«Когда они начали поджигать дома и сожгли дома моих двоюродных братьев и сестер, мы были вынуждены бежать. Мы боялись, что они сожгут нас всех. И мы побежали».
«Мы пережили войну в 1992 году. А потом снова была война в 2008 году. Нам пришлось бежать на четыре года. Я брал с собой жену и детей, куда бы я ни пошел».
«У нас были ужасные дни в августе 2008 года. Всё время была стрельба. Вот, видите все стены обстреляны, шифер весь в дырках. Но мы не уходили».
«Но когда 13-го стали жечь село Дисеви, мы очень испугались. Потом стали поджигать дома и в нашем селе. Когда они сожгли дома моих двоюродных братьев и сестер, мы были вынуждены бежать. Мы боялись, что они сожгут нас всех. И мы побежали».
«Целый день мы шли пешком. Пришли в Сатемо, затем пошли в Церовани. Там нас кто-то приютил. Затем пешком пошли в Игоети. Из Тбилиси приехал зять и забрал нас в Тбилиси. Оттуда нас выселили и послали в Гори. Там нам дали комнату в детском саду Лали Баиадзе. Там мы прожили довольно долго, больше трёх лет».
«Иногда тайком пробирались в свою деревню, но там ничего не осталось. Весь сад засох. Жалко людей, деревню жалко».
«Да, разве только эта деревня в таком положении — Кошка, Мерети и другие деревни. Ведь у людей даже на еду нет яблок. Все сады засохли».
«Правда, я не совсем умираю с голода, но ведь нужно еще что-то, чтобы хоть саженцы посадить, сад обработать химикатами. Нам никто не помогает. Во время Саакашвили хоть иногда муку раздавали, макароны, постное масло. А сейчас есть мы или нет — никто на нас внимания не обращает».
«Потерялись взаимоотношения»
«Я работал в Цхинвали целых 12 лет, работал в «Сельхозтехнике» на машине. Были хорошими друзья, были очень хорошие взаимоотношения. Часто вместе сидели за одним столом».
«Сейчас уже не знаю, как там на той стороне мои знакомые. Многие умерли, наверное, некоторые уехали. Потерялись взаимоотношения. Потому что мы даже номера телефонов друг друга не знаем. И встречаться никак не можем».
«У кого родственники во Владикавказе, те им звонят. Я тоже хотел бы позвонить знакомым, опять дружить с ними. Надеюсь, не все они погибли».
«Разве все зависит только от государства?»
«Я думаю, что мы все равно должны идти вперёд. Ведь, не назад же возвращаться? Не знаю как будет. Может и они одумаются, чтобы были вместе и были в мире».
«В деревне у многих есть родственники на той стороне. Эти родственные отношения теряются, ведь русские ни нас туда не пускают, ни осетин. Туда входят осетины и русские, а грузин туда не пускают».
«Знаете что я думаю о сегодняшней ситуации? В парламенте не ладят друг с другом. А если не будет мира и согласия в парламенте, то какой же мир можно наладить в стране. А что делать нам? Разве все зависит только от государства?».
«Власти все решают, но мы люди в этом государстве. Что, крестьяне ничего не могут сделать? Сколько бы я не говорил, ничего не выйдет? Простых людей почему никто не слушает? Они только едят и ругаются. Я не боюсь их, чего мне бояться, мне уже нечего терять. Я не позиция и не оппозиция. Я там, где хорошие и добрые люди. В деревнях люди недовольны, ругаются и говорят, кто ещё будет голосовать за них [политиков]. Я точно не знаю».
«Они такие же люди, как и мы»
«Полицейский пост делит деревню на две части. По ту сторону живут осетины из Зардианткари. У нас очень близкие отношения с местными осетинами. Можно сказать, мы как члены одной семьи. Конечно, они тоже хотят мир».
«До каких пор мы будем бегать туда-сюда? Они такие же люди, как и мы. В конце концов, если война, то и мы бежим, и они бегут».
«Во время 90-х мы смогли заботится друг о друге. Мы всё делали для того, чтобы не разоряли и не жгли дома наших местных осетин. Тогда здесь не сожгли ни одного дома. Они, конечно, помнят все это. Если я помню, то и они помнят».
«Я думаю так, что если откроется граница и мы сможем свободно передвигаться и не будем боятся, что нас там изобьют, то обязательно встретишь старого знакомого, родственника, что-то купишь, что-то продашь, и постепенно восстановятся прежние отношения. На всё нужно время».
«Вот в Хелчуа идёт разговор об открытии дороги. Я так думаю, что они тоже очень хотят этого. Я сейчас ничего не говорю о Цхинвали, но точно знаю, что эти деревни хотят, чтоб открылась и люди могли бы свободно передвигаться и общаться друг с другом, были бы вместе и в горе, и радости».