он меня так любит.
— И я люблю, — выдохнул Лёха, закрыв лицо руками. Жесты, которые в кино и в книжках всегда казались ему преувеличенными, надуманными — да кто ж так делает! — оказались естественными реакциями тела, пытавшегося совладать с внезапной душевной болью.
— Любишь, так отпусти, — сказала Лена. — Не хочу быть бухгалтером ОАО «Делянка» Леной Арбузовой, а хочу быть домохозяйкой Хелен Хайкиннен. Растить детей и клубнику, путешествовать.
— Так это про деньги? — догадался Лёха. — Так у меня скоро… Я поэтому…
Леночка помотала головой, грустно и окончательно.
— Не про деньги. Не только. Про то, какую я жизнь хочу, какую семью, кем хочу быть. Я из тебя выросла, Лёша. Думаю, и ты из меня вырос, только не признаёшься себе. Тебе просто так удобно, по накатанной.
Лёха кусал губы, сердце рвалось, ошмётки падали в ледяную пустоту внутри. Леночка смотрела на него серьёзно и честно. Он вспомнил, как впервые поцеловал её, давно, в детстве, как укачивал её, рыдающую, когда умер её отец, как они гуляли и целовались ночи напролёт в Питере. Он поднял руку и погладил её по щеке. Кивнул. Не удержал всхлипа, пошёл от неё дальше в лес.
— Лёша, — позвала она ему вслед. Он обернулся.
— Беги! — закричала она, и тут рядом с Лёхой земля разорвалась, от сосны полетели щепки, а на поляну перед ним выехал танк. Танк был большой, зелёно-чёрный и пах смертью и болотом. Башня повернулась, дуло уставилось на Лёху круглой леденящей чернотой. Он инстинктивно нырнул с валуна, съехал по склону, помчался по дну оврага. Невозможность происходящего делала всё ещё страшнее. Крапива, разросшаяся на склоне, тут же исхлестала его лицо, шею, руки. Всем телом он чувствовал дрожь земли — тонны тяжёлого злого металла мчались за ним по лесу, круша кусты, треща молодыми деревьями. Танк на ходу выстрелил в склон перед Лёхой, воздух сжался и разжался, земля вздыбилась. Лёха полез из оврага, рассекая руки ежевикой, хватаясь за ветки, не чувствуя шипов. Впереди была Рыжая Горка, сюда они с мамкой осенью ходили за черникой. Тяжело дыша, Лёха полез по мшистым валунам. Он был уже почти на самом верху, когда снаряд разнёс в щепки большую сосну рядом с ним. Тяжёлая ветка стукнула его по затылку, острый сук вонзился над глазом, мир залило кровью. Застонав, Лёха упал на колени, почувствовал внутри дурную лёгкость, ткнулся мордой в лесной настил — рыжие сосновые иголки, щепки, молодые кустики черники. Напоследок почувствовал, как тело — тяжёлое, не его — покатилось куда-то вниз.
— Шшш, лежи спокойно, дядя Лёша, — послышался над ним детский голос. На лицо полилась холодная вода. Лёха приоткрыл глаза, удостоверился: она.
— Тебя же нет, ты утонула, — простонал он.
— Ну, утонула, — не стала спорить Наташка. — Это ещё не значит, что меня нет.
Лёха с усилием подтянулся, сел.
— Я умер? — спросил он неуверенно. — Это Нижний Мир? Это меня Як сюда зафигачил?
— Нет. Да. Да, — закивала девочка. Лёха помнил её хорошо — дочка бабкиной соседки по даче, Лёха там всё лето после родительского развода проторчал. В лес ходили с пацанами, на озеро каждый день. Наташке было двенадцать, дитё дитём. Всё сидела с книжкой на скрипучих качелях в своём дворе. Когда Лёха выходил из дома с утра или окно открывал, начинала качаться и демонстративно читать. Тургеневская барышня, как же.
Как Лёха метался в тот день, когда она не выплыла из озера! Нырял весь день, до посинения, всё казалось, что вот-вот найдёт, что она ему в руки дастся, не зря же столько недель по утрам на качелях его ждала. Не нашёл, на второй день слёг с температурой. Леночка приезжала с ним сидеть, мамка отгулы брала. Лёха лежал в горячке и плакал, как маленький. Сел, покачиваясь, потрогал лицо — кожа везде была целая, глаз на месте. Боль ушла. Наташка смотрела на него внимательно, без улыбки. Хорошенькая, светловолосая, очень маленькая.
— Почему ты утонула? — задал он вопрос, который терзал его семь лет.
