Этот рассказ - даже не рассказ, а зарисовка, которая, наверное, больше нужна автору, чем читателю. Зарисовку эту очень нужно было написать, и поскорее. Во-первых, потому, что она просилась наружу, а во-вторых, нужно было успеть, пока отпечаток ещё свеж, а город ещё не успел нашуметь в уши.
Отпечаток
Всё никак не засыпалось. Несмотря на долгий путь, что он проделал днём, несмотря на расстояние, что отделяло его теперь от последнего отрезка дороги, куда ещё могла добраться машина, сон всё не шёл. Вздохнув, он завозился, выбираясь из спального мешка, и в конце концов выбрался, как бабочка из кокона. Такой же помятый и продрогше-неуклюжий, как та самая бабочка, потянулся и зашарил руками вокруг, натыкаясь на брезентовые стенки и ища застёжку. Нашлась она под потолком, холодная и чуть влажная от сконденсировавшегося дыхания. Он потянул молнию вниз, и под её жужжание в щель хлынула ночь.
Он ощутил, будто открыл окно в стене своего маленького и душного мирка, который до того казался единственно существующим. Ощутил, сколь тонка и незначительна была плёнка, отделяющая его от океана, что был снаружи. И океан этот был больше любого из земных океанов, потому что все они были частью этого, огромного, вечного и непостижимого, состоящего из горной ночи, звёзд, холодного воздуха и всего вообще что существует, существовало или будет существовать. И океан этот тут же оказался и внутри тоже, затопив утробу палатки и сделав всё внутри своей частью.
Он, с трудом передвигая задеревеневшие ноги, выбрался наружу. Он, конечно, не помнил, как появлялся на свет, но подозревал, что ощущения от вылезания из палатки чем-то схожи с рождением, когда из маленького и тёплого оказываешься в непостижимо большом и холодном. Ну, только рождаться, пожалуй, больнее, но кто же знает наверняка?
Да, холодно…
Ещё перед темнотой он собрал дров, чтобы утром вскипятить чайник. Сейчас огонь был бы очень кстати, а утром можно будет и ещё собрать.
Костёр некоторое время не хотел разгораться: как только стемнело, вся влага в воздухе осела на чём придётся, из-за этого ночные дрова, сухие днём, были немного сырыми и капризными. Однако спустя какое-то время сначала одна тонкая веточка, а затем и остальные, наконец сдались и загорелись, а следом за ними поддались и те, что потолще, и вот огонёк, потрескивая, вырос посреди поляны. Человеку у костра вдруг показалось, будто бы ночь - это не не просто отсутствие солнечного света, а некий реально существующий вид материи. И материя эта, разгоняемая пламенем костра, словно бы отступила и уплотнилась по краю освещённого пространства, образовав своего рода пузырь с непрозрачными стенками из спрессованной ночи.
Находиться внутри пузыря было почему-то неуютно. Неприятно было не видеть, что происходит снаружи. Разум, в суете города такой рациональный и современный, здесь тут же начал выкидывать какие-то странные, первобытные фокусы, складывая шум деревьев в шаги, звуки далёкой реки в возню неких зверей, и превращая слегка проступающие силуэты ветвей то в фигуры животных, а то и вовсе в какие-то гигантские, анатомически неправильные лапы, которые, естественно, были недовольны, что пришёл человек и разжёг тут огонь.
Чтобы избавиться от этого морока, путник поскорее повесил над огнём чайник и отсел от огня подальше, так, чтобы было и немного тепло, но чтобы находиться на самом краю этого освещённого пузыря.
Какое-то ощущение чужеродности овладело им, и своей собственной, и всего своего рода, который издревле создавал такие вот пузыри, отгоняя ночь и холод. А ведь и ночь, и холод были тут задолго до них, и даже задолго до гор, до всего вообще, и какое право имело это маленькое, слабое создание нарушать границы, существовавшие целую вечность?
Разумеется, думалось ему, люди делали это из страха. Не только перед ночью и холодом. Но и перед тем, что смогли они заметить, едва обретя разум: спрятавшись в пещере или палатке, разведя огонь или засветив фонари, люди скрыли звёзды и даль горизонта, спрятавшись в мирке своих масштабов от мира настоящего, который слишком огромен и чужд. И всё, что делают люди с давних пор, направлено на то, чтобы понять, покорить и затащить в свой маленький пузырь как можно больше всего. А ведь стоит отойти подальше, как пузырь этот начинает как бы лопаться, и всё понятое становится опять непонятным, и возвращается древний дремучий страх, страх ребёнка, стоящего на пороге двери, открытой в темноту, в которой возможно что угодно, и всё что угодно непонятно и необъяснимо.
