Возле нашего предыдущего жилья в "буржуйском"особняке на Крестовском острове...
Обойдя дом со стороны Пушкарской улицы, захожу в крошечный глухой задний дворик, в нем всегда мрачно и пахнёт подвальной сыростью. Когда-то он был завален штабелями промороженных дров - во всех квартирах были высокие язёвым Томом ткруглые печи и белые кафельные голландки. Во двор вёл чёрной ход из нашей огромной по тем временам квартиры. Смотрю на незаметное темное оконце в простенке второго этажа - там в моё время была кладовка, где на полках высоченных стеллажей стояли французские книги в красивых теснённых обложках с золотыми обрезами, и множество других книг и словарей. Бывало, забравшись по длинной и шаткой лестнице-стремянке под самый потолок, я доставал какую-нибудь старинную книгу или журнал "Нива" начала века, и с жадным любопытством первооткрывателя открывал для себя удивительные вещи...Именно там, стоя на этой шаткой лестнице с тяжелым томом большой медицинской энциклопедии в руках, я впервые узнал, а может догадался , откуда рождаются дети...Сколько тайн открылось мне в этой мрачноватой библиотеке, скорее похожей на чулан, хранящей запахи давних времён и далеких неизведанных мест... Не там ли, под этим высоченным потолком, этого мрачноватого книгохранилища, родилась моя страсть к путешествиям по земному лону, моя неохватная жажда узнавания, помноженная на острую восприимчивость рождавшегося во мне художника?
Пушкарскую улицу я никогда не любил --эта узкая и душная, щелевидная улица Петроградской стороны, ничем не отразилась в моей памяти, может поэтому я поворачиваюсь к ней спиной и направлюсь в противоположную сторону, к столь любимому мной, недалекому Князь-Владимирскому собору. В 50-60 годы 20 века этот, по-своему красивый собор 18 века, детище архитектора Ринальди, в отличие от большинства храмов, был всегда открыт и доступен для посещения. Гнев волюнтариста Хрущева обошёл его стороной, поэтому я часто, пряча своё волнение, заходил под его таинственные своды, дивясь его внутреннему убранству и благоговейной тишине, царящей в нем. Бабушка моя, Ирина Фёдоровна Матвеева, была глубоко верующей, и нечастые , в силу возраста, (ей было в ту пору под восемьдесят) её посещения церковных служб были единственной радостной отдушиной в её жизни, не считая ежедневного чтения Псалтири и других церковных книг. С её истовой Верой и благодарной памятью о ней, связываю я и своё будущее воцерковление в начале 2000-х голов.
Продолжение следует.