Она пожала плечами.
— Ногу свело. Я коленку за день до этого о забор звезданула, аж в ушах зазвенело, но потом прошло. А в холодной воде там что-то щёлкнуло, и нога стала тяжёлая, мёртвая. Я запаниковала сразу, позвать не успела, воды наглоталась. А у дна там течение, родник ледяной. Бывает.
Она огляделась, поёжилась.
— Давай, вставай, дядя Лёша, дальше тебя поведу. Пока нас Адольф на танке не догнал.
— Какой Адольф? — Лёха аж заикаться начал. — Ги-Гитлер что ли?
— Ну, конечно! — Наташка посмотрела с сарказмом. — Во всей Германии Гитлер единственный Адольф, как ты на всю Россию один Алексей.
Они шагали вдоль озера, стараясь держаться за деревьями. Лёха отводил тяжёлые еловые лапы, придерживал их, чтобы девочку не хлестнуло.
— Куда идём-то? — спросил он. Наташа встретила его взгляд спокойно, не моргая, как до этого Леночка, только глаза были голубые, светлые. Тут же у Лёхи опять стиснуло сердце, и вдруг подумалось: «Если это всё не настоящее, то есть ли хоть слово правды в их разговоре? Есть ли на свете разлучник Джари? Или сидит сейчас Леночка на работе, думает о нём, Лёхе, об их ребёнке, выбирает свадебное платье из журнала?»
— Всё правда, — сказала Наташа. — Мы не настоящие, мы из твоей головы, но мы — правда. А идём мы, чтобы ты шаманом стал. Лёха остановился, как вкопанный.
— Чего? — сказал он.
— Айы Тойон, Творец Света, увидел с вершины Дерева Мира, что твоя душа находится между ветвей Древа, как и души всех будущих шаманов. Ну и плюс Як, когда читал, ошибок наделал. В общем, ты, дядя Лёша, в Нижнем Мире. И иначе как шаманом тебе отсюда не выйти.
— Но я же это… не якут, я русский, — запротестовал Лёха. — Як сказал, это всё только в крови. А я русский.
— Русский — в плечах широк, умом узкий, — пробормотала Наташа, потом кивнула. — Что ж, давай посмотрим в крови. Взяла его руку, поднесла к своему лицу и вдруг укусила за запястье белыми зубами, острыми, как ножи. Лёха заорал — боль пронзила такая, как будто вся кровь в каждом капилляре была под током.
— Не якут, русский, — сказала она, облизываясь. — А ещё — белорус, грузин, еврей, англичанин, чеченец, финн, узбек, украинец и — опа! — индиец! Его-то чего бедного сюда занесло? Дай-ка ещё! — Лёха не успел отдёрнуть, она снова схватила его руку, звенящая боль опять прошла по костям, в глазах потемнело, он застонал.
— А нет, не бедный, хороший, весёлый, счастливый индиец, — отрапортовала Наташка, вытирая окровавленные губы. — Вот тебе и раскладка по геному, дядя Лёша. Кровь мешается. Народы и их названия исчезают. Кровь остаётся. Айы Тойон, Повелитель Птиц, уже послал за тобой своего орла…
Она посмотрела куда-то вбок и вдруг сильно толкнула Лёху. Он упал, свёз плечо о сосну, ощутил горячую волну воздуха, камень под Наташкой взорвался гранитно-кровавыми брызгами. Полоса её крови расцвела на Лёхиной футболке, когда-то белой, а теперь серо-зелёно-красной. Наташки больше не было, только отголосок в воздухе: «Беги!»
Лёха побежал. Он падал, поднимался, перекатывался, перелезал через гранитные глыбы, поросшие мхом. Грудь горела огнём, ноги соскальзывали, в глазах плавали тёмные круги. Танк не отставал, перемалывал лес, мчался за Лёхой. Упав спиной к валуну, пытаясь перевести болезненное рваное дыхание, Лёха вдруг понял, что поскуливает от страха. Это было так унизительно и противно, что страх внезапно исчез. Появилось желание лучше умереть стоя, чем сидеть и дрожать, подвывая, как крыса за камнем. Он задышал ровнее, потом собрался внутри, поднялся и вышел из-за валуна прямо на танк. Тот остановился метрах в двадцати. Чернота дула смотрела ему прямо в глаза.
— Ну что, Адольф, — сказал Лёха тихо. — Стреляй. Цайген зи мир ихь танк, сволочь фашистская.
— Не выстрелит, — послышался глубокий голос.