И плёнка, которую человек считает своим разумом, своим опытом, своим могуществом, оказывается вдруг не толще и не прочнее стенки палатки, за которой начинается что-то огромное и чужое, безразличное, непознаваемое.
Путник вздрогнул и прислушался. Ему показалось, что он и вправду слышит шаги. Вот хрустнула ветка под чьей-то ногой, а вот и ещё одна. И шаги, несомненно, приближались. Какой-то тупой, лютый страх захлестнул путника, такой страх, от которого ни пошевелиться, ни закричать. И никаких причин бояться не было, тут часто ходили туристы: альпинисты шли в горы, возвращались с гор, некоторые просто, как и он, ставили палатки на пару дней. Бояться можно было только того, что человек окажется дурной какой-нибудь и захочет ограбить. Но сейчас плёнка, которая была разумом путника, была растёгнута и развевалась на ветру, и внутрь лилась древняя ночь, и поднимала пыль давно забытых детских историй, таких наивных и глупых. Но сейчас они эхом отдавались внутри головы, от стенки к стенке, от шага к шагу того, кто шёл в темноте, из наивных и смешных призраков превращаясь в чудовищные формы, что наращивали на себя мясо жизненного опыта, страхов и волнений прожитых лет, обретая невиданную прежде силу.
А потом всё вдруг закончилось, словно топором обрубили. Потому что к шагам добавился ещё один звук: идущий начал тихо насвистывать какую-то весёлую мелодию, что-то очень простое и глупое, даже дурацкое, и оттого какое-то очень человечное. И чудовища, что поднялись со дна, снова успокоились и улеглись, сделав вид, что их нет и не было. Путник даже позволил себе усмехнуться в спину пережитому ужасу, который теперь-то можно было называть глупостью.
Шаги остановились метров за десять от костра, и из темноты прозвучал голос, обычный такой голос человека средних лет, уставшего и слегка озябшего:
- Простите что вот так нарушаю… Иду вот, руки замёрзли, а у вас тут костёр как раз. Можно подсесть?
- Да, пожалуйста,- ответил путник, прекрасно понимая, как неприятны замёрзшие руки.- У меня вот чай закипел только. Будете?
Гость приблизился, остановился на границе света и ночи. Был он ростом не высок, худой, вроде бы в шапке какой-то с висячими ушами, а лицо под шапкой показалось старше, чем можно было судить по голосу. Двигался же он легко и быстро, как молодой.
- Чай конечно, чай буду,- сказал гость и уселся на камень, скрестив по-турецки ноги, при этом колени его хрустнули.- Чай это хорошо, спасибо вам.
Путник не хотел разглядывать гостя, потому что невежливо, и всё же взгляд то и дело съезжал с походных кружек, в которые он разливал чай, на фигуру, сидящую на границе светового пузыря. Фигура эта была какой-то такой обыкновенной, что в обыкновенности этой была словно бы даже какая-то карикатурность, от чего чудовища на дне разума снова на миг напомнили о себе, сделав сложным шагнуть к гостю и протянуть ему чай.
- Ох, спасибо,- сказал гость, и в свет протянулась его рука, взяв чашку.
Рука была обычная, чуть старая, но крепкая и ловкая, с не самыми чистыми ногтями, но и нечистые ногти - это совсем обыкновенно, когда ходишь по горам какое-то время.
Путник отошёл от гостя и уселся напротив, так же на границе света, и тоже скрестив ноги, и так же держа свою кружку двумя руками, потому что кружка была тёплая.
- А вы в горы?- спросил гость.
- Нет, я просто тут, понизу иду.
- А зачем идёте?
Путник задумался. Действительно, зачем? Или даже: за чем? Что-то же его выгнало, заставило вот так, одного, пойти в поход, а у похода и какой-то финальной точки не было.
- Как будто просто так иду,- признался путник, отхлёбывая горячий чай. А потом вдруг подумал, что человека этого он не встречал раньше, и потом не встретит, а потому можно и поговорить по-честному.- Потянуло меня что-то, знаете ли. Как будто позвало, и как будто для чего-то мне надо было взять и пойти, хотя бы на пару дней, и обязательно одному.
Гость тоже отхлебнул чай и кивнул:
- Услышали, получается. Некоторые вот умудряются всю жизнь прожить и не услышать.
- Что услышал?
- Ну себя, видимо. Себя-то услышать тяжелее всего.
Путник опять задумался. Решил, что гость прав.
- Не только тяжелее, да и как будто сам себя затыкаешь,- посмотрел на гостя, потом снова уставился в чай. Чай был красиво-янтарный, и сквозь него виднелось медное донышко.- Затыкаешь постоянно то музыкой, то фильмами, то ещё чем. Да и суета, опять же…
- Суета, да,- согласился гость.- Там, внизу, носятся все, как ошпаренные. Надо иногда выныривать, это вы правильно придумали.
