«Так знай же, о превосходнейший из отроков, звезда сердца моего, Волька ибн Алеша, что я буду впредь выполнять все, что ты мне прикажешь, ибо ты спас меня из страшного заточения»
Л. Лагин. «Старик Хоттабыч»
«А пуговицы нету у заднего кармана,
И сшиты не по-русски широкие штаны.
А в глубине кармана — патроны для нагана
И карта укреплений советской стороны»
Е. Долматовский. «Пуговка»
«Рассказы в картинках» Владимира Грига не стоит путать с комиксами, поскольку их поэтика генетически выращена не из золотого запаса Голливуда, а из стволовых клеток советской книжной полиграфии. Самая читающая страна в мире сумела выковать за «железным занавесом» собственный визуальный язык, который в постмодернистские времена оказался благодатным материалом для художников. Но если для Кабакова или Пивоварова использование эстетических кодов 50-60-х есть часть личной истории соучастия в советской книжной иллюстрации и последующий критический разбор этого языка через сверхотождествление с ним, то для Владимира Грига, родившегося на два десятилетия позже, это язык – пристальный предмет изучения и погружения в эстетику и время. В результате, отсутствие видимого пафоса критики или осуждения истории позволяет художнику по иному расставлять акценты. Бред «шпиономании» прочитывается им как забавная игра чудаков, а «фантастика» как часть несбывшейся мечты и прогноза «будущего» от 50-60х.
Эстетские игры художника можно было бы прочитать по разряду ностальгии, но ностальгическое путешествие в прошлое оборачивается неожиданной актуальностью. Дело в том, что один из любимых персонажей Владимира Грига поразительно напоминает любимого героя сегодняшней Америки. Речь идет, разумеется, о шпионе - террористе - маньяке. Казалось бы, ремесло шпиона отличается от ремесла маньяка хотя бы по объекту, на который направлены их усилия. Активность маньяка скромнее и сосредоточена исключительно на частных лицах. Но на самом деле здесь больше сходств, чем различий. И тот, и другой покушаются на главную, фундаментальную ценность общества, в котором живут. Только ценности эти различны: в одном случае - безопасность государства и нерушимость его границ, в другом - безопасность частной жизни и нерушимость границ приватного пространства. Особую роль в разоблачении шпионов и маньяков, как известно, играют дети. Они же (по совместительству) являются основными жертвами. «И это неспроста» – как заметила бы мудрая Сова Ослику Иа. Корни советского и американского мифа подозрительности вырастают из одного источника – конфликта поколений. Житейская мудрость и опыт отцов в раннесоветском обществе оценивались однозначно негативно – как опыт того мира, о котором следует забыть как можно скорее. Дальше в дело шёл миф о «Шпионе». Абсолютно любой взрослый мог оказаться предателем, а ребенок – нет. Поощрялся озабоченный и подозрительный интерес детей к делам родителей, конечной целью которого виделось разоблачительство. Нечто очень похожее мы наблюдаем сегодня, в нынешнем обществе развитой демократии. Детям постоянно внушается, что взрослые (в том числе и родители) – постоянный источник угрозы, и защититься от них можно только одним способом: при первых признаках «подозрительного поведения» звонить в полицию. Оказывается, что за глобальные внешнеполитические претензии, даже в демократическом обществе приходится платить средствами «нового тоталитаризма».
Другой важный элемент художественного исследования Владимира Грига – шрифт и полиграфика – так же имеют отношение не только к эстетике, но и к горячим дискуссиям о «правдивости» художественной формы. Двусмысленность утвердившегося в 1930-50-е годы термина «оформление книги», размывала различия между двумя разными типами работы книжного художника: «конструирование» и «украшение» (в немецком языке каждый из них даже имел свое наименование – Buchgestaltung и Buchausstattung). Пластическая «жестикуляция», «декламационный» характер формы отличали книгу шестидесятников от пассивной по структуре книги 1930-50-х годов с ее тональной иллюстрацией, занимающей целую страницу. Поворот к функционализму в архитектуре и дизайне и к «суровому стилю» в изобразительных искусствах по-своему сказался и на эстетике книги. Непременным элементом не только внешнего оформления, но также титулов и шмуцтитулов стал шрифт, писанный от руки, при этом подчеркнуто энергичный, несущий отпечаток субъективной заостренности. Сферой «активной» графики становятся заставки, концовки, инициалы, создававшие, наряду с иллюстрациями, напряженный ритм повествования. Одним из отличительных признаков этой графики является особое отношение изображаемого предмета к пространству. Чистый белый фон листа, не занятый изображениями, воспринимаются как объемное пространство. В результате, изображение, помещенное на чистую страницу, читается как часть интерьера, улицы, пейзажа в соответствии с текстом. Недосказанность, условное обозначение предмета составляют особую ценность графического изображения, заставляя зрителя заполнять «отсутствующее» собственным воображением.
Сквозной персонаж и любимый герой-естествоиспытатель многих рассказов Владимира Грига – пионер (во всех значениях этого слова) Васек Карасев. Все остальные персонажи пристально наблюдают за ним. Будь то милиционер, пограничник, бдительный гражданин, уличные зеваки или зрители, пришедшие на выставку. Рассказы не остаются на плоскости, но и выходят в объем трехмерных объектов, где миниатюризация прочитывается как возможность реализовать фантазию «малой кровью» или показать «будущее» в макетированном торжестве ВДНХ. В этом ракурсе культовый «Дядя Степа» Сергея Михалкова (с его многочисленными сиквелами) прочитывается уже как «Сага о Нибелунгах» или «Старшая Эдда»:
«Есть у нас малоприметный/ Городок полусекретный/ Окружил его забор …/ Среди летчиков военных/ Испытателей отменных/ В городке живет Егор/ Он по званию майор».
Дмитрий Пиликин