Лёха вздрогнул, повернулся. Из-за дерева показалась девушка, красивая, незнакомая, со строгим лицом. — Я не позволю. Давайте мы его обратно в болото затолкаем. Помогайте.
Она медленно пошла на танк. Танк начал пятиться. Гусеницы не двигались — огромная машина просто отодвигалась, с каждой секундой была всё меньше здесь, всё больше где-то ещё. Лёха вдруг понял, как именно надо надавить на восприятие в голове, чтобы столкнуть танк в болото. Он подошёл к девушке, встал с ней рядом. Она повернула голову, улыбнулась ему, как старому другу.
Лёха надавил на танк, и тот, обрызгав камни ряской, исчез. Остался лишь тяжёлый запах мертвечины и затхлой воды. Лёха перевёл дух. Девушка отряхнула юбку, поправила короткие тёмные волосы и повернулась к нему.
— Анастасия Свиридова, — сказала она, протягивая ему открытую ладонь. Лёха в растерянности потряс её руку и тоже представился. Девушка почувствовала его удивление, смутилась.
— Я обычно сильно робею при первой встрече, — сказала она. — Поэтому держусь строго. Но вообще я весёлая, со мной хорошо, вот увидите, Алексей. Зовите меня Настей, ладно? И, может быть, перейдём сразу на «ты»? Учитывая, что мы, ну…будем близки.
Лёха выглядел настолько ошеломлённым, что Настя рассмеялась.
— Посмотри в небо, Алексей.
Лёха послушно задрал голову. Небо наливалось вечерним светом, облаков почти не было, а далеко над лесом кружила большая птица.
— Это орёл, — сказала Настя. — Великий орёл Айы Тойона. Он прилетел за тобой, чтобы отнести к Центру Мира, к вершине Берёзы, — она плавно повела рукой, лицо её мечтательно светилось. — Когда Айы Тойон сотворил шамана, он посадил в своей небесной усадьбе берёзу с восемью ветвями, на которых вили гнёзда дети Творца…
Лёха закашлялся, Настя отвела глаза от неба, взяла его за руку.
— Я — твоя айя, — сказала она нежно. — Твоя жена в нижнем мире. Пойдём ужинать. Нужно, чтобы ты здесь поел. — Она снова взглянула на птицу в небе, вздохнула. — Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона… — усмехаясь, она потёрла виски. — Угадай, что я в школе преподавала?
— Эээ… — Лёха мучительно пытался вспомнить, откуда строчки и почему они кажутся такими знакомыми. — Историю?
— Неуч! — Настя рассмеялась, потянула его за собой. — Пойдём, пойдём, мой муж, в наш дом-на-холме. Там горит огонь в очаге, накрыт стол, и расстелено ложе. Ну, давай же, Алексей, перестань упираться. А то я Адольфа опять из болота выпущу, будешь по лесу от него бегать. А он своё дело знает, это он просто пристреливался. Он наводчик знатный, у него даже медаль была.
Лёха шёл за ней, как во сне. Обогнули холм, пошли вверх. Лес и выглядел и ощущался вполне себе обычно, как сотни раз в Лёхиной жизни, отчего дикость происходящего усугублялась многократно. Муж? Орёл? Адольф? Сердце девы?
— Комаров нет, — сказал он зачем-то вслух. — Тут обычно от них аж воздух звенит, болото близко.
— Здесь нет, — кивнула Настя. — А были, да, помню. Мы сюда с отцом за черникой ходили. На болоте клюква по осени хорошая.
— Так ты… здешняя?
— Отсюда, — рассмеялась девушка. — Отучилась в Ленинграде, преподавала в Рощине. Русский, литература. Комсомолка. Всё тогда таким важным казалось… А вот и пришли.
Дом был деревянный, старый, пах мхом и вкусным дымом. Всё в нём было очень просто, и еда на столе простая — сыр, яблоки, печёная рыба, хлеб. Лёха сидел на лавке за столом, Настя — напротив. Оторвал горбушку, откусил. Было вкусно, хотя голода он и не чувствовал.
— Ты ешь не от голода, — сказала Настя. — Ты здесь закрепляешься, связываешь себя с этим миром.
— Зачем? — спросил Лёха. Зачем он миру, этому или какому-либо ещё? Он — ничто, никто, оставили бы уж лучше в покое.
— Чтобы исцелять мир, как положено шаману, — сказала Настя. — И начать с себя. Тут я могла бы удариться в цитаты, но что же я тебя буду ими бомбардировать, если ты их совсем не знаешь?