- Ну а вы куда?- спросил путник.
- А я никуда, как и вы,- в голосе послышалась улыбка,- Хожу тут иногда. Давно уже. Иногда подхожу к людям, если вдруг скучно. Иногда интересные люди бывают. Вот вы, например… Вы интересный?
- Я? Да вряд ли. Я обычный. Всю жизнь думал, что необычный какой-то, а тут вдруг понял, что ничего необычного.
- Вас это беспокоит?
- Да вроде нет. Наоборот, я же что подумал: все ведь необычные, а значит, получается, все обыкновенные.
Гость, вроде бы, кивнул своей ушастой шапкой, хлебнул ещё. Как будто ждал продолжения, и путник понял, что его словно бы спрашивают, зачем он, в конце концов, здесь.
- Я тут, наверное, ищу кое-что.
- Вот как? И что же?- поинтересовался гость.
- Да как будто… Как будто я думал всегда, что мне надо то-то и то-то, а потом вдруг что-то поменялось, и оказалось, что не то. А что - не знаю.
Костёр тем временем почти погас, и стали видны звёзды, и горы, а вот от гостя осталась лишь смутная фигура. Путник потянулся было подкинуть ещё дров, но гость запротестовал:
- Вы погодите. Не за тем же пришли, не у костра же сидеть. Смотрите: звёзды, и простор. Дышите: прохлада, травы цветут. Просто посидите. Я вот чаем вашим отогрелся и вопрос ваш понял. Ответить не отвечу, а зато спою вам.
И гость запел, без слов, странным голосом, вроде и тем, что говорил, а вроде и не тем. А путник, следуя его совету, смотрел и дышал.
И когда смотрел он привыкшими к темноте глазами на фигуру напротив, казалось ему то что и вовсе никого нет, то что сидит там прежний человек, а то - что вместо человека сидит большая собака или другой зверь и то ли поёт, то ли рычит, но без злобы.
И вдруг почувствовалось путнику, что вообще-то неважно, кто перед ним, что человек, что зверь - всё одно и то же. И сам он тоже и человек, и зверь, и маленький кусочек звёзд. И что про людей он неправ был, когда думал, что они здесь чужие, потому что не может быть ничего чужого, когда всё - это одно и то же. А звёзды светили, и пел гость, а путник почувствовал себя сперва невероятно маленьким на фоне океана, в котором было всё, а потом взял и вылез, второй раз за ночь, из палатки. Только эта вторая палатка была тем, что он называл своим “я”. И сразу вдруг оказалось, что он не маленький, а вообще никакой, а может и гигантский, как целый мир, потому что все маленькие миры в головах - это части и отражения большого мира, в котором он сейчас был. И не стало ничего чужого, всё было своё, и не стало вдруг хорошего или плохого, страшного или красивого - всё просто было, и всё.
И только одна мысль иногда пробегала в голове: “красиво-то как!”
И в этот момент ему как бы везде было красиво, не только там где он сидел, а вообще, в целом. Как будто мир стал вдруг лучше, чем о нём принято думать.
Гость же закончил петь. Фигура его вдруг вдвое удлиннилась, и путник понял, что тот поднялся.
- Спасибо за чай,- сказал гость.- Вы, пожалуй, когда-нибудь можете стать интересным собеседником. Поэтому не съем вас,- и он засмеялся, как будто бы пошутил.- Ну, вы долго не сидите, простынете. А я дальше пошёл.
- Хорошо,- кивнул путник, и гость тихо ушёл, затерявшись за стволами деревьев.- Хорошо,- повторил путник в след, но обращаясь уже ко всему вокруг.- Спасибо!
Он странно чувствовал себя. Словно бы за небольшое время прожил целую жизнь и стал очень старым, но при этом остался почти тем же кем и был. Почти, но не совсем.
Когда он вернётся в город и вновь неизбежно нырнёт в суету повседневности, эта его новообретённая старость сотрётся, и заслонится опять тонкими стенками пузырька, ну или палатки, и он опять будет таким как обычно. Но только воспоминание это оставит в нём некоторый отпечаток, некоторую щёлочку в стене палатки, и в эту щёлочку можно будет иногда посмотреть, когда станет он совсем забывать, что он - это никакой не он, а только частичка целого мира, и древний старик, и молодой человек, и даже поющая большая собака в горной ночи. И ночь за тонкой стенкой - не добрая и не злая, она там просто есть, всегда была, и всегда будет.
Перед сном он налил чаю в термос, и взял его в палатку. Крышка термоса и была чайной кружкой, поэтому перед сном можно было выпить ещё. В тот момент, да и потом тоже, его вовсе не волновал тот факт, что крышка у термоса всего одна, и никакой гостевой кружки с собою он не носил. Заснул почти сразу, и даже неплохо выспался.