Она поднялась убрать со стола, Лёха смотрел на Настю, отмечая, какая она красивая, и старался не думать о том, что поднималось в душе, и о том, что предполагалось под словом «жена».
— Ты давно здесь? — спросил он, наконец. — И вообще… как?
— Давно, — улыбнулась Настя, будто бы и не ему, а так, своим мыслям. — Наши наступали. Адольф и Франц зашли в школу с оружием, меня с собой забрали дорогу показывать. Надеялись
вырваться из окружения. Я всё с духом собиралась, хотела их в болото завести, в голове Глинка играл.
На Лёхин недоумевающий взгляд закатила глаза:
— «Иван Сусанин», балда. Но Адольф меня так глазами ел, что я никак не могла момент выбрать. А тут уже и стемнело, они решили заночевать в лесу. Я ночью из верёвок выбралась, стала решать — убежать самой или попытаться их убить. Потом как подумала обо всём, что за последние годы пережить довелось, и сомнений не осталось — сразу потянулась за булыжником. И который ко мне ближе спал, тому и приложила что было сил в затылок, кость треснула, как глиняный горшок…
Настя закусила губы, замолчала. Лёха пересел к ней, обнял дрожащие плечи, ему мучительно захотелось защитить её, убрать боль, изменить прошлое. Она погладила его по коленке и глухо продолжила.
— Он долго умирал, мучился. Мутер свою звал, метался. Я сначала радовалась, думала — вот тебе за СССР и за меня лично, тварь фашистская. Сидела злая, а страдание его всё не кончалось, а радость мести во мне дошла до какой-то высшей точки и вдруг исчезла, как и не было. Каждый стон его стал как ушат кипятка на голову, уже что угодно бы сделала, чтобы это кончилось. А Адольф метался по поляне, как зверь по клетке. Меня избил сильно, пару зубов вышиб, глаз рассёк. Если честно, то я даже и обрадовалась боли, вроде как кровью она с меня часть вины смыла. А потом он закричал в небо, как безумный, пистолет выхватил и нас обоих застрелил. Сначала Франца двумя патронами, я только успела дух перевести, что утихли стоны, а тут он и меня.
Лёхе стало так пронзительно, мучительно жалко эту хорошую, добрую девчонку, что он, казалось, всего себя отдал бы, чтобы ей перестало быть больно и чтобы больше так не было никогда.
— Люблю тебя, — сказала она горячо. — Ты будешь моим мужем, а я буду твоей женой. Я дам тебе дýхов, которые будут помогать тебе в искусстве исцеления, я научу тебя и буду с тобой. Иди ко мне.
И он пришёл к ней, и она была жаркой темнотой и любила его так, как он и представить себе не мог. Позже он гладил её волосы и смотрел на деревянный потолок, освещённый пламенем очага.
— Так эти… кости, которые я нарыл… Это Франц с Адольфом? — спросил он, и следом вырвался вопрос, терзавший его столько недель: — А где же танк?
— В болоте, — сказала Настя вполголоса. — Вместе с Адольфом. Адольф нас тогда ветками закидал там, на поляне, да сам далеко не уехал. Я его стерегу, из болота не пускаю, иногда только вырывается ненадолго. А Франца давно отпустила. Он, знаешь, вообще не хотел на войну идти. Был очень сильно влюблён в девочку-еврейку с соседней улицы.
Лёха приподнялся, сел, всмотрелся в неё — гладкая кожа, ласковые руки, живое лицо.
— Так это ты там, у меня в мешке? — сипло спросил он.
— Нет, — она прижалась горячим шёлковым телом, — я здесь, вот она я. Там только кости, Лёшенька. Только кости.
Он коснулся её тонкого плеча, и нежность, какой он никогда не знал до этого, поднялась из глубины души, глаза обожгло слезами, дышать стало трудно. Он потянул Настю к себе, потянулся к ней сам — всем собой, всем, что он был. Она засмеялась, коснулась его лица, и нежность была как волна, несущая его сквозь раскалённый воздух, потом она накрыла его с головой, стала невыносимой, как боль. И вдруг, открыв глаза, он понял, что летит.
Огромная птица, Орёл Айы Тойона, нёс его над холодной чернотой небытия, вверх, вверх, туда, где тепло, где жизнь и любовь имеют смысл. Но вдруг огромные крылья пропустили удар. Через секунду падения птица выправилась, изогнув голову, посмотрела на него, и Лёха понял, что летит она из последних сил, что ей не справиться с подъёмом. Он вспомнил, как замирало в восторженном ужасе его маленькое сердце, когда мама читала сказку про то, как Иван-Царевич, летя на птице Рок, отрезал куски мяса от бедра и кидал их в голодный клюв — лишь бы долететь. Когда летишь на птице, а внизу ледяная смерть, то кормить её приходится собой. Потому что больше нечем.
И Лёха отсекал куски себя — что легко отходило, а что приходилось и отрывать с хрустом, с хрипом, с муками, с кровью. Бросал куски птице и нёсся, нёсся вверх. Он скормил птице всего себя, казалось, его совсем не осталось. Но нет, осталось! На самом дне были любовь и жалость, желание помочь, вернуть, вымыть страдание из палитры мира. Маленький сероглазый мальчик рыдал на остановке над сбитой автобусом блохастой собакой, которая билась, билась в агонии и никак не затихала. И этого чувства было так много, что оно разлилось по Вселенной мощным потоком, осветило каждый уголок, и стало тепло, и Космическая Берёза закачала восемью ветвями и зацвела по-весеннему, и в гнёздах своих смеялись и щебетали Дети Творца.
И Лёха понял, что не птица Рух несёт его вверх, а он сам летит на мощных крыльях, летит сам к себе, потому что Айы Тойон — часть его, Лёхи Арбузова, а вместе они — часть Творца.
— Я — есть, — прошептал Лёха, и Вселенная остановилась и замерла, прекратила пульсировать и расширяться. Он стоял в лесу, у сосны, на тёмной подушке мха.
— Ещё три шага, и станешь шаманом, — сказала Настя, его возлюбленная айя. Белое лицо, синие глаза, а губы — распухшие от поцелуев. Она стояла рядом и улыбалась. — Через пять шагов выйдешь в Средний Мир. А ещё через два сильно об этом пожалеешь.
— А ты? — спросил он. Она пожала плечами.
— А я от тебя уже никуда не денусь. Иди.
Лёха пошёл по мягкому, пружинящему мху. Один, два, три… — голова очистилась, сердце забилось ровнее. Четыре, пять… — воздух вокруг зазвенел комарами, в лицо подул ветер. Шесть, семь… — кочка под ногой предательски провалилась, и Лёха всем своим весом ухнул в болото, погрузился в вонючую густую жижу с головой, вынырнул, отчаянно забился. Ухватиться было не за что, кочки не держали, разваливались под руками, комары взмывали с них, яростно звеня.
Лёха наглотался грязи, почувствовал верную близость смерти, подумал о Наташке, о том, как она тонула в озере. Мысль о ней внезапно принесла все воспоминания целиком. Лёха перестал барахтаться, как щенок, а вместо этого, когда голова оказалась над поверхностью, глубоко вдохнул, закрыл глаза и стал, как тогда, у болота, раскручивать реальность в голове. Надавил, перетянул, отодвинул смерть, поставил точку с запятой. И его нога нашла опору под водой — широкую, надёжную, крепкую.
Он поднялся, тяжело дыша и отплёвываясь. С громким лаем из-за деревьев выскочил Бася. Следом, задыхаясь, то и дело хватаясь за бок, бежал Як.
—Лёха! Лёха, ты как? — повторял он снова и снова, сгибаясь пополам и пытаясь поймать дыхание. Лёха видел, что он весь дрожит, и слёзы блестят на глазах. — Лёха, ты там нормально стоишь? Вглубь не затягивает? Господи, мы ж тебя третий день ищем… щас отдышусь, наберу — тут и погранцы, и наши все… мать твоя уже… сам понимаешь. Лёха, ну скажи хоть что-нибудь… Ты чего?
По шею в болоте, на башне утонувшего танка, стоял и взахлёб смеялся шаман Алексей Витальевич Арбузов.
Аудиоверсия сказки Ольги Рэйн.
Иллюстрация - Кирилл Корнеев.
Текст читает Роман Кулешов.
Трек доступен в формате МР3.
Также текст можно прочитать на стр. 493-508 сборника "Заповедник Сказок-2015".
Сообщество "Заповедник Сказок" – творчество нескучных.
Если вам понравилось творчество, то, как говорится, подписывайтесь на канал, ставьте лайки и делитесь с друзьями. :)
Ваше внимание очень важно для меня. Если есть вопросы - добро пожаловать в комментарии, ни один из них не останется не замеченным.
До новых встреч с Фонотекой Заповедника Сказок!
Также обратите внимание на то, чем горжусь:
Аудиосказка "Мороженое"
Аудиосказка "Объект "БАБАЯГА" или Укрощение строптивых"
Сказка "Доисторическое интервью"